***
Первый поцелуй опалил так, что выжег остальные мысли — о бесконечном дне бесконечных бумажек, о мерзком дожде, стонотстве матери по поводу наследников, о ссоре с администратором мотеля, не желавшим сообщать номер комнаты, в которой уже зарегистрирован другой мужчина… Все это было последними испытаниями — и Ромео прошёл их с честью и теперь заслужил свою высшую награду: три часа счастья. Три часа свободы. Три часа возможности быть собой. Темнота скрывала любимый образ, но тело чувствовало все: мятное дыхание в губы, крепкие руки вокруг талии, горячую ладонь на пояснице, пальцы под ремнем. Дышать было тяжело, но Ромео вдыхал: всего три часа на этот запах — самый тонкий, самый вкусный, самый манящий. Ромео от него дурел. Туалетную воду «Меркуцио Эскал» он покупал бы ящиками и принимал бы из них ванну. — Давно ждешь? — он оторвался на мгновение, просто чтобы не кончить прямо сейчас. Поцелуй заклеймил уголок губ, язык обжег подбородок. — Минут двадцать. Господи, этот голос. От него плавился мозг и таяли сомнения. Подгибались колени. Ромео обхватил затылок, поглаживая пальцами короткие волоски, и затянул в поцелуй. На кровать они рухнули уже голые. Ромео выгнулся, откинулся на подушки, подставляясь. Меркуцио правил балом. Горячие ладони скользили по внутренней стороне бедер — близко-близко, но не касаясь. Как он был сегодня нетороплив, как трогательно робок. Обычно к таким нежностям они переходили заход на третий, первые два были зверским трахом двух дорвавшихся до добычи хищников, но сегодня все было не то, все было не так. Прекрасно — но не так, как обычно. Что-то изменилось, и от этого сводило живот и покалывало пальцы, но до этого «чего-то» было еще как минимум два с половиной часа счастья, и Ромео раздвинул ноги, позволяя счастью командовать. Язык прошелся между ног, и он зажмурился от мягкого влажного жара. Обжигало кожу, каждый миллиметр снаружи — а потом и внутри, заставляя стонать сквозь сжатые челюсти, мять простыни, насаживаться бедрами. С непривычки все горело. Когда они были вместе в последний раз? Месяц назад? Хотелось снова этой первой тягучей боли, хотелось раскрываться под напором, еле дышать под тяжелым сильным телом. Руки сами метнулись под колени — подтягивая к груди, сдаваясь, умоляя. Меркуцио глухо застонал и навалился. Впился поцелуем в губы, вжал в матрас, надавил, входя по смазке. Внутри стало много и хорошо. Меркуцио брал жадно, резко, с каждым ударом выбивая засевшие «Что со мной не так?», «За что мне это несчастье?», «Может быть, это пройдет?» Сейчас, в этих объятиях, все было так, и счастливее этого не было ничего на свете, и если бы это прошло — то и жить оставалось бы незачем. А потом мыслей не осталось вовсе — только вспышки, только бесчинствующий внутри огонь, только натянутое, как струна, чувство. Меркуцио застонал и затих, и еще долго лежал, обжигая висок рваным дыханием, и Ромео не торопил. Наслаждался тяжестью, сладко затекшими мышцами, ватной негой во всем теле. Он водил пальцами по влажной спине, ниже, скользнул между ягодиц — и замер, нащупав то, чего никак не ожидал от доктора медицинских наук, автора трудов по нейрохирургии, уважаемого в городе хирурга и примерного члена общества. Неожиданная находка пустила разряд сладкого тока вдоль позвоночника, заполняя пах томным напряжением. — Те двадцать минут, что ты меня ждал, — Ромео постучал пальцем по металлической затычке. — Ты не терял времени даром. Меркуцио ощутимо задержал дыхание, а потом хрипло усмехнулся. — Не был уверен, насколько у тебя хватит терпения. Хотел быть готовым. — Его улыбка потускнела: — Три часа — всегда так мало. Три мысли прострелили сердце. Браслет. Сумка с вещами. Таблетки. Ромео смел их метлой за порог сознания. Еще не время. Еще рано. Еще полтора часа. Он повалил Меркуцио на спину; навис, обнял, прижался. Ласкал мучительно медленно, доказывая, что терпения ему не занимать. Выцеловывал, вылизывал, выжимал каждую каплю этого краткого безумства, а потом неспешно делился — и разделенное на двоих сумасшествие казалось наивысшей формой рассудка. А потом пришло их время на молчание. Неприкосновенное. Меркуцио лежал, прикрыв глаза; занавески отбрасывали кружевные тени на лицо, стеснительной вуалью скрадывая постыдное греховное счастье. Ромео втянул любимый запах. Тот, что почти не изменился со времен колледжа, где они познакомились на маскараде в честь Хэллоуина. Не влюбиться в него, высокого тонкого брюнета с бесстыдной печатью интеллекта, было невозможно: прямой нос — наследие знатной фамилии; тонкие губы — воплощение скальпельно-стального характера; длинные пальцы — одинаково идеальные для пианиста, хирурга или киношного злодея. Ромео долго убеждал себя, что чувства обитали лишь между ног, но ведь такую теплоту в груди как ни называй — хоть наивной глупостью, хоть юношеским недотрахом, хоть чертовой розой! — смысла это не изменит. А уж когда чувство взаимно… Сначала прятки по пустым аудиториям сопровождались лишь жарким дыханием и стонами, потом — часами осторожного шёпота, а потом — тишиной. В ней было легче убеждать себя, что такое счастье не может быть случайностью, что такая любовь не может не быть благословением звезд. Так было легче верить, что на брачном браслете от корпорации «Под счастливой звездой», что определяла наилучшие браки для веронской аристократии уже несколько десятков поколений, высветится то самое имя. Но имя было другое. Джульетта. Дочь отцовского конкурента, врага и равноуважаемого бандита. Свадьба остановила кровопролития, положила конец войне между кланами — а вот душу Ромео перевела на жесткое военное положение. Сколько он убеждал себя, что звёздам лучше знать? Что новейшие технологии, точнейшее оборудование, умнейшие ученые не могли ошибиться, и что мучения означают, что ошибка в нем — в Ромео? Подумать только, ведь тогда, через год после свадьбы, намучившись до бутылки, он пришел к Меркуцио, как к единственному на свете врачу, которому мог доверять. «Дай мне лекарство!» — кричал он, размахивая кулаками. — «От чего?» — «От тебя!» Лекарства не нашлось, зато дозу Меркуцио Ромео в тот день урвал. Заперев кабинет, он отлюбил светило современной нейрохирургии на его же рабочем столе, потом на диване, а потом был оттрахан этим самым светилом на полу, прямо поверх рассыпавшихся научных трудов. А потом они долго лежали и молчали — каждый, похоже, пытался понять: их жизнь сейчас закончилась или наоборот, только началась? Теперь уже никак не вспоминалось, когда Джульетта поняла, что с синьором Меркуцио его связывает что-то помимо налоговых деклараций. Тогда же, когда стало ясно, что синьор Парис слишком часто болеет? Или уже только когда отцы вызвали их к себе и угрожали расправой обоим любовникам? Да, пожалуй, именно так — ведь как раз тогда Джульетта предложила координировать «сверхурочную работу»: благодаря болтливому кузену она знала даты больших сделок — в подобные дни отцам было не до слежки. И вот уже два года как они прячутся по мотелям, урывая по три часа счастья, но теперь… теперь и этому пришел конец. Гнилые мысли наконец почувствовали вседозволенность и подступили к самому горлу. Вокруг шеи будто обвился невидимый спрут — и давил, неотвратимо выжимая воздух из легких. Дышать стало тяжело, Ромео сел. — Отец требует, чтобы я… чтобы мы с Джульеттой переехали. Ему нужны связи в Мантуе. Теплая рука опустилась на лопатку. — Я знаю. — Знаешь? — Бенволио слышал, как вы ругались. Спрут сдавил сильнее. Отчаянно хотелось вдохнуть, перед глазами заплясали красные точки. — Я… я не хочу уезжать… — Я знаю. — Я не могу уехать. — Я знаю. — Я сбегу! — Ромео повернулся, вглядываясь в мерцающие сумерками глаза. В безумном мороке на секунду показалось, что зрачки — мертвенно-белесые, а веки — набрякшая безжизненная плоть, и Ромео сглотнул ужас, решаясь все отчаяннее. — Я… я так больше не могу… Я все здесь брошу и уеду… У меня сумка в багажнике, там все необходимое… — Голос срывался, мысли дергались. Собственные мечты сейчас казались писком комара, которого вот-вот должна была прихлопнуть ладонь реальности. — Про себя я уже все решил, но ты… Тебе есть, что терять. Я пойму, если ты останешься. У тебя здесь работа, пациенты, репутация. Ты уважаемый человек, ты помогаешь людям… Кровать скрипнула, Ромео вздрогнул и замолчал. А потом вздрогнул еще раз, когда на кровать плюхнулась большая спортивная сумка — почти как его собственная. Меркуцио глядел сверху вниз — почти оскорбленно. — Помогать людям я смогу везде, — это было все, что он успел сказать, прежде чем Ромео накинулся с поцелуем. Целовались жадно, хищно, будто впрок. — Тогда надо собираться, — Ромео едва заставил себя оторваться. — Что-то подсказывает, у Джульетты на уме то же. — Какой у тебя план? — спросил Меркуцио, когда они уже были одеты. Ромео застегнул пиджак, сунул в карман галстук: — У меня есть друг, которому можно доверять. Он священник… Дверь бухнулась о стену, заставляя отпрыгнуть. На порог ступили пятеро: бритые затылки, кожаные куртки и выглядывающие из-под них плечевые ремни для пистолетов. — Синьора Монтекки требует немедленно доставить вас домой. Меркуцио дернулся, будто намереваясь драться, но Ромео остановил: — Это люди отца. Они не причинят мне вреда. «Но и видеться больше не позволят», — говорил взгляд, которым Меркуцио провожал его за порог. Ромео не выдержал, отвернулся. Он послушно отдал телефон, когда потребовали, сел в бронированный джип, когда открыли дверь. Сидя на заднем сиденье, зажатый с двух сторон мощными бицепсами, он постоянно возвращался мыслями к своему последнему пункту. Пентобарбитал. Доза, после которой обратного пути не будет. Он незаметно ощупал карман пиджака и с ужасом понял, что там пусто. Блистер таблеток, очевидно, выскользнул, когда они срывали в страсти одежду, и так и остался в мотеле. Ромео застонал и уронил голову на ладони. Он не был уверен, сколько прошло времени. Час? Два? Возможно, он уже умер, и теперь в машине ехал лишь его бесплотный дух. Все казалось бредом, выдумкой, какой-то глупой трагической пьесой. Что может быть печальнее на свете? Грезилось, что все вот-вот закончится: с минуты на минуту раздадутся аплодисменты, бритоголовые бугаи примутся кланяться, на сцену полетят цветы и выкрики «Браво!». Но минуты шли, а спектакль не заканчивался. Вместо занавеса перед Ромео открылась дверь джипа, а потом и собственной гостиной. Зрителей не было видно, но навстречу ему выбежала мать — растрепанная, измученная и даже без грима. — Ах, дорогой, ты в порядке! — запричитала она. И все же руки она заламывала достаточно театрально. — Что происходит? — спросил Ромео отступая — в порыве невиданной нежности она, кажется, вздумала обниматься. — Почему за мной надо было посылать этих недоумков, будто это похищение? Мать приложила дрожащие пальцы к переносице. — Прости, я так боялась, что с тобой что-то случится… Что ты с собой что-нибудь… — Она прервала себя, вытерла уголки глаз, встала, как обычно, прямее линейки. — Это вот-вот станет достоянием общественности, так что я хочу, чтобы ты узнал это от меня. Дело в том, что твой отец и синьор Капулетти… уже какое-то время они проводят… определенные операции с неофициальным доходами… — она замялась. — Проще говоря, отмывают деньги, — вставил Ромео. — Это и так ясно. При чем здесь я? — Полиция арестовала счета, отец сейчас в предварительном заключении. Вся документация под следствием. И скоро выяснится, что четыре года назад многомиллионный чек был переведен на счет корпорации «Под счастливой звездой» — за некоторую услугу… Ромео почувствовал, как похолодели ладони. Из горла вырвался какой-то сдавленный беспомощный звук, будто из придушенной резиновой игрушки. — Чье имя было на моем настоящем браслете? — спросил он, когда нашел слова. — Ты же понимаешь, отец хотел, как лучше, — затараторила мать. — Ваша свадьба с Джули положила конец многолетней войне — никак по-другому столкновения Монтекки и Капулетти не прекратились бы! Голова закружилась, и Ромео быстро вдохнул: — Чье имя там было? — Только подумай, сколько жизней вы спасли… Милый, вы с Джули — настоящие герои, даже если не осознавали этого… — Чье имя, мама?! Мать отвела глаза. Ее шепот был еле слышен, но Ромео прочитал по губам. Колени подогнулись, и он рухнул в кресло. Мать протянула руку, но не коснулась, будто испугалась, что он отстранится. Правильно боялась. Свет был слишком ярким, Ромео прикрыл лицо ладонями: — Не могу поверить, что все эти годы я жил для вас. — Милый, я… Я очень переживала, что ты мучаешься… — Но если бы не расследование, то всю жизнь бы молчала? Пока я не решил бы положить этому конец? — Не говори об этом! Ты не представляешь, что я почувствовала, когда услышала про Джули. — Господи, что с Джульеттой? — Она в больнице, уже стабильна. Ей сделали промывание желудка… С ней синьор Парис… Ромео вскочил. Блистер пентобарбитала, лежащий где-то под ногами Меркуцио, обжег сознание. — Скажи им отдать мне телефон! — закричал он, кидаясь к дверям. — Отдайте мне телефон, уроды! Знакомый наизусть, но никогда не сохраняемый номер. Пальцы не попадали по кнопкам, гудки пошли только с третьего раза. Они пошли — и не прерывались, пока девушка не сообщила с тошнотворной вежливостью, что абонент на том конце не берет трубку. Ромео продрался сквозь толпу бритоголовых кабанов, стребовал ключи от бронированного джипа и рванул к мотелю. Трафик расступался перед ним, как морская пучина перед пророком. И все равно — слишком медленно. В комнате темно, как в склепе. Царила мертвая тишина. И лишь на кровати — на той самой кровати, что еще помнила жар тел, пыл слов, горячность поцелуев — застыл неподвижный образ, прикрытый простыней, будто саваном. — Меркуцио… Слезы опалили веки, сердце ударило в ребра, Ромео отшатнулся и сполз по стене. — Меркуцио… На коленях он добрался до кровати, робко коснулся скрюченных пальцев. — Меркуцио… — А? — прохрипел волшебный образ, поднимаясь на локте. — А? — отозвался Ромео, смаргивая морок: только теперь мозг впустил в сознание распахнутый мини-бар, пустую бутылку на полу и тяжелый дух дешевого виски. — Ты жив? Меркуцио потрогал голову, будто проверяя, и сел. — Рано мне становиться кормом для червей, — он устало засопел, почесал щетину. — Мне еще предстоит придумать, как выдрать твою задницу из лап твоего папаши. Ромео обтер щеки. Сердце, кажется, не знало, остановиться ему от страха или от счастья. — Думаю, отцу теперь еще долго будет не до меня и моей задницы. — Почему? — Их с сеньором Капулетти накрыла полиция, теперь им грозят в лучшем случае огромные штрафы, а в худшем — длительное заключение. Одно из обвинений — подкуп членов корпорации «Под счастливой звездой» и подделка результатов предназначения по крайней мере в одном конкретном случае, — он задрал рукав, демонстративно раскрыл браслет и отбросил его на пол. Некоторое время Меркуцио молчал, переваривая. А потом это светило современной нейрохирургии выразительно изрекло: — Блядь. Ромео счастливо рассмеялся, забрался на кровать, бросился в объятия. Кажется, «нет повести печальнее на свете» — это все же про какую-то другую историю.Часть 1
24 мая 2020 г. в 02:50
— Дорогой, я сегодня задержусь, — Джульетта ввинчивала бедра в узкую юбку, будто натягивая на себя пасть сопротивляющегося удава. — Передай кофейную блузку, пожалуйста.
Ромео проглотил прыгнувшее до горла сердце. На секунду в глазах потемнело, и он, скрывая волнение, отвернулся к шкафу: кальсоны не выдадут секретов. Не больше секунды потребовалось на то, чтобы отправить пустое сообщение на известный наизусть, но никогда не сохраняемый номер. Ответ пришел — Ромео даже не успел убрать палец с кнопки. Ждет. Каждую минуту, каждую секунду каждого дня — ждет.
Стиснув зубы, Ромео заскользил невидящим взглядом вдоль вешалок с одинаково коричневыми тряпочками. Кофейная? Кроме степени прозрачности и расположения рюш они ничем для него не отличались. Он снял три наугад и протянул, говоря уже совершенно спокойно:
— У синьора Париса новый приступ ипохондрии?
Джульетта наморщила крошечный носик, ткнула пальцем в блузки:
— Каштановый, шоколадный, махагон, — в ее глазах читалась знакомая укоризна: даже за четыре года она не смирилась с тем, что вышла замуж за человека с ограниченными цветоопределительными возможностями. — Представь себе, на этот раз он возомнил, что у него грудная жаба, ни больше, ни меньше. Разубеждать его придется долго, и, похоже, одной ромашковой настойкой тут не обойтись. Мм, я полагаю, ты тогда тоже задержишься с налоговой отчетностью для синьора Меркуцио? — Не дожидаясь ответа, она вжикнула молнией на талии: — Та, в глубине, с кружевным воротом, дорогой.
Ромео вернулся к рюшам. Чем они отличаются от кружев?.. Угадал он на четвёртый раз, а потом принялся за свой костюм: рубашка — просто белая, пиджак — просто синий, галстук… вот галстук — в эксцентричную красную полоску. Сегодня можно. Сегодняшний день внезапно стал особым. Руки немного дрожали, и узел выходил то слишком большим, то слишком маленьким, то слишком похожим на куриную гузку. Спасла Джульетта: тонкие пальцы уверенно затянули семислойный шелк от Marinella, выровняли, закрепили золотую булавку.
— Удачно сегодня сверхурочно поработать, дорогой.
Когда эта фраза стала секретным благословением? Ромео улыбнулся, притягивая к губам наманикюренный мизинец.
— Тебе тоже, дорогая.
Поцелуй в щеку — теплый, приятный. Но он задерживается на коже не дольше вдоха, в отличие от тех, других… тех, что прожигают любовным клеймом, и каждый раз, возвращаясь домой, Ромео еще неделю ходит в татуировках — видимых только ему. Тело полыхало в ожидании новых меток — он едва не оплавил кожаное сиденье «Порше».
День был длинным и нудным, но Ромео несколько раз опускался до неприличного посвистывания. Если бы он мог, он бы, пожалуй, и пританцовывал. Останавливали его три вещи. Первой был платиновый браслет с гравировкой корпорации «Под счастливой звездой» и именем Джульетты на обратной стороне. Второй была спортивная сумка в багажнике его машины — с документами, сменным бельем и внушительным пакетом наличных. А третьей был блистер пентобарбитала в кармане пиджака. Но это было на самый крайний случай. Об этом он старался не думать.