У всего своя цена

— Эрве де Леви, виконт де Безома, вы обвиняетесь в оскорблении короля. Согласно указу кардинала де Шансё с одобрения Его Величества, наказанием за дуэль является смертная казнь либо ссылка с лишением всех прав и конфискацией всего имущества. Вы заключены под стражу до вынесения приговора. Я ждал их. Не так скоро, но ждал. Как же пристально Шансё следил за мной, если его прихвостни явились, пока ещё не успело остыть тело д’Анертэ. «Оскорбление короля». Мой любимый наивный мальчик, подписавший этот глупый указ в угоду кардиналу. «Дуэль приравнивается к оскорблению Величества». Где оскорбление твоей чести, а где дуэль за неё. Да если бы любой другой посмел сказать о тебе то, что вырвалось из грязного рта д’Анертэ, я не задумываясь повторил бы всё снова и ещё тысячу раз поплатился. Ты совсем не умеешь выбирать советников, но я не смею возражать, я приму от тебя всё, даже смерть. С насмешкой вытягиваю руки, глядя гвардейцам в хмурые лица. Посмеете заковать фаворита Его Величества? Боятся. Я вижу, что боятся, но не знают кого больше — короля или кардинала. Я нарушил закон и знаю об этом, потому облегчу задачу этим крысам. — Что же вы медлите? Я готов идти. Не думаете же вы, что я, виконт де Безома, попытаюсь бежать. В Бастилию, друзья мои. Там, говорят, чудесный вид на каменную кладку. *** — Я совершил ошибку, не сдержался. Не мог помыслить, что какое-то ничтожество посмеет трепать твоё имя, ещё и при скоплении людей. Хорош я был бы, спусти всё с рук мерзавцу. Мой мальчик… Ты в смятении. Ты зол, расстроен и растерян. Так юн и только что ступил на сложный долгий путь. И я совершенно не помог тебе, напротив, толкаю к краю и даю врагам возможность надавить, найти уязвимость. — Не плачь, Анрике, ты поступаешь верно. Король не смеет нарушить указ, который сам же подписал. Я верю, что ты никогда не поставишь себя выше закона и впредь никому не позволишь давить на тебя с изданием эдиктов. Особенно теперь, когда ты понял цену. — Я понял цену?! — Твой голос звенит сталью и слезами, и, если может быть ещё больнее, то сейчас ты будешь резать по живому. — Ты преступил закон, а теперь считаешь, это я виновен в том, что позволил издать указ о запрете дуэлей?! Говоришь, что д’Анертэ оскорбил меня, но что сделал ты своим неповиновением?! В каком свете выставил? Два дня назад я подписал указ, а сегодня мой ближайший друг его нарушил?! Ты первый, Эрве, и я обязан наказать тебя по всей строгости закона, иначе мы оба погибли. — Тогда сделай что должно и знай, я никогда не осужу тебя, какое бы решение ты не принял. — Ты поступил слишком жестоко. Оставил в трудный час совершенно одного. Ради минутной слабости и злости. — Ради защиты твоей чести, любовь моя. Только ради этого. — И много будет прока от твоей защиты, если я буду вынужден сослать тебя, лишив всех почестей и титула? — Возьми виконтство под свою руку, мой король. Я дам знать верным людям, что они обязаны не пожалеть своей жизни для твоего благополучия и упрочивания влияния. — Я почти тебя ненавижу. Ты рвёшь мне душу, представая идеальным, преданным, влюблённым, вынуждая принять решение, что не даст мне спать по ночам. Я знаю, что поставил тебя в ужасное положение, мой мальчик. Сейчас, на коленях у твоих ног, я чувствую себя предавшим всё, что было для меня важно. Касаюсь поцелуем твоих пальцев. Они холодные, дрожат, но пахнут сладко, как обычно. И если ты откажешь мне в милости перед ссылкой, это будет нашей последней близостью. — Возненавидь меня, если от этого станет легче. Всё что угодно, лишь бы облегчить твою участь. — Ты не в силах повернуть время вспять, Эрве. Мы пропали в тот момент, когда ты вызвал д’Анертэ на дуэль. Или даже раньше, когда мой брат погиб, и я был вынужден принять корону. — Я говорил тогда и говорю теперь — ты справишься с этой ношей. Прости за то, что я не разделю её с тобой. — Никогда, Эрве. Я не прощу тебе того, что ты меня оставил. Мне остаётся только наблюдать, как ты закутываешься в плащ и выходишь. Я не встаю с колен и сгибаюсь пополам, давя в груди отчаянный стон, чувствуя себя умирающим стариком в двадцать семь. Я лишь могу надеяться на твою последнюю милость — разрешение провести с тобой ночь перед ссылкой. *** Ты холоден, сдержан и непривычно тих. Я помню, как ты любил щебетать яркой птичкой обо всём на свете, когда мы оставались одни. Но теперь нам обоим не до веселья и разговоров, у нас есть только ночь, чтобы насытиться друг другом на жизнь вперёд. Дрожишь, любимый. Ты так боялся лишь однажды, когда в четырнадцать первый раз поцеловал меня и думал, что я смогу оттолкнуть. Мой решительный и смелый Анри, как я мог, даже считая тебя несмышлёным мальчишкой с высоты своих двадцати. Нам не до слов, они и не нужны. О чём тут говорить, когда я завтра стану Эрве де Леви, осуждённым на изгнание, а ты останешься королём? Сейчас имеет значение лишь твоя последняя милость. — Люблю тебя, Анрике. Всем сердцем, всей душой, я буду обожать тебя всегда и не забуду. Ты плачешь, кажется, или это стон наслаждения, а не всхлип? Ты отворачиваешь лицо, не давая проверить и скрещиваешь ноги на моей спине, насаживаясь остервенело, я начинаю сомневаться, что ты хочешь получить наслаждение, а не причинить себе боль. Молчишь, мой мальчик, всё ещё молчишь и в самом деле плачешь. Я вдавливаю тебя в перину, заставляю посмотреть в глаза, не двигаясь и не давая пошевелиться. Ты часто дышишь, снова весь дрожишь и бьёшь меня по спине и бокам. Что есть силы, без жалости, рыдая в голос. Вот так, хотя бы так ты должен выпустить гнев и боль. Да пусть бы лучше ты вырвал мне сердце, чем так страдать и быть не в силах что-то изменить. Я тоже плачу, вот это новость. Я слаб, Анри, я у твоих ног, готов ползти на брюхе и просить меня не покидать. Но трудно в этот час не помнить, что это я тебя покинул. *** Моя любовь день ото дня сильней, И ничего мне не поделать с ней, Когда, мой ангел, ты в веках со мной, И жизни я не ведаю иной, Чем верным псом лежать у ног твоих, Покорно ожидая добрый взгляд. Мой мир сошёлся лишь на нас двоих, Прости, я пред тобой так виноват. Когда бы смерть моя могла помочь, Тебе потерю эту превозмочь, Я б не раздумывая выпил яд, Но это сделает больней стократ. И я молюсь, взывая об одном — Забудь меня, оставь о прошлом мысли, Чтоб новый свет проник в пустой твой дом, Останься прежним — радостным и чистым. Тогда не страшно будет умирать, Когда я точно буду это знать — Нашёл покой в объятиях иных, И не увяз в страданиях пустых. Будь счастлив, мой любимый Анрике, Живи в законном браке, не в грехе. — Ненавижу! Как же я тебя ненавижу! Генрих смял письмо и едва успел остановить себя, швыряя его не в камин, а на пол. Три года он жил в аду, варясь в котле сомнений, раздирающей душу боли и противоречивых желаний. И это поздравление со скорой свадьбой от Эрве было изощрённым издевательством! Когда де Леви только отбыл в ссылку, то писал часто, но видя, какой тоской пронизано каждое ответное письмо Анри, постепенно сокращал количество посланий и через год перестал писать вовсе. И лишь то, что начавший сходить с ума от беспокойства король принёсся в Авиньон, чтобы лично убедиться в благополучии бывшего любовника, заставило Эрве дать слово писать регулярно. После выходки Анри, кардинал Шансё усилил давление на молодого короля вдвое и не преминул напомнить, что, если его Величество заметят рядом с опальным виконтом, это дурно скажется на его репутации. Король услышал его очень хорошо, даже лучше, чем мог бы подумать этот хитрый старый лис. С тех пор Анри занялся упрочиванием влияния и подготовкой верного себе приемника де Шансё. Последней точкой в плане Анри стала помолвка с австрийской принцессой, согласившейся ради выгодного для обеих стран брака перейти из лютеранской церкви в католичество. Единственным для вступления в брак условием, конечно же тайным и тщательно скрываемом до женитьбы, была смена главы Французской церкви на того, чьи руки не были по локоть в крови протестантов. Даже такой интриган, как де Шансё не пойдёт против желания двух монархов. А если попытается — его ждёт уютная камера в Бастилии. Та самая, куда он велел отвезти Эрве после дуэли. Подняв письмо, Анри расправил его и перечитал, стараясь дышать глубоко и спокойно. Он не мог писать Эрве о своих планах, не мог даже намекнуть, боясь, что шпионы кардинала обо всём узнают, и будет утрачен единственный шанс на спасение. Наверняка виконт де Безома назовёт его безумцем, получив помилование в честь королевской свадьбы. Наверняка скажет, что затеять такую интригу только ради него чрезмерно. Анри знал, что так всё и будет. А ещё знал, что будет бить Эрве по щекам и кричать, как сильно его ненавидит, выплескивая боль и тоску, что скопились за три года. Будет целовать, пока не заболят губы, и отберёт все обожаемые виконтом шпаги, что тот любовно собирал, а Анри хранил в конфискованном поместье. Чтобы рука Эрве больше никогда не коснулась оружия, чтобы он больше не смел оставлять своего короля одного.