Девятая заповедь

— Ну же. Ну. — Взволнованный Следж едва может усидеть на месте. На экране Манчестер против Боруссии, и SASовец с замиранием сердца таращится в экран, болея за «земляков». Желтые и красные майки футболистов мечутся по зеленому полю, точно ураган, разбушевавшийся над голландскими лугами, засаженными тюльпанами. Англичане передают пасы, отчаянно пытаясь пробиться через немцев на последних минутах. Глядя на это зрелище, Тэтчер отмахивается и ворчит. Время подступает к перерыву. — Гол! — Восторженно, точно подхватывая волну, поднятую зрительскими трибунами, подрывается Шеймус. На эмоциях он тянет за собой Марка, как ребенок таскает любимую мягкую игрушку. Абсолютно привычный, Мьют даже не сопротивляется. От выкриков сослуживца тот мимолетно отвлекается на телевизор, где уже крутят повтор, а потом вновь меланхолично стучит по сенсору мобильника. Перед глазами то и дело мигают таблицы коэффициентов, чередуясь с белой страницей букмекерского сайта. До конечного счета молодому англичанину нет особого дела, а вот смолмаркет на угловые — другое дело. Постепенно такие приятельские и шумные вечера переставали быть редкостью. Сплоченные службой, оперативники Rainbow, наконец, больше не морозились и, теперь, общага Херефорда не напоминала поделенный на языковые зоны хостел. С недавних пор Лион тоже стал приходить в общую комнату. Но, к разочарованию Горы, француз не искал здесь компании, равно как и не собирался заводить новой дружбы. Вдали от остальных Фламан безынтересно наблюдал за чужим «праздником жизни». А сегодня жизнь особенно била ключом. В просторном зале с большим диваном и широкой плазмой собралось настоящее столпотворение желающих посмотреть Кубок мира. — Эй, дохтур, хочешь анекдот? — в перерыве матча тут становилось еще громче, в особенности из-за одного русского, который, кажется, не мог существовать без других людей. Оливье незаметно ведет глазами и со стороны кажется, что он лениво рассматривает турнирную сетку. На самом деле Лион не имеет и малейшего понятия о происходящем на экране. Когда крупная ладонь Сенавьева ложится на плечо Катеба — опять нарушая всяческие приличия и понятия о личном пространстве — Лион чуть пригибает голову, как хищник в высокой траве, и вслушивается. Громкий голос с рычащим акцентом не перебить никаким посторонним гомоном. Под конец спецназовец прижимает Дока еще ближе и заходится хохотом вперемешку с «Ну, понял, да?». Если бы Гюстав неловко улыбнулся из вежливости, не более, а затем ускользнул из медвежьих объятий, то CBRNовец бы сыто усмехнулся про себя. Только вместо этого Катеб прячет искренние смешки в кулак и пихает русского в бок, смущенно шикая «Александр, как можно!». Мрачная гримаса расползается по фламанскому лицу. Его пальцы до треска впиваются в подлокотник. Но Лион не отворачивается, наоборот, он ловит каждое движение. Насколько этот русак посмеет распустить свои беспардонные руки. Продолжая хлопать ресницами, Гюстав будто бы и не замечает, как чужие ладони подбираются к талии. Свет от пестрых рекламных вставок играет на его щеках, точно румяна — больше всего Оливье нравятся алые пастельные оттенки. Даже темные круги под глазами от вечного недосыпа словно дорогие миланские тени подчеркивают выразительный взгляд. Взгляд, по неведанной причине, растрачиваемый на шутовского иностранца. Точно услышав мысли о себе, Сенавьев треплет Дока по плечу. Среди всех оперативников, небрежно разодетых в футболки и свитера на холостяцкий манер, Катеб выделялся вопиющей ухоженностью. Отглаженная васильковая рубашка и пепельно-серые брюки. В повседневной одежде, не в халате или GIGNовском комбинезоне, вид сослуживца приобретал новые диковинно красивые черты. Его наряд больше подходил для променада по белокаменной набережной Греции, нежели субботнего вечера с футболом и чипсами. И лишь крутившийся рядом ужас в тельняшке омрачал весь утонченный доков вкус. — Саня! На выкрики других спецназовцев откуда-то с кухни Тачанка басит в ответ. Навязчивый и твердолобый, он, похоже, вовсе не собирался отпускать затисканного GIGNовца. Нависнув, чуть ли не подминая под себя, Александр здоровой пятерней загребает кроткого француза. Бледно-синяя ткань собирается складками на спине. А затем он уводит — нет — вынуждает пойти, несомненно, к таким же быдловатым дружкам. Последнее в дверном проеме — рубашка Катеба отчетливо смятая по бокам. Увиденное оставило гадкий осадок. С этим чувством, свербящим где-то над солнечным сплетением, Фламан уже свыкся. Гораздо сильнее мужчину мучила неизвестность: эта сцена свояцких лобызаний на публике ничего не доказывала. Лион скрипит зубами. В миг сборище болельщиков надоедает, а их веселье — утомляет. — Уже уходишь? — Интересуется Гора у младшего товарища, на что Оливье сухо и молчаливо кивает. Туре обреченно вздыхает. Поначалу его обрадовали зачастившие появления CBRNовца. «Наконец, оклемался» — думалось Жилю, пока не стало казаться, что среди остальных оперативников Фламану во сто крат хуже. Любые попытки поговорить заканчивались примерно одинаково и безуспешно. Может быть, Оливье нужно чуточку больше времени. — Германия еще отыграется, — вклинивается Рук. Хором британцы освистывают его слова и за ними, по цепочке, начинают возмущаться немцы. От наивной попытки приободрить в том, чего Жюльен не понимает, тошно. На прощание Гора машет другу. Француз ничего не отвечает, лишь кривит губы, когда никто не видит. Он оставляет позади шумный зал и окунается в полумрачную тишину жилого крыла. Вдоль стен выстроились ровные, точно вымуштренные рекруты на построении, ряды дверей. Даже винтажная столешница с засушенными физалисами и лавандовыми колосьями, симпатичными, но на деле, неживыми и колючими, не могла скрасить унылый коридор. Бывший жандарм бредет в самый конец и, не доходя до последней комнаты, дергает ручку. Без сомнения, это была идея Гарри. Очередная потуга решить закостенелый конфликт между ними двумя, буквально заставить пересекаться друг с другом, в надежде на возможный разговор. Если бы он только знал, насколько жестока его шутка. Последняя комната по соседству с Оливье принадлежала Гюставу. *** В середине ночи на этаже тихо скрипит дощатый пол: чьи-то подошвы мягко ступают по ковровом покрытию. Двое. По звуку шагов, один из них явно тяжелее и, определенно, выше. Слабый, едва различимый, треск от проминаемых половиц протягивается мимо фламанской двери. Щелкает замок. Когда из комнаты Катеба доносится возня и шепот, Лион приподнимется с кровати. Сонное наваждение, с которым француз боролся до сих пор, улетучилось. Никогда Оливье не признается себе, что ждал этого момента. Осторожно, будто касается чего-то хрупкого, он приникает ухом к холодной стене. Негромкая речь за ней отдается неразборчивым гулом, но Лион легко угадывает Дока. Его плавный и нежный голос внезапно затихает, прерванный нетерпеливым причмокиванием. На миг вернувшаяся тишина наполняется звяканьем пряжек и шелестом ткани о кожу, после трещат продавленные кроватные пружины. — Ах… — От чужого приглушенного вздоха Фламан сам забывает, как дышать. Сбившееся с ритма сердце хочет проломить грудину. Происходящее в соседней комнате бьет больнее любой пули, даже тех, запрещенных конвенцией, со смещенным центром тяжести, и вместе с тем будоражит хлеще любого порно. Дрожащая ладонь забирается под тесные боксеры. От одного прикосновения все тело, от макушки до пят, напрягается в предвкушении. Когда сладостная дрожь пробегает вдоль позвоночника, Оливье прикусывает губу, чтобы не замычать. Влажные от смазки пальцы мнут головку в одном темпе с жалобными стонами, доносящимися через толщу цемента, и Фламан представляет себя на месте неизвестного любовника. Кто он? Этот вопрос не давал Оливье спать и есть последний месяц. Тачанка? Русский, который строит из себя компанейского весельчака, липнул к французу и лапал при каждом подвернувшемся случае. Капкан? Еще одна бешеная русская собака. Таких следует усыплять. Не раз его жуткие глаза бросали оголодавшие взгляды на врача. Словно охраняя добычу, Басуда всегда крутился где-то поблизости, готовый броситься. Гора? Предатель. Их с Катебом милые беседы о погоде и театрах всегда напоминали изящный флирт, за коим прячут запретный служебный роман. А супружеская манера общения — заботливые объятья, пылкие приветствия — между лучшим другом и Гюставом задевала Лиона больше всего. Рук? С трудом верится, будто Док может предпочесть щенка, виляющего хвостиком. Однако их совместные часы на стрельбищах, чтение книг на английском и прочая приторно-розовая муть подбивают думать, что Док любит помладше. А, может, он спит с ними всеми. Сдавленный скулеж, почти что у самого уха, заставляет вздрогнуть. Они скоры на прелюдии, Фламан терзал бы доктора много дольше. И стоит только подумать о Гюставе напротив, которого отборно втрахивают в матрац, как тугой узел тянет в паху. Оливье толкается в сомкнутый на члене кулак. Свободная рука хватается за гладкие стены, оставляя борозды содранных обоев, в диком желании почувствовать мягкую и теплую кожу. Собственнически смять его грудь, чем сейчас занимается ненавистный соперник. Своим зрелым изяществом Док манит не одного Лиона. Наверняка, все бедра его в синяках и засосах, а сам Катеб, поваленный другим мужчиной, уязвимый и податливый как никогда. Голову лихорадит, точно от малярии, эболы и западного нила вместе взятых. От очередного беззащитного вздоха Оливье, захлебываясь от возбуждения, теряет рассудок. Настолько, что готов без капли смущения ворваться в соседнюю комнату и предложить секс втроем. Разложить Гюстава на глазах у его же дружка кажется неимоверно эротичным. Воображение рисует эту картину во всех красочных подробностях: зацелованные губы, влажные ресницы, раскрасневшиеся ягодицы. Оливье блаженно прикрывает невидящие глаза и буквально ощущает, как сослуживец принимает его член в позе наездника. Горячка кончается неожиданно, одновременно с полувсхлипом, раздавшимся за стеной. Не сдержавшись от надорванного и измученного голоса Гюстава, Оливье спускает в руку, едва не испачкав пододеяльник. Миг опустошающей истомы прокатывается от самого низа до каждого нервного окончания. Но когда француз заместо воцарившегося ночного спокойствия слышит звуки продолжения, его прошибает холодный пот. Последние крупицы наслаждения выветриваются, и откуда-то из глубины подступает омерзение. Горькое отчаяние камнем тяготит размякшее сердце. Зверем Оливье готов выть и бросаться лишь бы заглушить похабный стук кожи о кожу и обессиленные стоны. Стыд обдает кипятком, ошпаривая холодным одиночеством. Однако Лиона не стыдит давидов грех, что пророс в нем, опутал душу и подчинил разум. Ему абсолютно плевать на пророченные наказания. Далеко за полночь хлопает дверь. По коридору приглушенным эхо разносится потяжелевшая поступь. CBRNовец замирает, не двигаясь. Выйти следом и столкнуться лицом к лицу с тем, кто украл его сокровенное желание, Фламану не хватает смелости. Больше всего на свете Оливье стыдно за свою трусость.