Ледяной огонь

В тот день она сожгла весь Нильфгаард.

      К черту бутылку. К черту бутылку. К черту бутылку.       Пламя, рожденное неискоренимым, огромным Хаосом, сжигало все и вся на своем пути. Под беспощадное полотно огня лег весь город, все воины, сцепившиеся в крепкой схватке, которая должна была решить судьбу не одного королевства. Вся истоптанная тяжелыми копытами и ботинками трава, вся растительность — все, что было живого, оказалось предано жестоким языкам едкого пламени. И каждый из дравшихся на том поле битвы полег, чтобы ветер сравнял их пепел и прах с пропитанной кровью землей.       А Йеннифэр просто исчезла, едва её горячее, смертельное одеяло, сотканное из желтых, красных, оранжевых нитей, обняло все королевство и сожгло миллионы людей. Она не появлялась, сколько бы её не звал ни Геральт, ни Тиссая — словно её и не было совершенно, этой черноволосой чародейки. Словно это не она заставила все пылать, как сухой хворост, на который попала искра. Словно все само загорелось здесь от нескончаемой ярости, витавшей в трясущемся от жара воздухе… Но в ту ночь сгорели не только воины. — Йеннифэр! Йеннифэр! Отзовись, Йеннифэр! — кажется, ещё немного, и ведьмак сорвет себе голос. Настолько сильно глотку он себе ещё не рвал, но переживания, молниями клокотавшие в груди, заставляли кричать, кричать, не щадя голосовых связок. От такого всепоглощающего Хаоса Йен могла умереть, исчезнуть из этого мира, как подожженный лист бумаги, и риск такого исхода был очень велик, а потому поиски не прекращались. Лишь иногда кошачьи глаза невольно пытались найти женщину среди сотни изуродованных трупов, пока Тиссая продолжала попытки отыскать свою любимую ученицу. Трупы, кровь, пепел, сожженная трава. Смерть-смерть-смерть. Вот, от чего Тиссая предостерегала Йеннифэр, и вот, что она разрешила выпустить на свободу. Не маленькую назойливую птицу, а огромного и обозленного на весь мир ворона, чье желание заполучить все и вся было выше даже собственной гордыни, но она не только не заполучила — она уничтожила. Всё. — Йеннифэр! — в сотый раз выкрикнул Белый Волк, проезжаясь взглядом вдоль какого-то обугленного инструмента, по останкам походившего на расписную лютню… эльфийской работы. Тело будто пробило разрядом тока. Ведьмак видел такую вещь в единственном экземпляре у одного единственного человека, чьи бледные, даже какие-то утонченные и красивые черты лица врезались ножом глубоко в память в награду за болезненное прощание тогда, на горе. А ведь виноват был именно Геральт — Лютик в той ситуации и непричем был… Неужели одна лишь чародейка затмила своей любовью разум Волка настолько, что он забыл, как дорожит бардом? А что с ним сейчас? А если он сгорел здесь, вместе с воинами?.. — Гераль, чего ты встал? — из кома мрачных дум выдернул строгий, натянутый стрункой от тревоги голос Тиссаи, и желтоглазый, издав протяжное и длинное хмыканье, сделал пару шагов по направлению к останкам инструмента и присел на корточки подле них. Осталось от лютни немного: лишь расписная, обугленная со всех сторон часть, доказывающая своё происхождение, да ремешок, некогда помогавший подарку держаться на плече во время особо долгих выступлений во дворцах у королей и других знатных лиц. Пальцы проехались по угольно-черной части. Глаза стали непроизвольно разыскивать уже другого человека — быстрее, с большим испугом, словно увидеть среди чужих тел тело поэта представляло собой ужасный кошмар. А кошмарам Геральт с детства привык смотреть в лицо хладнокровно, без эмоций. Но то ли дело — глядеть на стрыгу, бруксу, упыря, допплера или альпу, которых нужно всего лишь убить, а совершенно другое — видеть погибель лучшего друга. Да. Лучшего друга. До сих пор — и всегда. Опасения тонкими нитями сдавливали сердце и царапали его в кровь. Дыхание затруднилось, когда совсем неподалеку под чьим-то чужим трупом показался красный камзол. Знакомые черты подцепил ведьмачий взгляд, и тяжелая глыба не упала — лишь тяжелее стала давить на плечи, упорно, упрямо придавливая к земле. Однако Белый Волк, прожигаемый нетерпеливым взглядом Тиссаи, сумел подняться и проделать ещё пару размашистых шагов по направлению к телам. Лютик. Его Лютик. Его добродушный, вечно что-то болтающий или поющий Лютик. Издав тихое, гулкое рычание, Геральт спихнул чей-то труп с менестреля и заметил, что его грудь тяжело вздымается в резких, беспомощных попытках вдохнуть побольше воздуха. На такого барда было больно смотреть — он лежал в рваной, черной от пыли и пепла и красной и взмокшей от крови одежде, а багряные, вспухшие ожоги покрывали грудь, руки, шею, ноги. Кое-где, откуда лилась алая жидкость, проглядывали белые кости… Но он был жив. Цеплялся за жизнь и старался выкарабкаться из бездны также, как и всегда — вот только сейчас обыкновенная диллема, превратившаяся с годами в игру, велась на смерть. На верную и бесповоротную… — Лютик. Лютик… — прохрипел мужчина, подхватывая сильными руками легкое тело, со всей аккуратностью и осторожностью прижимая его к себе, стараясь не навредить ещё больше. — Тиссая… Помоги ему. Он умирает, помоги ему! Наверное, если бы ведьмак не перешел на крик в последнем предложении, то веки бы не дрогнули, а измученный, подернутый завесой дыма взгляд не уперся бы в беловосолого в попытке узнать, кто это. Не сорвался бы с побледневших, подрагивающих губ едва слышимый стон и следом — имя. Имя, звучавшее с особым облегчением, особой болью и в то же время радостью, и именно здесь, именно сейчас — с любовью. — Ге… Ральт… — Тиссая, помоги ему! — рявкнул Мясник из Блавикена повторно, нервно, судорожно думая, что нужно предпринять. А ведь он всегда знал, что делать, какой бы сложной ни была ситуация — он всегда находил верное решение, тот выход, до которого ранее никто и никогда не додумывался. Сейчас же из головы вылетело абсолютно все — как назло, будто специально. В ту самую минуту, когда душу сковали оковы липкого страха, какого Геральт не позволял себе испытывать очень давно. Такого противно-жгучего, как кислота, и убивающего изнутри все, что можно. — Огонь, созданный Хаосом… — наконец подала голос чародейка, подбегая ближе и вытягивая руку. Напряжение, которым от количества магических чар взорвался воздух, казалось, проникло в каждую клеточку не только раненого, но и ведьмачьего тела. Юлиан задышал быстрее, и пальцы одной, более-менее сохранившей способность функционировать руки, сжались на грязной рубашке лучшего друга, сгребая ткань. Слезы блеснули в глазах Волка, а бард… Улыбнулся. — Невозможно излечить. Оставь его, Геральт. Ему суждено погибнуть. Иногда смерть — лучшее, на что способен цветок. Ложь. Наглая, бессовестная, ужасная. Иногда, но далеко не всегда, и уж точно не в этом случае. Не про бывшего дворянина это — он был способен на всё. Дарить улыбки многим людям своими заводными, красочными балладами про приключения как и Ведьмака из Ривии, так и выдуманные, про различных дев и драконов. Не одно сердце ёкнуло, когда этот человек скользил пальцами по струнам. Не одна слеза восторга смачивала платок, когда этот поэт пел на сцене. Он не хочет отпускать. Он не отпустит его, не сейчас уж точно — после всего, что таилось у них за спиной, он не покинет Лютика в самый важный момент его жизни… В тот момент, после которого в печальных песнях ставится точка вместо запятой. — Прощай… Геральт из Ривии. Во второй раз. — давясь словами, хрипя, сказал Юлиан. На губах играла слабая, смиренная улыбка, а дрожащая от боли рука потянулась к покрытой щетиной щеке. Обожженные пальцы огладили кожу, стерли слезы, хотя у самого по щекам они катились давно-давно, но не от душевной боли — физической. — Я любил тебя… Всегда любил. Сколько помню себя. Все. Эти приключения… — короткая остановка: не хватило воздуха. Хриплый вдох был сделан с таким трудом, что ведьмаку самому стало ещё тяжелее дышать. — Ты знал? Я ждал… С тех самых пор, как ушел — ждал. Думал… — остановка. Вдох. Рык со стороны Геральта. — Думал, что встретимся в более спокойной обстановке… И даже ветер не дул, боясь мешать им обоим и спугнуть ту болезненную нежность, бьющуюся в диком танце с тоской, стискивающей сердца обоих. Одно — бьющееся быстро-быстро, готовое выскочить из груди. Другое — останавливающее свой ритм. — Я написал про тебя лучшую балладу… Ну же. Скажи мне хоть что-нибудь. Пожалуйста. — резкий, задыхающийся вдох. — Не молчи хотя бы сейчас… Прошу. Но он молчал. Его глаза говорили все сами за себя, и не было нужды добавлять к этому лишние слова. Бард постарался улыбнуться шире, а рука, нежно оглаживающая щеку, вздрогнула, едва ли не упала, но была вовремя поймала чужой. Пальцы обеих рук сплелись и сжались со всей силой, какую был способен выдержать менестрель. Они словно пытались вытянуть друг друга откуда-то. Один из объятий смерти, а другой — душераздирающей боли и тоски, до тошноты в горле засевшей внутри.  — Но все сгорело в огне… — постепенно теряющий осознанное выражение взгляд упал куда-то в сторону. Туда посмотрел и Геральт, нервно, судорожно сжимающий тело, дрожащее на его руках. Где-то в горе пепла выглядывал кусок обложки. То была тетрадь Юлиана. — Знай, что она была лучшей… Геральт из Ривии. Веки поэта дрогнули снова, но не для того, чтобы открыться. Медленно опустившись, они перевернули последнюю страницу длинной, прекрасной истории, которая волновала и будет волновать души многих, кто о ней узнает. Мертвенно-бледные пальцы перестали ухватываться за ведьмачьи, и Волк, не став ничему препятствовать, позволил руке рухнуть вниз с глухим стуком. Уже менее резкий вдох был сделан Лютиком — и выдох, последовавший далее, вытолкнул из легких весь воздух. А он ведь даже умер, продолжая улыбаться также — мягко и смиренно, принимая свою судьбу такой, какая она должна быть… Хрупкое, дернувшееся в предсмертных судорогах тело наконец безжизненно повисло на руках Геральта. — Я тоже тебя любил, Лютик. Всегда. — сказал он. Только сейчас, только после того, как чужое сердце отбило последние удары, он смог выдать подобную фразу и встал. — Уходи, ведьмак. Уходи. — покачала головой чародейка. И Геральт ушел, сопровождаемый её взглядом. Встал, сглатывая ком, сжимая измазанные в крови и пепле пальцы на чужом теле — он унесет менестреля с собой. Унесет также, как нес к лекарю после нападения джина. Также, как после многочисленных приключений, обернувшихся для барда плохо. Также — только в этот раз дорога его будет не в палату. Не к чародею. В этот раз хрупкое тело падет прямо в гроб — раз и навсегда. И не будет больше спета ни одна баллада о Геральте из Ривии, и некому больше будет нараспев просить заплатить Ведьмаку чеканной монетой, и никто так не усладит в постели девушек. А на этой земле, политой его кровью, никогда больше не вырастут лютики.