От свечей к порогу

      …а глаза у ней были — двойное дно, слюдяная, слоистая колодезная тьма. Уж сколько он смотрел, так и не понял, как оно так. А только, когда бы ни поглядел, в ясную ли ночь, в смурную и тёмную, в глазах у неё всегда отражалось в два раза больше звёзд, чем было на небе…       Анну с самого начала, почитай, Бенце в жёнки прочили. Посмеивались, мол, её одну не задавишь, медведь этакий. Он, с детства молчаливый, не спорил, только плечами поводил. Анна даром, что ниже его на полторы головы была и ладонь её в лапище Бенце тонула — но ни хрупкой, ни крошечной не казалась. И, сжимая её жилистую руку, Бенце в кои-то веки не боялся причинить боль.       Она пришла к ним в деревню издалека и сразу направилась к кузнецу, у которого Бенце был подмастерьем — старшим да единственным. Попросилась в учение, и старый Игнац, на что был придирчив, поглядел на её широкие плечи, мозолистые руки да убранные под косынку волосы и согласился. Да и Анна, чай, не впервые к наковальне встала, это сразу было видать, сколько о прошлом ни молчи. Бенце это приметил, хотя старый кузнец поперву Анну гонял в три шеи, подай да принеси. Но говорить Игнацу ничего не стал. Себе дороже.       А однажды он увидал, как Игнац улыбается в усы и гоняет мальчишек, что на Анну через забор прибегали смотреть. И когда кто-то из старух-сплетниц обмолвился, нашлась, мол, и для Бенце-медведя девка, хмыкнул и хлопнул его по плечу:       — А что, мальчик? Может, и дело говорят. Сам подумай.       Может, и дело.       Потому что никто так не работал с металлом, как она. У Бенце силы было больше, у Игнаца сноровки да знаний, но только у Анны глаза полыхали ярче пламени в горне, когда удавалось что-то больно заковыристое, когда узнавала она новое, когда выдумывала что. Чутьё у неё было к металлу, и, когда она стояла у наковальни, сама она казалась вылитой из какого-то диковинного сплава, названия которому Бенце не знал. Анна, — думал он. Анна, Аннушка, цветок-огонёк. И как другие на плавную походку да на золото волос, любовался он на её покрытые мозолями руки с длинными пальцами. Анна-Анушка — до озноба пробегало вдоль позвоночника. Иногда, умаявшись за день, он слушал её истории о степных чудесах. О семи зорях в ласковом весеннем небе, о птице с человечьим голосом, или просто — о том, как живут подалече, чем за парой-то холмов, как дома рубят, как для колодца подбирают место. Анна никогда не говорила громко, Бенце склонялся к ней ближе, чтобы послушать, а дыхание у неё отдавало крепким травяным настоем с молоком…       Как умер старик Игнац, Бенце остался в кузне главным. Трогать ничего не стал, всё давно под хозяйскую руку было слажено. Только дом его теперь стал — кузнецкий дом, не с руки мастеру через полдеревни-то ходить. А в доме… в доме жила Анна. Как Игнац сдавать стал, так и ухаживала за ним.       — Доучу тебя, коли пожелаешь, — сказал ей Бенце. Всё равно что — «не уходи, останься». Анна поглядела на него внимательно, долго, словно оценивала одно из своих изделий, и не отказала. Как не отказала и потом.       Тяжёлые дни были, дело шло к пахоте, у кого лошадь перековать надо, кому плуг новый справить… Под вечер так умаялись на пару, сидели на крыльце, привалившись друг к другу, слушали, как гуляет ветер в степи. Анна положила голову Бенце на плечо, ровно как дотянулась, словно под неё и было. А он замер, как дурак. Поглядел, убрал с её лба волосы, выбившиеся из-под косынки. Спросил:       — Что, Анна, пойдёшь за меня замуж?       — Пойду, — ответила она легко, и глаза её в тот миг засияли пуще прежнего. Не было у них ни долгих объяснений, ни поцелуев украдкой в сумерках. Но зато Бенце знал её крепкую верную руку, намётанный глаз, быстрый ум да ласковое слово. Он много чего знал о ней и, надевая ей на голову свадебный венок, почувствовал, как пускает корни в его сердце эта упрямая, уверенная любовь. Как занимает Анна место в его сердце.       Место — да не всё.       Что-то осталось там. Припасённая пустота, тайный закуток.       Но тогда-то он об этом и не подумал. Не до того стало — столько дел, приноровиться бы друг к другу в хозяйстве, сделавшемся общим. Да ещё деревенские сплетницы, раньше всё сватавшие их друг другу, вдруг очнулись: не место, мол, в одной-то кузне двум мастерам. Бенце, услышав, посмеялся. Поздно! Ну не думали же они, что Анна, выйдя замуж, забросит ремесло? Вдвоём сподручнее — и по вечерам, укладываясь ко сну, они подолгу говорили о сделанном за день, о том, что осталось на завтра. Словно сплетались в одно существо. Цельное.       И оттого впервые он заговорил о своей пустоте с Анной осенью, глупо и смущённо, что-то пробормотал про то, что, мол, пора бы и ребятёнка нажить, нет разве? Анна поглядела на него рассеянно, так, словно не поняла, о чём он, и спросила: зачем? Тут уж сам Бенце не нашёлся, что сказать. Анна тогда лежала у его плеча — тёплая, близкая, родная, но ему казалось, что они вдруг заговорили на разных языках.       Но в суете он вскоре перестал об этом думать. В конце концов, какие их годы, некуда торопиться. Во дворе у них вечно толпились деревенские ребятишки, Бенце всегда с ними был дружен. Кого катал на закорках, кого и вовсе одной рукой подымал под счастливый визг. Анна усмехалась, только шутливо гоняла младших от кузни. Дети нравились ей — а, может, нравилось незамысловатое мужнино счастье.       И когда она в очередной раз сказала: нет, не теперь, — Бенце подумал, может, она боится. Мудрено ли, сколько женщин погибает родами, а и кто жив остаётся — он ли не слышал, как они кричат от боли? Сколько раз прибегали к нему перепуганные мужья, просили подкову, лезвие, что угодно, только чтоб едва-едва выкованное, ещё не позабывшее, как быть горячим и плавким, чтобы впитало чужую боль. И когда возвращали — с благодарностью ли, со слезами, — ему всегда казалось, что холодный металл снова сделался горячее.       Бенце попытался представить себе Анну: с посеревшим от боли лицом, волосами, налипшими на лоб, искорёженным криком ртом. И ему сделалось тошно и муторно.       Но пустота в сердце — та думала иное. Она всё зудела ему на ухо о том, как в муках плодоносит каждый год земля да как пышно расцветает она после.       В ту ночь Бенце никак не мог уснуть, хоть и ломило от усталости всё тело. Толстенькие пуховые духи-сплюшки всё кружили над головой, а не садились, не давали отдыха. Что ж, Бенце решил не играть с ними, а встал, потянулся, так что в спине хрустнуло, натянул штаны да рубаху и вышел в сени. Всё лучше, чем с боку на бок ворочаться и родную будить.       В углу у двери заворочалась не сплюшка — Плюшка, смешная коротколапая собака, которую ему тоже принесли ребятишки: мастер Бенце, поглядите, какая толстенькая, мы её у дороги нашли, Плюшкой назвали, круглая она как выпечка потому что, возьмите себе, а, мастер Бенце, возьмите? Плюшка оказалась не толстая, а щенная, пятеро коротколапых вислоухих детёнышей копошилось теперь у её живота. Бенце присел, потрепал собаку по ушам и вышел в холодную степную ночь.       Обдало дрожью — не сдержать. Бенце постоял на крыльце, перекатываясь с пятки на носок, покуда не перестала с непривычки зудеть кожа головы, и пошёл. Бабка учила так: заместо того, чтоб на простыне переваливаться, пойди походи, коли уж не спится. Сплюшки-толстушки за тобой увяжутся, любопытные они до одури, забродишь их, задуришь, они на плечи и сядут. С ними и сон придёт.       В деревне было тихо. Заворчала за забором соседская собака, но, видно, признала Бенце, не забрехала. Не удержался, присвистнул ей, старой знакомой. Холодный мокрый нос ткнулся в щель промеж разбухших от времени, покосившихся досок забора, с силой втянул воздух. Бенце пощекотал нос кончиками пальцев и зашагал дальше. От холодной земли под ногами сводило стопы, но как сошёл с протоптанной дороги, под ноги выпростались, покорно пали росные травы, и сделалось легче.       Так и шёл, сам не зная, куда. Не убоялся, даже когда забрёл далеко в холмы. Чего страшиться здесь? Земля родная своего сродника всегда выведет, не зря ж кузнец с рудой работает, самой, что ни на есть, земляной жилочкой.       Видно, задремал-таки на ходу, потому что привиделся ему разлитый по склону холма лунный свет, белёсый в вызелень, что яблочная мякоть. Такой разве по полнолунию бывает, и то не всегда, а теперь месяц ещё только на убыль шёл. И выбеленная скатерть под ногами почудилась твёрдой и звонкой, так что ажно задумался: из какого металла такую тонкую сделали, по форме каждой травинки подогнали, чтобы от живого-то степного полотна и не отличить. Верно, сплюшки-толстушки ему глаза укрыли своими крыльями, покуда поднимался Бенце по гладкому склону, и каждый его шаг отдавался чудным эхом.       А наверху, на самой-то макушке, сидело дитятко, ручками ловило лунный свет, в рот набрать пыталось, причмокивало губами.       Тут-то Бенце и очнулся.       Углядел и коготки на ручках, беленькие, что человечьи ногти, а всё ж, и стопы слишком узенькие и длинные, с изгибом посреди, как у кошки, поставишь — пятка земли не коснётся. Всё увидал, а только не удержался и подошёл ближе.       И уж глаза-то у неё были чудные, нечеловечьи, чёрные без белка, а как будто с двойным донышком, и звёзд-то, звёзд в них плескалось превеликое множество — этак в два раза больше, чем в самом деле на небо вышло.       Ни секунды не думал, подхватил дитятко и пустился вниз с холма, и ни одна травинка не зазвенела на белом этом полотне, ни в одной ямке он не оступился.       В себя вроде как пришёл уже у плетня, на окраине, почитай, деревни. Поглядел ошалело на ребятёнка, а она, девочка, значит, доверчиво так к его плечу прижалась и только глазищами хлопала, и не плакала совсем, коготками вцепилась, вплелась в ворот рубахи, чтоб точно уж с рук не свалиться. До дома Бенце кое-как добрался, шёл, словно пьяный, едва ступеньки на крыльце не пересчитал. Что и держало его на ногах, так это сонная девочка, доченька, сопящая у него на груди. Крошечная такая, в его огромной ладони бы поместилась, почитай. И имя для неё нашлось, Хайланка, светленькая значит. А что ноги нечеловечьи, что на руках когти растут, а из глаз небо смотрится — так то не беда. Ему ли, кузнецу, степной нечисти бояться?       Уже в доме, в тепле, за железными дверными петлями, одумался: чем кормить-то дитятко? Разве ж младенцев коровьим молоком выкармливают?       — Бенцек? — сонно окликнула его Анна. — Ты чего в сенях застрял?       — Аннушка, я тут… вот… — только и ответил он. Обнял дитятко крепче, поцеловал морщинки на лбу.       Подумал: Анна обрадуется, ни боли больше не надо, ни муки. Вот она, Хайланочка, родненькая, светлая, погляди же.       — Ты с ума сошёл, — прошептала Анна. Побледнела, словно вилонский лён. — Где ты взял её, Бенцек?       — На холмах нашёл, — признался он. — Аннушка, не спалось мне, вышел, а там ноги сами вынесли, одна она была, разве ж можно было бросить? Да и, сама знаешь…       — Не говори ничего, — тихо сказала она. Не отшатнулась, но взгляд у неё сделался медленный и как будто, это, заострённый какой-то. Недобрый взгляд, Бенце его не любил. — Знаю, о чём ты хочешь. Да только ты никакой не дух и дитя у степи не вымаливал. Ты его нашёл — и кому ведомо, чьё оно да кто за ним явится.       — Неужто, — не своим голосом, в котором зарождалось рычание, начал Бенце, — скажешь обратно в холод да темень нести?       Анна помолчала. Подошла ближе, отвернула край рубахи, поглядела в заспанные чёрные глазища.       — Нет, — ответила она, — не скажу. Коли ты её принёс, так нам с тобой и ответ держать.       И между бровей у неё залегла тревожная морщинка — аккурат такая же, как у дитятка степного. И её Бенце тоже захотелось поцеловать, но Анна не позволила, отступила назад на полшага.       — И где, — спросила она, — ей кормилицу искать станем?       У ног их всё это время вертелась Плюшка, косила карим глазом, на коротких лапах в стойку вставала, всё подсмотреть пыталась, вынюхать, что хозяева в дом принесли. Бенце покосился на неё робко, почти без надежды. Но Анна увидела — и смех заклокотал у неё в глазах, в уголках губ, в тонкой, почти разгладившейся морщинке промеж бровей.       Она разгладилась вовсе, когда Бенце сел на корточки, опустил девочку к собаке, та потянулась, принюхалась, сцапала короткими когтистыми пальчиками мягкие Плюшкины уши, а после причмокнула губами, выпросталась, словно ужик из Бенцевых объятий.       — Вот ведь, — удивлённо сказал Бенце и почесал грудь под рубахой. Анна села на самый порог между комнатой да сенями, прикрыла ладонями глаза, сгорбившись. Плюшка привычно повалилась набок, подставляя выкормышу живот, да поглядывала на хозяев, смешно вздёргивая подвижные светлые брови.       Так Хайланка осталась у них. Такое, верно, никак не скроешь — ну и гомон поднялся. Вы-то, мол, в кузнице спрячетесь, а нам что делать, коли явится степное чудище за своим детёнышем. Но тут уж Бенце на дыбы встал: либо дочка моя остаётся, либо с нею вместе и меня гоните. Да и Анна, надёжная спокойная Анна стояла у него за плечом. И соседи попривыкли, угомонились, хоть и не сразу, ой не сразу. Сдавалось Бенце, только потому и послушали, что кузнец — он степному народцу друг и первый сосед, ему поболе прочих с рук сходит.       Но первое время всё равно все втроём спали в кузне, кое-как устроившись, между наковальней да горном как раз места нашлось в достатке. Он всё пытался Хайланку в середину класть, но Анна строго сказала:       — Задавишь же, Бенцек! Сбоку укладывай, не замёрзнет, не бойся.       Девочка у них и правда была тонкокостная, что тростинка, и росла всё только вверх, вытягивалась упрямой степной травой. И была она, если на всякое там не глядеть, что самый обычный ребёнок. Только не говорила, открывала без единого звука розовый, как у котёнка, ротик, тянула за рукав, если чего хотела. И всюду бегала за Бенце и Анной, вовсе её не пугало ни холодное железо, ни огненные искры. А Бенце и рад был, золотце его, ясочка, пылинка золотая, всё бы ей отдал!.. Все сладости скупил, но только она сладости не больно и любила. Больше курятину да ещё молоко с мёдом.       Анна, казалось Бенце, холодновата была, всё глядела настороженно, но попривыкла и она, нет разве? Целовала дитятко степное на ночь, мазала ей разбитые коленки. Колыбельных не пела никогда, была у неё чудинка, мол, не для степного дитятка человечьи слова написаны, не для него в песни собраны. Но это ничего. Бенце ей кроватку справил, сидел по вечерам на краю, рассказывал ей по памяти бабкины сказки, истории сочинял о земле, где и не бывал никогда. Как подросла чуток, начал просто с ней говорить. Хайланка не отвечала, глядела на него, смешно, по-собачьи склонив голову набок — не у Плюшки ли этому научилась? — морщила носик, чихала, коли начинал щекотать. И на сердце у Бенце становилось тепло да легче лёгкого.       Пять лет прожила с ними Хайланка, светлая его славная девочка. Так и не заговорила, только иногда немо раскрывала рот, и тогда ветер замирал, а Плюшка приподнимала вислое ухо, словно вслушивалась тоже. Пять лет — и никакой беды не случилось, даже когда перестали ночевать в кузне, даже когда сняли с Хайланкиной шеи кованый обережек — сложную петельку, половину сделал Бенце, половину — Анна.       На шестой год Бенце слёг, аккурат в начале лета, и Хайланка впервые заболела тогда же. Поскуливала беззвучно, хныкала, отказывалась спать одна — а Бенце в таком жару метался, ничего толком не соображал. Вот и пришлось всё Анне одной. Когда жар нехотя отпускал, и Бенце просыпался, она вечно сидела на краю постели, укачивала на коленях цепляющуюся за неё Хайланку, остригала светлые коготки, которые резанёшь высоко — закровят, распутывала влажные от пота и жара волосы, кормила с ложки, влажной тканью отирала раскрасневшееся лицо.       — Беда будет, Бенце, беда, нужно было вернуть её в степь, не наша она, не по ней наше житьё, — услышал он, однажды проснувшись посреди ночи. Анна лежала рядом с потемневшими от усталости глазами, но не спала, чутко прислушивалась к его дыханию, к шебуршанию в кровати Хайланки.       — Ну что ты, родная, — просипел он, — простуды испугалась?       Он ведь до того только купил Хайланке резиновые сапоги, глядел, не сдерживая смеха, как важно разгуливает она в них среди курей, красными сапогами с петухом меряется. Верно, по лужам носилась, не доглядела, промочила ноги. А и он замёрз, ночи у истока лета ох, коварны.       А как спала температура, а Хайланка перестала плакаться, выбирались с ней вместе во двор: окрепнуть и свежим воздухом подышать. Их малышка обходила кузню и дом по-хозяйски, всё оглядывала, и коли где новый цветок ли, новую лужицу или ещё птичье перо находила, бегом неслась Бенце и Анне показывать свои сокровища.       — Что же ты, Анна, разве ж не любишь её, чтобы в степь дитятко вернуть? — спросил Бенце шутливо и ласково, припомнив ночной горячечный шёпот, тут же усомнился, не прислышалось ли. Но Анна отшатнулась — так, словно он её ударил.       — Разве ж есть, — тихо начала она, и взгляд у ней сделался медленным, а потом и вовсе застыл, — хоть один ребёнок, стоящий того, чтоб его не любили? Но отчего же тогда, отчего, скажи мне, Бенце, я так несчастна?       И закрыла лицо ладонями, отдалилась от него, исчезла. И Бенце, сидючи рядом, остался вдруг один. Внутри у него всё оцепенело, изморозью покрылось.       Загляделся в слоистые, слюдяные глазища Хайланки, утонул в них — не приметил, как погасли Аннины звёзды. Как поблекла она, потускнела с ними рядом, разгораясь заново только в кузне. Только когда оставалась одна.       — Анна, Аннушка, — просипел он, не смог обрести голоса. Слишком страшной оказалась правда. И вот же она, перед глазами была, он только не замечал, не видел. Заморочила его не степная нечисть — глупость собственная. Они с Анной были, что две линии в одном узорчике-то. В одном только не сошлись.       В единственном.       — Ты прости меня, коли сумеешь, однажды, — прошептал он. Сжал Аннину руку, на секунду поверил, что сможет ещё всё исправить. Но её ответное пожатие оказалось, хоть и искренним, но до того дрожким, что сделалось только страшнее.       А потом к ним, чавкая по грязи резиновыми сапожками, подбежала Хайланка, поглядела, склонив голову к плечу, ткнулась Анне в живот, обняла крепко — и рука задрожала ещё сильнее. Бенце погладил выпирающие костяшки, напряжённые венки и поднял Хайланку на руки. Закружил, и она, серьёзная его маленькая девочка, вцепилась в его плечи, коротенькие остриженные коготки, светленькие, как её имя, заскользили по куртке. И в глазах её Бенце померещился отблеск укрывшихся до ночи звёзд.       На всамделишную ночь Анна ушла спать в кузню. Вырвала из силков дома своё сердце, посмотрела на Бенце и Хайланку остро и тоскливо, словно раненный зверёк. Плюшка, ворча, ушла за ней.       Ночь вышла такая же, как та, в какую Бенце Хайланку нашёл, это он сразу понял, ещё до полуночи не проворочавшись. Сел в измятых одеялах и увидел, что Хайланка не спит тоже, смотрит в окно, и звёзды чудно бликуют и переливаются в её небывалых глазах. А как Бенце встал — она сразу и потянулась к нему, обвила руками за шею, коготками в вороте рубахи запуталась.       Он вынес её из дома и поставил на землю, босиком, как вышел и сам. И тёплая ручка в его ладони согревала до самых пяток, так что он и не вспомнил, как бывает холодна земля. Как вышли в холмы — Хайланка по-звериному засопела, втянула носом душистый полуночный воздух, приоткрыла рот, как охотничья собака, выжла, и повела его вперёд. Двигались окольно, по самым подолам присевших в танце холмов. Бенце оглянулся раз и не сумел в примятой траве найти своих же следов, истаяли они в тумане, утекли росами в землю.       Но Хайланка требовательно потянула, и он пошёл, как тут не пойти.       И холм, где когда-то нашлась Хайланка, он узнал сразу, а уж сколько лет прошло. Склоны его всё так же поил собой пролитый неровным пятном лунный свет — разом глубже и белее, чем был он вокруг. Бенце поднял голову и не увидел луны, только звёздные осколки, преломлённые и отражённые вдвое в чужих глазах.       В глазах того, кто ждал его здесь, кто потянулся и взял Хайланку за вторую руку, кто был так же тонкокостен и светел, как она.       Запахло в воздухе мёдом и сырой, свежевскопанной землёй, рыхлым, жирным чернозёмом, там, где пласты мела уходят вглубь. И мел был тоже — так тонкий светлый коготь оставил по его запястью след не кровавый, какого он ждал, но белое сыпучее крошево.       — Ага, — глухо сказал Бенце вслух, почёсывая затылок. Собственный голос показался ему чужим и неуместным. — Вот оно что, значит. Ну ладно.       Хайланка — и тот, что пришёл за ней, — смотрели на него неотрывно, долго, одинаково склонив головы набок. Бенце померещилось, что они вот-вот заговорят с ним, вот-вот он разберёт слова того чудного языка, что при ином свете — не этом, небывало лунном, — не был возможен.       Но они всё молчали.       — Надо с Аннушкой попрощаться, — робко произнёс он тогда. — Уж это-то нужно, верно, Хайланка?       Она закивала и снова потянулась к нему. Дрогнули тени, сместились, так что у Бенце с непривычки закружилась голова, холмы поблёкли, сделавшись призрачными, и он разглядел заборы и домишки родной деревни. Всего в двух шагах, не заблудишься.       — Мы быстро, — пообещал Бенце зачем-то. — Сейчас.       Анна спала мирно и спокойно и в ночных тенях казалась выплавленной из металла. Милая моя, с нежностью подумал Бенце, цветок-огонёк, как же ты одна, скоро жатва пойдёт, вот работы-то будет!..       Ох, да о чём же он — всё не о том надо, всё не к месту.       — Анна, — шёпотом позвал он. — Аннушка. Кузня теперь твоя будет, слышишь? Ну, славно это, что деревня без кузнеца не останется, верно? Не мне тебя учить, сама знаешь, как лучше. Ты только злом не поминай, родная моя. Мы с Хайланкой далеко не уйдём, всегда рядом будем, тут, под боком, ты не скучай и не горюй. Нам пора, Аннушка, ты только знай… Я тебя люблю.       Вот и сказал. Впервые. Хайланка крепко-крепко сжала его руку, прижалась тонкогубым ртом к Анниному уху, зашептала быстро своим беззвучным шепотком и слюняво чмокнула в щёку.       А как вышли, так лунная дорожка успела протянуться до самых дверей. Вот теперь, подумал Бенце, и узнаю, из чего белый свет-то выкован, из чего подземные огни выплавлены. Рассказать бы ей, подумал он, прийти бы потом хоть во сне, а хоть ночью лохматым зверем, и рассказать ей.       У наковальни спала, перебирая во сне лапами, Плюшка. А он поднял голову, улыбнулся — в ответ на него глядело в четыре раза больше звёзд, чем было сегодня на небе…