***
«кажется, я поняла, почему меня бросил муж». «ты была замужем?» Она смеётся, потому что больше не остаётся ничего. Этот дар, разве он ей нужен? Разве спасение планеты стоит потери собственного рассудка? Если бы весь мир горел в огне, ей было бы легче. Сейчас горит только она. Только она обречена. Раз время перестало быть линейным, что такое смерть? Что произошло с Эбботом? И что с ней станет? Станет ли что-то с ней? Иэн наливает ей кофе и приносит плед из спальни. Целует в макушку, в волосы проговорив какую-то шутку, над которой Луиза смеётся автоматически, и желает спокойной ночи. Сидит над бессмысленными бумагами и рисует эти туманные круги. Нужно ли обучать Анну их языку? Познакомить с ними, с Костэлло? Рассказать об Эбботе и их величайшей добродетели — прощении за смерть собрата? Круги расплываются: на них попадает солёная влага. Давно она не плакала. Очень давно. С того момента, как… Нет. Анна спит в детской. Луиза уверена, однако идёт, почти бежит проверить. Правда. И снова смех, на сей раз выдавленный из горла по кускам. Она путешествует «назад» и «вперёд» — условно. Нет ни того, что было, ни того, что будет: границы разрушены. Не имеют значения день, месяц, год в календаре, потому что результат один. Она всегда там. Где нет места счастью, где Анна будит среди ночи кашлем, шумным дыханием и писком мед. аппарата. Где нет улыбки Иэна — лишь затемнённый силуэт, обращённый к будущему. У него есть благословение — возможность обращаться к грядущему с полным надежды, наивным взглядом, видящим в неизведанном лишь тёплый свет юного дня и восторг новых перспектив. И Луиза отбирает эту возможность раз за разом.***
Часть её хотела бы, чтобы в тот день он сказал что-то другое, дал более жестокий и бесчувственный ответ. Быть может, в таком случае она бы не обняла его так крепко под вечер, не улыбалась бы так старательно при каждом случае, воздержалась бы от вина в ночь их первого поцелуя. Не сказала бы «да» в один из ключевых моментов. «ты выйдешь за меня?» «хочешь, чтобы у нас был ребёнок?» Она рыдает и соглашается. Отказать не хватает выдержки, ведь есть что-то сильнее и важнее боли, которую Луиза испытывает, прикладывая ухо к груди умирающей дочери, сбривая ей все волосы машинкой, умывая и переодевая её, кормя с ложки. Это — первое слово Анны. Это — её первый шаг, записанный на камеру. Первая раскраска, первое выступление в детском саду, первый заезд на велосипеде без тренировочных колёс. То, как она пыталась приготовить торт маме на День рождения и испортила недавно купленную печь, как создала и поддержала свою первую экосистему, получив «отлично» по биологии. Её радость за успехи в разделе Science и текст, качественно переведённый с французского. Это… «поздравляем, у вас девочка!» Это… «я люблю тебя». «но я люблю тебя больше». Вернись. Вернись ко мне. Вернись ко мне… Им нужно поговорить. Сейчас же. Иэн не понимает этого — как он может понять, когда жена будит посреди ночи со слезами на глазах, требуя участия в серьёзном разговоре? О чём он может быть? Бытие? Фибоначчи, излюбленные гептоподы? Луиза без слов тащит мужчину на задний двор, говоря, что хочет подышать свежим воздухом. Надышаться, чтобы потом задохнуться в тысячный раз за эту жизнь и сотни других. Она не говорит ему о том, что знает — никогда не говорила, считая такой поступок апогеем жестокости, бескровным убийством, преступлением против человечности. И она же стоит босая на газоне, пытаясь начать объяснять необъяснимое. Иэн пятится, видя помешательство в мутном от слёз взгляде. — Что ты хочешь сказать, Луиза? — давит он, потому что ему холодно, потому что одолевает сон. А её одолевает отчаяние. Звучит вопрос другого содержания, что почти и не вопрос вовсе, а обвинение. — Что ты сказала? Луиза тонет в собственных всхлипах и оседает на траве. Иэн смотрит сквозь жену-прорицательницу. Это не дар, нет. Это проклятье. — Иэн… — Нет, повтори! — упирается он, разводя руками. — Кажется, я не расслышал! Некогда признанный всем миром лингвист обессиленно обнимает свои колени. — Она умрёт, Иэн… Тишина приземляется на гладкий газон. Муж отворачивается, тело швыряет, а плечи трясутся в беззвучном рыдании. Хрипит в впившуюся в щёку ладонь: — Как? Она скребёт по земле, умоляя: — Пожалуйста… — Нет уж, нет! — срывается он на крик, чтобы скрыть всю ту ничтожность, что приковала его к одному месту без права сдвинуться хоть на сантиметр влево. — Решила сказать, так говори всё! Каким образом?! — Рак. Иэн падает на колени, стучит кулаками по тёмному грунту, выбивая из костей любой намёк на чувство. Именно так человека разрывает на куски.***
Позже, когда все слёзы выплаканы и Анна увезена в школу, на Луизу потоком сыплются проклятья, с каждым разом всё больше и больше, всё напряжённее. Унизительнее. Первые тарелки бьются об стол, разлетаясь на осколки. Кусочки еды оказываются на полу — они вот-вот собирались отобедать. — Ты ведь знала это с того самого момента! — Иэн вздрагивает и резко встаёт, нечаянно задев стол. — Ты как они, находящаяся во времени нелинейном! Ты знала, и ты всё равно… — А что мне было делать?! — в глазах стоит влага, горло начинает болеть от всех слов, для которых уже давно стало поздно. — Как ты это себе представляешь — чтобы я поступила как-либо иначе, располагая всей доступной информацией?! Луиза хочет быть выше этого, но не получается. Знает, что Иэн всего лишь пытается справиться со своими эмоциями, пройти через немыслимый для любого родителя сценарий. Знание о неминуемости смерти пугает. Знания точной даты и сопряжённых с кончиной обстоятельств нельзя перенести, не потеряв себя. Это с ней и случилось: она потеряла себя, ибо слишком осознанна. Луиза знала улыбку Анны ещё до того, как она впервые улыбнулась, знала её волосы до того, как заплела первую косу поутру, и выучила голос до заветного первого слова. Она знала — и это делало невыносимей ту реальность, в которой она говорит мужу «нет». Потерять свет своей жизни, свою маленькую принцессу — нестерпимо. Но не пройти через эту потерю значит не пройти через всё то, что сделало Луизу человеком, дало второе дыхание и заставило жить. Она женщина, она награждённый знаками отличия лингвист, наладивший контакт с инопланетной расой несмотря на отданные приказы, она профессор университета, на чьи пары сбегаются желторотые энтузиасты. Но в первую очередь она мать. Отнять у Анны право родиться и преждевременно скончаться — это отнять у себя право жить. Моральное самоубийство. Так можно ли её винить за суждение о том, что мимолётное, невесомое счастье перевешивает последующие годы нескончаемой агонии? — В тот вечер я спросила у тебя! — кричит Луиза, переходя в наступление. — Я спросила, что бы ты изменил, зная течение всей своей жизни от начала и до конца. Ты помнишь, что ты мне ответил? Помнишь? Иэн впивается в неё обезумевшими глазами, налитыми красным от невыплаканных слёз. Луиза делает глубокий вдох из страха перестать дышать в любую секунду. — Я говорю, что люблю её, каждый божий день… — она всхлипывает и утирает щеку тыльной стороной трясущейся руки. — И тебя. Каждый день. Ты замечал? Даже если эти признания брошены в спешке, ты знаешь, что это правда. Разве справедливо злиться на меня за то, что я люблю вас обоих? Иэн молчит, признавая правдивость сказанных слов. Слёзы наконец льются из усталых глаз. Заторможенный, он неспешно приближается к ней, минуя осколки и брошенную на пол еду, и крепко прижимает, припечатывает к себе, кладёт ладонь Луизе на затылок и сжимает что есть сил. Плечом она чувствует тяжёлое дыхание, пока губы выговаривают по-настоящему страшный приговор: «Мы этого не переживём». Иэн оставляет на лбу холодный, мокрый поцелуй — она рассыпается, растирается в порошок. Их мир разрушен навсегда. Миниатюрный мирок для троих, мечты о том, как Аннушка закончит школу, отправится в колледж, где обязательно преуспеет — всё, словно прах, унес ветер и утопил в море далеко отсюда. Он был прав: они не смогли этого пережить. Не смогли продолжить борьбу за совместное будущее, встать единым фронтом и поддержать друг друга в роковой день. Вся рутина Луизы теперь состоит из алкоголя, статей по лингвистике и подготовки к парам в университете. Недавно вновь прибыла орава первокурсников. Среди них любопытная девушка — Анна Стокер. Она вспоминает умные глаза студентки и слабо улыбается, рисуя на документах всё же те круги и держа внутри всё тот же древний крик. «у тебя очень особенное имя, потому что это палиндром. оно читается одинаково справа налево и слева направо. ан-на». «ан-на». «я люблю тебя». «но я люблю тебя больше».