***
Рюноскэ не понимает, зачем он этим занимается, почему не может хотя бы попытаться найти какой-то другой способ заработать. Зачем он тщетно пытается вбить в головы этих зачастую, действительно, тупых, неизмеримо глупых детей правила, которые доступно разъясняют и школьные учителя, и вполне себе неплохо, только если слушать на уроках и записывать, а не ловить галок и засматриваться на прекрасный пол. Зачем он безнадёжно пытается добиться идеального произношения, уже заранее зная, что даже стараться не будут, лишь кривляться, повторяя за ним несчастную «r», именно так, как она должна звучать, но ведь потом они снова забывали верное произношение, коверкая несчастный алфавит, как только можно и нельзя. Он искренне не понимает, зачем бесчисленное количество часов гробит на чистописание, когда это абсолютно необязательно, зачем катается на репетиторства по всему городу и принимает этих бестолковых детей у себя дома. Он осознавал в полной мере, что это было всего лишь из-за денег. У него практически не было особого выбора, ведь другой работы не было, а его, с его-то дипломом с отличием, его, отличника по всем дисциплинам, его, впахивающего двадцать пять на восемь, нигде не хотели принимать. «Штат переполнен, мы перезвоним вам, когда откроются доступные вакансии». Эту фразу он слышал чаще, чем собственную фамилию. И ему так ни разу никто и не перезвонил. О таком ли он мечтал, выбивая стипендию японского правительства, чтобы без проблем получить высшее образование в Токио? Конечно, сейчас он её уже выплатил, пришлось поголодать парочку месяцев, но вернул он всё до последней йены. Однако это совсем не отменяет факт того, что в свои двадцать четыре он добился ровным счётом целого ничего. О таком ли он мечтал? О том, что он будет бегать по репетиторствам по всему Сето, снова впахивая, но уже двадцать три на шесть? И ради чего? Лишь бы добиться вожделенной, несчастной и побитой C-, вместо извечного F? Лишь бы услышать раз в месяц правильно построенное предложение? Лишь бы увидеть счастливые лица родителей, благодарных ему за то, что их чадо не останется на второй год, и эти бешеные деньги оправдали себя? Он не мог уехать, и это всё значительно усложняло. Вернуться в Токио — неисполнимая мечта, там бы он точно нашёл работу по своей специальности устного последовательного переводчика, он уверен, его бы взяли с руками и ногами, вот только его Судьба решила иначе. После смерти матери как-то никто и словом не обмолвился, в какие безграничные долги влезла их семья. Подписка о невыезде из города, жёсткий контроль, ни одно прошение о разрешении переехать в Токио не было даже рассмотрено, а сразу отправлено назад, миллиарды йен долга — определённо, он «мечтал» именно об этом всю свою жизнь. И он брался за любую работу, хоть немного связанную с языком, завышал цену, как только мог, и ему было совестно, наблюдая скорбные лица родителей, соглашающихся на заоблачную цену, однако, в последствии, поведение ребёнка окупало эти бессовестные наценки. Он мог бы переводить книги, если бы он только умел. Он переводил статьи, но от этого не было никакого толка. Он мог бы многое, будь у него простая возможность. Но у него не было ничего, кроме безукоризненных знаний языка, небольшой квартиры в центре Сето и миллиардов йен долга, которые он, в лучшем случае, выплатит лишь к своей старости. И ведь ему хотелось поменять род деятельности. Безумно сильно, временами ему думалось, что он готов душу Дьяволу продать за работу по специальности, но Судьба упрямо заявляла ему из раза в раз, что репетиторство — это именно то, что ему было нужно. Это было самой настоящей ложью. Акутагава терпеть не мог этих школьников. Акутагава не понимал этих детей. Они не хотели учиться, они не хотели даже краем глаза смотреть на учебник, и эта извечная отмазка «Между прочим, азиатам трудно учить иностранные языки» начинала неимоверно бесить, и сдерживался англичанин от криков и пинков за дверь лишь чудом. Но на самом деле, его останавливала одна лишь мысль о том, что если не этот «умник» с его родителями, готовыми любые деньги за желанную тройку отдать, то он окажется без этой самой квартиры, а денег на банальный номер в мотеле у него точно не будет. Он брался за самых сложных детей, лил кровь из ушей и глаз, но добивался вожделенной тройки, и уже был горд собой, получив свои честно заработанные деньги на счёт. Он переводил их на погашение долга в банк, совестливо обливая сердце кровью из-за нереальной суммы, которую он смог жёсткими манипуляциями выбить за свои старания. Да и было попросту жалко такие суммы отдавать на какой-то там долг… Но у него не было выбора. Он ведь, на самом-то деле, даже не был учителем. Даже отдалённо, его этому не учили нигде, а на курсы преподавания у не было ни банальных сил, ни времени, ни денег — все они уходили в банк. Акутагава работал лишь на какой-то интуиции и энтузиазме, выискивая по пятьдесят часов в неделю, лишь бы выплатить минимум долга в месяц и не остаться без жилья. Он не умел общаться с детьми от слова «совсем», но он достаточно хорошо умел доносить суть предмета, умел искать информацию для уроков, и за год у него даже появилась своя репутация «очень хорошего, но сурового и безумно дорогого репетитора, который может сделать невозможное за кругленькую сумму». К нему обращались самые отчаянные родители, в надежде, что хоть он поможет их ребёнку не вылететь из школы из-за какого-то английского. У него не было выбора. У него был миллиардный долг и многочисленные угрозы из суда об оценке имущества. И единственное, что он мог делать — безбожно завышать цену, наблюдая скорбные лица согласных на всё родителей. Работать в таком темпе было привычно. Сорок-пятьдесят часов были подъёмными в силу его нереальных усилий ещё в студенчестве, и он мог выдержать любые нагрузки, пусть и к концу дня валился с ног, стоило ему просто дойти до стула, чтобы заварить себе кофе, и он попросту засыпал, роняя голову на сложенные руки, оставляя кофе безнадёжно остывать. К его собственному удивлению, постепенно такая работа даже начала нравиться. Где-то через год, когда успех из тройки в четвёрку не начал вызывать невольную улыбку и бесконечную гордость за свои старания, и дело было уже не в деньгах. Точнее, не совсем в них. Да, эти дети были неблагодарными и вконец избалованными, но ему и не нужна была их благодарность. Денег их родителей вполне хватало, как и искренних слёз их матерей. Но, в самом-то деле, они не окупали их пофигистического отношения. Им самим это было попросту не нужно. Они лишь не хотели остаться на второй год из-за несчастного английского, который они даже видеть не хотели, а учителей люто ненавидели. Они даже не старались, лишь раздражённо закатывали глаза на его нотации, но неизменно учили всё, назло этим самым лекциям, эти дети и сами были, невольно, рады тройке. Но Накаджима Ацуши, этот амбициозный и мечтательный мальчишка, выбился из привычной картины его мира, в котором все дети неблагодарные нахлебники, как вампиры, сосущие из своих родителей средства на свои детские нужды. Конечно, это был безнадёжный кадр, абсолютно пропащий, Рюноскэ было жалко на него смотреть. Этот парень в свои шестнадцать не знал и элементарного из началки, выехав на чистом везении в своё время. И он не остался на второй год из-за английского в средних и начальных классах лишь чудом, видимо, учителям просто было его жалко, и они чем могли, тем и подсобили бедному ребёнку. И он был похож на всех тех детей своей безграничной глупостью, но он был другим. Будто бы на десятом занятии Акутагава всё же смог достучаться до его глупой, в языковой сфере, головы, и тот взялся за ум. Но у этого ребёнка не было ровным счётом никаких способностей. Его произношение было поистине отвратительно, писал он так коряво, что f было не отличить от t даже под микроскопом, а его понимание речи на слух было на обнадёживающем нуле. Но он был другим. Рюноскэ чувствовал, что этот подросток не такой, как все другие, и он никогда не сталкивался, за два года работы на репетиторстве, с такими детьми. С... такими искренними и целеустремлёнными, упрямыми в своём желании чего-то добиться, не взирая ни на что. Ацуши стремился понять. Он не понимал ровным счётом ни черта, но он упрямо пытался докопаться до сути. Этот ребёнок хотел понимать. Он осознавал сам, что у него нет способностей, он был к этому попросту не расположен. Акутагава видел в нём именно актёра, красивого и уверенного, на сцене какого-то театра в Киото (но точно не в Токио, этот мальчик был слишком наивным для столицы) или разъезжающего по всей Японии с различными представлениями и мюзиклами, но он, определённо точно, не видел его на интервью на каком-нибудь американском канале, идеально говорящим по-английски, даже без переводчика. Этот ребёнок попросту не имел способностей к изучению иностранных языков, и у него не было ровным счётом никаких шансов, его вероятности выучить английский на уровне, хотя бы, Upper Intermediate были равны идеальному нулю. И Ацуши прекрасно знал об этом сам. Осознавал, в полной мере, что его тётя (он), в основе, зазря тратит деньги на это несчастное репетиторство, но всё равно стремился доказать всем: своему школьному учителю, своим дурацким одноклассникам, своей пропащей тёте, своему дорогому репетитору, всему чёртовому миру — что он сможет понять и выучить этот адский язык, над учебником которого он спит каждую ночь. И это стремление восхищало Акутагаву, пусть он и совсем не понимал, зачем тому это нужно. На самом деле, Ацуши напоминал ему чем-то его самого, только у него, в отличие от этого мальчишки, был, и остался, дар к иностранным языкам, и особых проблем в изучении он не испытывал. Рюноскэ невольно удивлялся этому ученику, и он, определённо точно, стремился научить его максимально качественно, хотел восполнить его жажду доказать всем, что он способен выучить английский. Он помогал, чем только мог, по максимуму восполнял пробелы, но у мальчишки на носу была аттестация, и им пришлось с горем пополам по верхам пройтись по всем темам. Рюноскэ пришлось, скрепя сердцем, отдать на совесть блондина углублённое домашнее повторение, он едва не валил его тестами и допросами на занятиях, он заставлял мальчишку задерживаться (суммируя это к уже обговорённой цене) на час, два, лишь бы добиться хоть какого-то адекватного результата. Ему было жалко этого парнишку. Но у того всё было слишком плачевно с обстановкой оценок по иностранному языку, чтобы он жалел его на деле. И Ацуши сам понимал, что это необходимость, у его репетитора просто нет иного выхода, а работал тот на совесть. И он тоже пытался. Но у него ничего не получалось. Каждый тест у репетитора был написан просто ужасно, каждое аудирование, тщательно подбираемое Акутагавой, было выполнено настолько отвратительно, что он был готов рыдать прямо перед сенсеем, а его разговорные навыки, даже спустя месяцы тренировок, оставались на ненавистном нуле. Накаджима Ацуши был безнадёжен. Сколько бы он не старался, сколько бы не учил, сколько бы не гробил самого себя над учебниками до самого утра — всё было тщетно. У него ничего не выходило, недосып мешал сфокусироваться, и он банально засыпал на уроках (почему-то только английского) за что получал постоянные выговоры от учителя и смешки с шепотками за спиной от одноклассников. Парень не мог ничего выучить, из-за чего неизменно истерил над несчастной тетрадью, и Рюноскэ не мог придумать других отговорок, прекрасно понимая, почему учебник был весь помят, а буквы размыты, слабо, но без усилия их прочитать было трудно. И это уже не восхищало. Это злило. Неимоверно, хотелось устроить разнос, по полной программе, донести до этой платиновой бестолковой головы, что так поступать нельзя, что это просто ужасно сказывается на его здоровье, и он должен подумать о том, что будет, если он сляжет в больницу. К его сожалению, это было не в его компетенции. Он лишь учил, безрезультатно, пытался донести до изнурённого мозга старшеклассника хоть что-то, но отчётливо понимал, что всё было зря. Информация не доходила, а если и доходила, то была воспринята белым шумом и отфильтрована. На его счастье, повод всё же появился. И это было полностью в его компетенции. Абсолютно проваленный по всем фронтам важный школьный тест — это точно его поле для разноса, и он сделает это с полной безжалостностью. И он буквально чувствует, как в нём вскипает это раздражение и злость внутри. Этот ребёнок не понимал, что он творит, но сейчас, сидя перед ним с глазами на мокром месте и понурой головой, тот прекрасно понимал, что ему не избежать сейчас выговора и от репетитора. Он не хотел это слушать. Только не от него. Только не от Акутагавы Рюноскэ, который с каждым занятием давал ему надежду, что он справится, поощряя его старания посиделками после их изнуряющих, для них обоих, занятий. Только не от того, кто так ласково гладил его по голове, смотря своими тёплыми серыми глазами, говоря, что он хорошо постарался, и он сможет справиться, они справятся. Только не от него... — Подними свои бесстыжие глаза на меня и сейчас же объясни, что это такое, — едва сдерживая в голосе наступающую бурю, напряжённо, донельзя раздражённо и грубо, произносит брюнет, пихая вперёд по столу лист с несчастным нулём и обведённой в аккуратный кружок, будто циркулем, F. — Накаджима, я жду объяснений. Сейчас же. Ацуши не выдерживает. Он не может выдержать этого напряжения, всё вокруг смотрит на него с немым осуждением и лютой ненавистью, с невыносимым для его чуткого сердца укором. И он позорно пускает по щекам слёзы, вытирая их ладонями и предплечьями, пачкая мятые рукава жакета. Он не хочет здесь находиться. Он не хочет быть на этом месте. Он хочет быть кем угодно, но только не самим собой, нет, кем угодно, но не Накаджимой Ацуши, что сидит сейчас у репетитора в квартире и истерит, не в силах сдержать рыданий. Он не понимает, почему это происходит именно с ним, он не желает, чтобы это происходило. Но он больше не властен над ситуацией. Подросток больше не мог сдерживаться. Он хотел, чтобы его обняли, успокоили, сказали что-то милое, успокаивающее, хотел понимания, но на него лишь смотрели стальные ледяные глаза, окатывая этим холодом, будто из ведра зимним утром, и в них не было и капли поддержки. На него смотрели презрительно, и школьник чувствовал кожей открытых предплечий, что его не хотят видеть. По крайней мере, не залитого слезами и не рыдающего в голос, позорно и безостановочно. Но Акутагава молчал. Ждал, надеясь, что мальчишка успокоит свой приступ истерии сам, но понял, что ожидание бессмысленно. А чего он, собственно, хотел от бедного ребёнка, вокруг которого слухов крутится больше, чем мошек над гнилыми фруктами? Чего он хотел от этого несчастного подростка, живущего с непросветно пьющей тётей, работающего в кафе до глубокой ночи, лишь бы было чем платить за репетиторство? Чего он хотел от этого безнадёжно пропащего старшеклассника, лишь чудом всё ещё живого? И ему приходится тяжело вздохнуть, снимая очки. Он больше не был зол и раздражён. Он понял свою ошибку. И ему стало так стыдно за своё поведение, в одночасье, в один момент. Разве Ацуши заслужил такого предвзятого и отвратительного отношения? Он явно никогда не просил жалости к себе, не вымаливал скидок, разве что... Только иногда позволял себе напроситься, напрямую, словами, на беседу за парой-тройкой чашек чая, но разве это так много? Он никогда не жаловался на своё незавидное положение всеми нелюбимого и фактически брошенного ребёнка, только извинялся без умолку, но, разве, он позволял себе больше? Он ведь, действительно, старается. Он искренне пытается понять, у него просто ничего не выходит, потому что у него кончились силы. Открытие второго дыхания и поддержка — прерогатива родителей. Но этому ребёнку её получить попросту неоткуда. Кроме как, от него. Они не друзья, практически, они мало знают друг о друге, их отношения почти что не выходят за рамки «ученик-репетитор», но сейчас это не так важно. Рюноскэ понимает: Ацуши просто нужна поддержка. Хоть чья-то, он всё ещё остаётся всего лишь подростком, против которого ополчился весь мир. С его дурацким английским языком... — Ацуши... — его мягкий баритон звучит так несмело, тихо, но мальчишка всё равно вздрагивает, поднимая заплывшие глаза на Рюноскэ. Тот явно больше не хочет его отчитывать за проваленный тест. К нему подсаживаются рядом, обогнув довольно широкий квадратный стол, неловко мнутся какую-то пару мгновений, за которые Накаджима вытирает, в тысячный раз, слёзы, текущие по лицу, случайно оставляя аккуратным, но островатым после неудачной пилки, ногтем небольшую царапину на скуле. И его аккуратно берут за эту руку, осторожно сжимая кисть. — Прости. Мне не следовало так накидываться на тебя. Ты ни в чём не виноват, — блондин не верит своим глазам и ушам, но судорожно кивает, давая понять, что он верит и слушает. Акутагава бережно гладит его по руке, от плеча до локтя, заглядывая своим виноватым, но тёплым адуляровым взглядом в слезящиеся аметриновые глаза. — Это всего лишь тест. Ты его перепишешь, обязательно, я помогу тебе подготовиться, мы перепишем его на более высокий балл. Всё в порядке, я понимаю, тебе тяжело, очень тяжело. Я помогу, — Ацуши не выдерживает. Это... именно то, что он так хотел услышать. Слова, те самые слова поддержки... От того, от кого и желал, нет, мечтал. И он кидается на брюнета, обнимая за шею, сжимая в своих объятиях, продолжая рыдать в голос, не в силах успокоиться. Рюноскэ не торопит. Он ошарашенно смотрит перед собой, беззащитно вскинув руки, боясь прикоснуться. Его же не потащат с заявлениями о домогательствах в полицию?.. Была одна такая, но у неё ничего не вышло, он самолично пожаловался родителям, отказавшись работать дальше. Это был первый и последний раз, когда он лично отказался от работы. Но... Ацуши ведь не такой, так? Он всего лишь обнимает его, прижимаясь всем своим худым угловатым телом, сотрясающемся в лёгкой дрожи истерики. Он... всего лишь хочет тепла. Простого, человеческого тепла, самой обыкновенной поддержки, самых обычных объятий. И Акутагава, аккуратно и робко, приобнимает подростка за плечи, второй рукой мягко гладя по спине, пытаясь успокоить. И почему-то брюнет не может вспомнить, чтобы он вообще был к кому-то так близко за последние три года. Ему было как-то не до этого. Свидания, прогулки, встречи — ему было некогда искать вторую половинку, у него были не те заботы. Долги, долги, долги. Он погряз в них по уши, и он абсолютно точно не хотел перекладывать или разделять на чьи-то ещё плечи их бремя. Это его долги, его проблемы, его одиночество. Только его. И ничьи больше, они принадлежат только его фамилии, только его семье, он не в праве обременять ими кого-то ещё. Но... почему-то именно в этот момент, когда в его руках трясся этот разбитый, несчастный ребёнок, он почувствовал, понял, как же он устал от всего этого. Как же он пуст и одинок. У него... Как и у этого бедного мальчика, нет никого, кому он бы мог рассказать о своих проблемах, с кем он бы мог поделиться переживаниями, просто банально пожаловаться, будто это обычное дело, как же ему осточертели эти долги и угрозы из суда, кому он мог бы в шутку говорить, что сам на них же в этот же суд и подаст, если не прекратят угрожать оценкой имущества, но... Ему было некому. У него здесь не было близких друзей, а те, что были, сами собой отсеялись, и он и сам не заметил, как это произошло. Да и это было уже не важно. Все его мысли, силы и время захлестнуло вынужденное репетиторство. И сейчас, именно сейчас, когда он тщетно пытался успокоить мягкими поглаживаниями Ацуши, он чувствовал, что именно это и заставляет его держать голову гордо поднятой. Он понял, что именно это заставляет его не опускать руки. Эти дети давали ему стимул. Эти дети заставляли его подниматься по утрам, чтобы выпить ненавистный горький кофе и проживать очередной день, бегая по различным кафе, чайным и чужим квартирам на репетиторства. Эти дети давали ему стабильный заработок и не давали умереть голодной смертью. Эти дети были нужны ему. Они не нуждались в нём так яро, как он сам нуждался в них. Рюноскэ нуждался в их фырканьях, в их бесстыжих глазах или в их беспомощных слезах, когда они умоляли его помочь им исправить положение, умоляли остаться после очередной сцены с «Мне это не нужно, и вообще это сложно, как вы не понимаете?», Рюноскэ было жизненно необходимо вбивать в их глупые головы эти несчастные формулы времён, эти несчастные темы по лексике. Ему было необходимо общение. И ему это давал Ацуши. Этот бедный, безнадёжный ребёнок, который пах виски и аспирином, потому что этот ужасный запах не выветривался из квартиры уже не первый год, этот несчастный мальчик, старающийся понять изо всех сил то, что он не мог, что ему было трудно понять. Этот отчаянно влюблённый в него, так чисто и невинно, юноша, чувства которого он пытался растоптать, как мог, но так и не смог. Накаджима не должен был влюбляться в него, в простого репетитора, и было это безумно глупо, неправильно, и отдавало каким-то банальным клише из бульварных романов для легкомысленных девушек, но, тем не менее, это было правдой. Ошибочной, но явью. Эти чувства невозможно было не заметить. Ох, эти томные, восхищённые вздохи, когда он говорил по-английски, поправляя произношение самого парнишки, его зачарованные взгляды, когда Акутагава начинал писать в чужой тетради для правил сам, лишь бы старшеклассник потом смог разобраться в записях, его трепетная дрожь, когда Рюноскэ помогал выводить буквы, аккуратно положив свою руку на чужую, дрожащую, не умевшую нормально удержать ручку, когда он наклонялся слишком близко. Брюнет не желал играться с Ацуши. Не хотел играть его искренними чувствами, но и не хотел их существования. Это мешало, отвлекало, как его, так и блондина, не давало нормально сосредоточиться на занятии. Но как бы он не пытался это уничтожить своим поведением, грубым и отвратительным, своими нотациями, совершенно ненужными и резкими, своим презрением, по большей части напускным, Накаджима продолжал из раза в раз неловко краснеть от случайного прикосновения, дрожать голосом от простого взгляда, сверкать влюблёнными глазами, в волнении кусая губы, от простой похвалы. Этот ребёнок продолжал любить его так чисто и бескорыстно, что уже пропало любое желание толкать прочь. У Рюноскэ больше не было сил отталкивать. Ему остаётся лишь вздохнуть и принять эти чужие чувства, как данность. Он ничего не мог с ними поделать, это упрямое дитя не желало его ненавидеть или просто приходить на занятия, а после побыстрее убегать, лишь бы больше не видеть. Он не понимал, откуда эти чувства вообще могли взяться. Но... Он догадывался. Ацуши никогда не чувствовал такого внимания к себе, его редко хвалили, нормального общения у него как-то ни с кем особо не задалось. Его никто не мог приласкать, не мог сказать, что он старается, и это прекрасно, никто не говорил с ним о его будущем, о его мечтах, никто даже не помнил, что он хочет стать актёром. Рюноскэ помнил. Давал об этом знать время от времени, читая нотации или начиная разговор об этом после занятия, за чашкой чая. Накаджиме никто никогда не заваривал чай. Его любимый зелёный чай — гёкуро — но тот слишком дорогой, чтобы он мог сам себе его так легко позволить. — Всё хорошо, — брюнет практически ласково гладит Накаджиму по платиновой голове, уперевшейся лбом в его грудь. — Ничего страшного не случилось. Всего лишь тест. Это всего лишь один дурацкий тест, — Ацуши кивает, много раз, пытаясь поверить в эти слова, и он верит. Ему больше некому верить, у него больше нет вариантов. И он отстраняется от чужой крепкой груди, поднимая красные глаза на мягко улыбающееся лицо учителя, сжимая в тонких пальцах пиджак. Он коротко всхлипывает, всё же немного успокаиваясь. Перестаёт лить слёзы, лишь хлюпает носом и смотрит своими восхитительными глазами, так доверчиво и наивно, что Рюноскэ становится страшно. Вдруг... Он не оправдает этого безграничного доверия? — Вот, видишь, — Акутагава улыбается шире, ободряюще, аккуратно касаясь чужого кончика носа указательным пальцем, заставляя неловко улыбнуться. — Всё в порядке. — Да... — хрипло, смущённо, но безгранично влюблённо произносит блондин, однако не желает отпускать молодого человека из объятий. Скользит взглядом по мокрой рубашке вверх, к крепкой шее, лениво поднимая глаза на губы, растянувшиеся в ободряющей, ласковой улыбке. — Всё в порядке... — тихо шепчет парень, начиная взволнованно дрожать руками на сильных плечах. Он несмело приподнимается, опираясь на них, судорожно сжимая пальцы, и Акутагава чётко ощущает на своих губах неровное горячее дыхание. И он сам накрывает солёные губы Ацуши своими, беря его лицо в чашу своих ладоней, осторожно вытирая дорожки слёз, смешивая влагу с кровью из царапины. Рюноскэ не понимает, зачем сделал это, зачем он поцеловал его. Ацуши не понимает, зачем он приблизился настолько близко, зачем он спровоцировал молодого мужчину на поцелуй. Они оба понимают, что не должны были это делать. Акутагава не должен был так нежно красть чужой первый поцелуй. Накаджима не должен был так доверительно прижиматься ближе. Они не должны были так теряться в моменте и друг друге. Они понимали, что лишь отдаются влиянию момента. И они не желали останавливаться. Только не сейчас. Только не сегодня. Мальчишка прижимался к нему так мило, так невинно дрожал в его руках, как осиновый лист на ветру, так неумело, оттого и очаровательно, отвечал на медленный, чувственный поцелуй, отдавая себя всего, без остатка. Так прелестно, но нечаянно стонал в поцелуй, поддаваясь вперёд, вверяя всего себя этим сильным рукам. Рюноскэ не хотел предавать этого доверия. А запах дешёвого алкоголя, приставший к чужой одежде, пьянил, раскрепощал, заставлял забыться в этом поцелуе, потеряться в чувствах и ощущениях. И брюнет и сам не заметил, как он уже обнимает Ацуши, поглаживаниями по спине, уверенными и безумно нежными, задирая жакет и рубашку, касаясь холодной кожи спины парнишки своими тёплыми руками, заставляя его коротко вздрагивать. Накаджима понимал, что это было неправильно: откидывать голову и раскрывать шею, подставляясь под пламенные поцелуи, сжимая в тонких пальчиках мягкие волосы учителя. Акутагава понимал, что это было неправильно: осыпать тонкую юношескую шею горячими поцелуями, наслаждаясь природным запахом полевых ромашек ученика. Но они не хотели останавливаться. Они больше не могли остановиться. Это было выше сил Рюноскэ: эти невинные тихие стоны, эта мягкая бледная кожа, этот очаровательный коралловый румянец на щеках, эти чудесные тонкие руки, стягивающие пиджак — всё это сводило с ума, он уже не мог оторваться, теряясь в нахлынувших от момента самых нежных и светлых чувствах к этому подростку. Ацуши не мог оттолкнуть: эти нежные поглаживания, эти тёплые ласковые руки под одеждой, этот чувственный взгляд серых глаз, заставляющих мелко дрожать в объятиях, а румянец залить все щёки своей ненароком приливающей краской — всё это было слишком прекрасно, чтобы он мог так просто отказаться от такого. И они оба понимали, что это нужно им двоим. Не было больше никого, кто мог бы подарить им эту желанную ласку, не было в их мирах ни единого человека, которому они так же могли раскрыться без остатка. Тихий шорох одежды, сладкие скромные стоны, еле слышимые звуки поцелуев, осыпающих доступную кожу — им не нужны были никакие слова, они понимали, как сейчас бесценен этот момент. Своей очаровательной застенчивой тишиной, разбавленной звуками их невинных ласк, своей интимностью, своей необходимостью. Им было нужно это. И только они могли дать друг другу то недостающее тепло, даря его через поцелуи, чувственные и нежные, через поглаживания, ласковые и мягкие, через взгляды, в которых было больше слов, чем можно было себе представить. Им не нужна была страсть и пылкость, им нужна была невинная ласка. И они дарили её друг другу, осторожно, заботливо, расстёгивая пуговицы рубашек, стягивая лён, чтобы прикоснуться более открыто, чтобы заглянуть глубже, чтобы подарить ещё больше. Они никуда не торопились. Медленно растягивали момент, как жвачку, деля на двоих, наслаждаясь сладостью и ненавязчивостью. Поцелуи градом сыпались на бледные угловатые плечи, застенчиво прикрытую грудь, руки от которой осторожно убрали и аккуратно взяли в свои, сплетая пальцы, говоря взглядом, давая доступно понять, что этого делать не нужно. И Ацуши понимает, стыдливо отводя взгляд, покрываясь очаровательным румянцем ещё сильнее, более уверенно сжимая в своих ладонях чужие. Накаджима позволял раскрыть себя, но и раскрывал сам, оглаживая крепкие мышцы, лаская, неумело, но искренне, своими нежными руками, аккуратно и безумно приятно массируя кожу головы, вплетаясь тонкими пальчиками в волосы цвета воронова крыла, наслаждаясь шёлковыми прядями. Рюноскэ позволял брать свои руки, осыпать их поцелуями, прижимать к пылающему лицу, и делал то же самое, зацеловывая худые кисти с выпирающими косточками, немо говоря, какие же они прекрасные. И Ацуши лишь смущённо улыбался, очаровательно кусая губки, сверкая такой искренней любовью в глазах, что становилось не по себе, от этой щемящей грудь нежности. Они понимали друг друга уже на каком-то особом уровне, позволяя слишком многое, всё ещё не до конца осознавая происходящее. Они плыли по никому неведомому течению, лаская друг друга, невинно, но искренне, желая отдать себя другому целиком и полностью. Больше было некому. Не было больше никого, к кому бы Ацуши мог так доверительно прижиматься, подставляясь под тёплые губы, кого он бы мог так открыто целовать сам, даря всю свою любовь. Не было больше никого, к кому бы Рюноскэ испытывал столько нежных чувств, кого бы целовал, так трепетно и осторожно, дарил через ласковые поглаживания всё своё тепло, до последнего, кому мог бы позволить трогать себя так откровенно и трогать так же в ответ, отдавая всю свою нежность. Не было больше никого во всём мире, кто мог бы разделить с ним сейчас этот момент, поистине восхитительный, кроме этого смущённого невинного ребёнка. Не было во всей Вселенной больше никого, кому он мог бы позволить отдать себя в один момент, смущаясь абсолютно всего, но предельно искреннего в своём желании раскрыться до конца. Их тихая, но пламенная ласка трещала уютным огнём в камине, лениво, ненавязчиво, даже не хотелось доливать керосина и подкидывать дров, чтобы устроить настоящее пожарище, которое захлестнёт всё, но не сожжёт до тла, оставив после себя один лишь пепел, а заставит этот огонь гореть ещё ярче, ещё сильнее, ещё прекраснее, доставив бóльшее удовольствие. Но они понимали, что хотят больше. Хотели раскрыть все двери, сломать все преграды. Позволяли друг другу прикоснуться к каждому потаённому уголку. Нет, они трогали далеко не тела друг друга. Они касались самих душ, осторожно, боязливо, опасаясь сделать хоть одно лишнее движение. — You're beautiful¹, — сокровенный шёпот на тут же алеющее ушко, слабый стон в ответ, очаровательно хватающиеся за предплечья пальцы, зажмуренные чудесные глаза. Акутагава ловил взглядом каждую реакцию, осыпая чужую шею горячими поцелуями, тихонько прикусывая тонкую кожу. — You're amazing², — нежная ладонь ведёт по бледной груди, спускаясь вниз, ненавязчиво щекоча втянувшийся под лаской живот, вызывая рваный вздох. — You're great³, — ловкие пальцы расправляются с пуговицей форменных брюк, расстёгивают ширинку, начинают осторожно стягивать ткань с беззащитного подростка, в исступлении хватающегося пальцами за плечи молодого мужчины, приоткрывшего рот в едва слышимом стоне. Но он слышит. И это возбуждает ещё сильнее, пьянит хлеще любого хмеля. — You're charming⁴, — Ацуши прошибает током от этого интимного шёпота, прямо на ухо, и он будто просыпается ото сна: проворные юношеские пальцы стягивают до конца рубашку учителя, проходятся по чётким мышцам пресса, легонько царапая ноготками, дразнясь. — You're wonderful⁵, — Накаджима не может сдержать всхлипа, когда он остаётся в одном лишь белье, а чужая ладонь гладит по тонкому бедру, лаская внутреннюю его сторону. Но он играет грязнее: он сминает чужой пах в ладони, аккуратно, но ощутимо, массирует чужую твёрдую плоть, заставляя чужое дыхание участиться, и он всё же срывает с чужих губ стон, полный удовольствия. — You're striking⁶, — Ацуши коротко вскрикивает, когда его слишком сильно кусают в плечо, за его грязные игры, но Акутагава понимает, что тому это безумно нравится. Понимает на каком-то неземном уровне, это выше понимания, это выше всего. Но с ещё бóльшим удовольствием Накаджима осознаёт, что он понимает всё. Каждое слово, каждый до дрожи приятный и смущающий комплимент, каждый слог, каждую букву. И он дрожит в чужих руках ещё сильнее, лишь от осознания того, что он понимает Рюноскэ. Именно сейчас, когда они так открыты друг другу, когда они дарят друг другу то, что им никто и никогда подарить не мог. Именно сейчас, когда он был фактически полностью обнажён перед этим молодым учителем, под руками которого он медленно плавился и терял остатки разума, что сгорал яркой краской смущения на щеках. И он был готов слушать это вечно, но ещё больше он хотел чувствовать на себе эти мягкие губы, осыпающие его тонкое алебастровое тело жаркими поцелуями. И Рюноскэ прекрасно понимал его желания, читая их в чарующих аместиво-золотых глазах, утопая в этом жидком золоте. Даже их страсть оставалась всё такой же нежной и ленивой, но есть ли кому их попрекать? Есть ли тот, кто остановит их, сгонит это порочное марево, отрезвит их, разнеженных друг другом, пристыдит Рюноскэ за растление малолетних, а Ацуши за совращение взрослых? Найдётся ли сейчас тот, кто остановит их, оторвёт друг от друга и больше никогда не позволит увидеться вновь? Нет. Нет никого, кто сейчас мог бы осуждать их за эту легкомысленность, за это невинное баловство, за их обоюдное желание быть обласканными друг другом с макушки до пят. Ацуши широко гладит руками чужую грудь, целуя шею репетитора, невинно и нежно, осыпает незамысловатой лаской каждый миллиметр солёной упругой кожи, широко лижет языком бьющуюся жилку, припадая губами, чувствуя, как загоняется от такой скромной нежности пульс брюнета. Он срывал с тонких губ стоны, тихие, хрипловатые, но безумно желанные. Накаджима хотел слышать, желал чувствовать, стремился доставить удовольствие, а не только получать его. Он сходил от этих рук с ума и был чист и невинен в своём желании утянуть с собой и Рюноскэ. И ему охотно позволяли, открывая шею, подставляясь под неумелые, но от этого ещё более чудесные руки и губы. Акутагава дышал в унисон с ним, так же глубоко и взволнованно, сверкал глазами в ответ на чужой влюблённый блеск. Они были во власти друг друга. Они понимали всю степень ответственности и брали её на себя, даже не задумываясь. Накаджима заливался краской смущения, его била лёгкая дрожь стыда перед чужой и собственной наготой, но он упрямо тянул чужие брюки вместе с бельём, отбрасывая их куда-то в сторону. Он хотел увидеть всё, и он в полной мере понимал, что ему придётся перейти через себя. Да, он может стыдиться, может зажиматься, застенчиво и наивно, отводить взгляд и краснеть даже плечами, но он не хотел останавливаться. Ацуши упрямо продолжал целовать терпкие и горькие губы Рюноскэ, будучи в восторге от этой горечи, позволял целовать себя, углубляя поцелуй, сплетаясь языками, вступая в ленивую борьбу. Акутагава мог сколько угодно пытаться убрать руки в страхе, что он сделает что-то не так, но отбрасывал все сомнения, ласково оглаживая худое тело ладонями, прижимая к себе. Кожа к коже. Глаза в глаза. Сердце к сердцу. Душа к душе. — М-мы… — Ацуши доверительно жмётся к горячем телу, заглядывая в полыхающие невинной страстью глаза напротив. — М-можем перейти на «ты»? Акутагава нежно улыбается, обхватывая, мягко, любовно, чужое острое личико. — Да, Ацу-чан, — интимный шёпот опаляет ухо, заставляя дрожь чуть усилиться, но по телу волнами разливается тепло, которого им двоим так не хватало. И Накаджима лишь кивает, прикрывая глаза, втягивая Рюноскэ в очередной поцелуй, аккуратно сжимая его губы своими. Да, уже давно истекающая естественной смазкой плоть жаждала своего внимания, отдаваясь лёгкой неприятной болью, но… Этот момент хотелось растянуть навечно. Хотелось, чтобы эта нежность и ласка не кончались никогда, а океан тепла никогда не высыхал под этим мягким солнцем волнительной ласки. Хотелось и дальше дарить друг другу эту осторожную заботу, заставляя краснеть и застенчиво отводить взгляд. Но они понимают, что это не может продолжаться вечно, как бы они того не хотели. Они не могут вечно нежиться в объятиях друг друга, расплываясь под бережливыми руками. Не могут вечно осыпать души друг друга поцелуями, заглядывая в самые дальние закоулки, лишь желая понять, докопаться до сути, раскрыть каждую дверь, заглянуть в каждую щель. Но они понимают, что, обретя друг друга, они больше никогда не посмеют отпустить, и у них будет ещё тысяча таких моментов, когда они смогут вдоволь насытиться друг другом. Мягкая ладонь брюнета сжимает чужое возбуждение, уже давным давно налитое кровью, стоящее колом, так и зовущее прикоснуться. Мальчик в его руках дрожаще стонет, прикрывая глаза, хватаясь за плечи, невольно царапая островатыми ногтями. Рюноскэ лишь судорожно выдыхает в ответ, когда неловкая ладонь юноши обхватывает его плоть, растирая по красной головке вязкую влагу. Они понимали, что своей неторопливостью лишь тянут время, не желая доводить до крайней точки, балансируя на грани оргазма так умело, будто не впервые. Они изводили друг друга, так бесстыдно, так нагло, но оба понимали, что это именно то, что и было им нужно. Они целовались, как в последний раз, хныкая и стоная в чужой рот, скуля от желания получить разрядку, но упрямо дразнящие друг друга, измывающиеся своими слишком медленными движениями по эрегированной плоти друг друга, готовые закончить это баловство в любой момент, но не способные сделать это, оттягивающие тот самый момент, изводя друг друга всё сильнее и сильнее. Они так отчаянно сплетались языками, так исступленно хватались за пальцы друг друга, так жалобно смотрели в глаза напротив, умоляя о конце, и о бесконечности одновременно. — Please⁷… — Рюноскэ шепчет как-то надломленно, натягивая между ними ниточку слюны, рвано двигая ладонью по чужому достоинству, захлёбываясь в своём жалостном стоне, тяжело выдыхая в унисон с мальчишкой, сжимая в руке его вторую ладонь. — Pray⁸… Don't torture⁹… Pray… My sweet boy, please¹⁰… — Ацуши был готов умереть от этих умоляющих глаз, от этих упоённых всхлипов и скулежа, вторя им, так же тихо, не желая лишним громким звуком нарушать эту бесценность момента. Но он понял эту отчаянную просьбу. Он понял эту безнадёжную мольбу. Накаджиме не нужно было говорить, чтобы Рюноскэ понял, что он хочет того же. Они убыстрили движения рук одновременно, синхронно утыкаясь друг другу в плечи, в унисон вскрикивая от укусов. Хотелось, безумно хотелось достигнуть желанной разрядки, так же сильно, как и не прекращать никогда, остаться в этом моменте навсегда и умереть в нём же, чтобы это стало последним воспоминанием. Самым прекрасным, самым незабываемым, самым лучшим. Они излились в ладони друг друга одновременно, хватая стоны губами, содрагаясь в оргазменной судороге. Их обоих колотила лёгкая дрожь, дыхание было загнаннее, чем у кроликов, убегающих от опасности, но они понимали, что ничего восхитительнее быть не может. — It… It was amazing¹¹, — Ацуши сам удивляется своему безукоризненному произношению, пусть и понимает, что ничего эфемерного тут нет и быть не могло. Но Рюноскэ всё равно довольно улыбается, целуя подростка в вспотевший висок, заботливо убирая прилипшую ко лбу длинную прядку. — We are… We're going to do it again, right?¹² — Yes… Not doubt¹³, — Акутагава улыбается чуть шире, слыша идеальный английский. Да, тут не было ничего сверхъестественного, это было элементарно, но… Не в этом ли была вся прелесть? Не в этих ли смущённых, но довольно сверкающих счастьем удивительных глазах? Не в этих ли умилительно прижатых к обнажённой груди кулачках? Не в этих ли очаровательно сведённых вместе острых коленках? Не в этой ли влюблённой улыбке? Рюноскэ не мог отвести своего мягкого взгляда, вгоняя парнишку в милую краску своим пристальным вниманием, не мог сдержать ласковой улыбки, когда старшеклассник всё же отвёл взгляд, не мог не втянуть в ленивый поцелуй, подбивая одновременно с этим их одежду обратно к ним. — Ты испортил мне урок, — беззлобно, без капли укора произносит брюнет, натягивая боксеры обратно. Мальчишка лишь фыркает, невинно улыбаясь в ответ на чужую улыбку, довольную и полную нежности. Конечно же, на него совсем не злятся. Конечно же, он говорит это приличия ради. Конечно же, они сейчас вернутся к занятию, пусть и придётся засидеться допоздна. — А ты испортил мне разбор теста, — Накаджима улыбается шире на чужой тихий смех, любовно смотря на мужчину перед собой. Мальчишка буквально светится изнутри, излучая весь свой возможный свет, заботливо помогая застегнуть пуговицы на рубашке, пока брюнет помогает ему, тщетно пытаясь разгладить мятую ткань. Одевать друг друга… Было не менее приятно, чем раздевать. Обволакивать своей мягкостью, скрывая от других под одеждой все свои потаённые страхи и сомнения, но оставаясь раскрытыми друг для друга. Они видели гораздо больше. Они понимали гораздо лучше, лучше, чем кто-либо. — Наглый мальчишка. — Беспардонный учитель.***
Тихое, размеренное тиканье часов в почти что не занятой мебелью комнате вводило в лёгкую дремоту, заставляя глаза безнадёжно слипаться, а рот раскрываться очередном зевке. Хотелось спать, просто безумно, закрыть глаза и провалиться в столь желанную темноту на пару часов, но это было небывалой роскошью для них двоих. Они понимали, что это будет неправильно, глупо, у них есть гораздо более важные дела, чем какой-то сон. Но как же хотелось оказаться не здесь, не за этим широким квадратным столом, не на этой подушке, пусть и мягкой и весьма удобной, купленной только недавно взамен старой, не в этой комнате, тёплой, но душноватой, а... Где-то на диване или футоне, возможно, даже кровати, в кольце ласковых сильных рук, прижимаясь спиной к крепкой груди, доверяя свой сон. Хотелось, хотелось так отчаянно, что читалось в трепетно сжимающейся на чужой руке ладони, было прекрасно видно по уставшим, разморенным жаром комнаты глазам, но они оба понимали, что это невозможно. Но как же ему хотелось уйти от всего этого... От этих отвратительных часов, раздражающих своим тиканьем слух, заставляющих нервно дёргаться на особенно громком рывке секундной стрелки. От этих дурацких учебников и тетрадок, разбросанных по всему столу, осточертевших до тошноты, которые хотелось выкинуть или сжечь, распрощавшись навсегда с этими ненавистными правилами, формулами и темами по грамматике и лексике, забыв про них навсегда. От этих противных экзаменов, дышащих в затылок, напоминающих о себе каждый божий день обведёнными в красные кружки днями на календаре, на который было страшно даже взгляд поднять, снящихся в кошмарах и заставляющих просыпаться ранним утром в холодном поту, вызывающих неконтролируемую дрожь от воспоминаний красиво выведенной F в идеальном кружке и смеха одноклассников, насмешливого и презрительного. Но адуляровые глаза рядом смотрели с немой поддержкой, а мягкий бархатный баритон тихо, не давя на измученный мозг, объяснял очередную тему из программы старшей школы. Рука учителя сама писала конспект, аккуратным и разборчивым почерком, а вторая ободряюще гладила по бедру, ненавязчиво, ласково, разглаживая мятую ткань своими незамысловатыми манипуляциями. Подросток лишь слушал, кивая и так же тихо отвечая на вопросы или задавая их, положив платиновую голову на сильное плечо. Слабо прижимался к телу рядом, ища немой помощи, и он обязательно получал её: в виде невинных, но таких необходимых прикосновений, в виде ободряющей аккуратной улыбки, в виде такого по-детски милого тычка указательным пальцем в кончик носа, заставляющего щёки залиться едва заметным румянцем. На самом деле, Рюноскэ не понимал, что испытывает к этому ребёнку. Он не был абсолютно уверен, что это любовь: он так же бессовестно грабил этого подростка, безбожно завышая цену, так же отчитывал его, так же требовал невозможного, даже не пытаясь снизить нагрузку на бедного старшеклассника, на плечах которого было и так слишком много. Но Акутагава понимал: он больше не сможет без этих ласковых тонких рук, без этих очаровательно блестящих нежностью глаз, без этих сухих губ с лёгким привкусом топлёного молока, без этого запаха виски и аспирина, осевшего на одежде школьника, не отстающего даже после химчистки. Он больше не сможет без этих невинных поцелуев, осторожных ласк и очаровательной непорочной близости. Он больше не сможет без Ацуши, этого несчастного ребёнка, капризно жалующегося на снова вусмерть напившуюся тётю, этого бедного мальчика, вкалывающего двадцать четыре на семь, пропащего подростка, находящего свою отдушину в их чудесных посиделках за чашкой чая, тройки-четвёрки. Без этого ранимого чувствительного мальчишки, наивного, отчаянно влюблённого, до безумия желающего отдать всего себя чужой ласке и дарящего её в ответ, так бескорыстно и трепетно. Рюноскэ нуждался в их вечерах жалости, когда они просто осыпали друг друга этим ворохом жалоб: контрольные, коллекторы, бесконечные тесты, угрозы из суда, издевающиеся одноклассники, бессовестные отделы кадров, пьющая тётя, долги за невыплаченные кредиты, требовательный начальник, глупые дети — они делились друг с другом всем, не скрывая ничего, счастливые в своей возможности поделиться своими проблемами друг с другом и получить поддержку, такую необходимую, такую желанную. И это ничуть не обременяло, наоборот, облегчало это тяжёлое бремя, неподъёмным грузом лежащее на плечах. Они понимали друг друга, как никто не мог. Понимали, как им сложно, понимали, как им одиноко в этом постоянном круговороте проблем, понимали, как же им нужно то тепло, что они дарят друг другу, не прося ничего взамен, кроме ласки и нежности. — Рюноскэ... — тихий шёпот на самое ухо, заставляющий мурашки пробегаться по позвоночнику, вызывающий волны тепла, разливающегося по всему телу. Тонкие пальцы осторожно берутся за дужки очков, аккуратно снимают, откладывая в сторону. — Скажи мне честно... Как ты думаешь, я смогу сдать экзамен хотя бы на C? — Накаджима смотрит на него с такой надеждой, что становится не по себе. Учитель неловко отводит взгляд в сторону, задумываясь. Сможет ли? Он еле переписывает тесты на D, что уж говорить о C-, его знаний всё ещё слишком недостаточно, чтобы вытянуться на стабильную тройку. Но... В праве ли он ломать эту надежду? Ему так верят, ему так доверяют, у него же так просили, на коленях, отчаянно и безнадёжно, помочь, помочь хоть чем-нибудь. В праве ли он топтать эту надежду в пыль? Растирать в порошок своим твёрдым и уверенным «Нет»? Рюноскэ понимает, что от него хотят услышать. И он понимает, что если он и сам поверит, то желанное станет явью. Ацуши тоже нуждался в нём. Акутагава это прекрасно понимал. Этот ребёнок нуждался в этих занятиях, бессмысленных и практически безрезультатных, нуждался в этих порой грубых и резких нотациях, нуждался в этих резких переходах на английский во время простого разговора, нуждался в их домашних чаепитиях, нуждался в этих прикосновениях, он нуждался в одном лишь присутствии этого молодого мужчины в своей жизни. Он тянулся к нему так отчаянно, так, до щемящей боли в груди, мило протягивал к нему свои тонкие худые руки, так искренне желал его тепла, любил его так трепетно и нежно, что Рюноскэ не мог его не обнять, не прижать к себе, сжимая в своих объятиях так осторожно и бережно, боясь причинить хоть каплю боли. Он понимал, что в нём нуждаются, так наивно, до безумия, доверяют абсолютно всё, раскрываются целиком и полностью, отдаваясь без остатка, и он не мог предать этого доверия. Они хотели понимания, простого, человеческого. Каждый из них хотел, чтобы его поняли и приняли, хотели раскрыться целиком и полностью, отдаться до последней капли. Ацуши всего лишь хотел понять и докопаться до сути, раскрываясь, как буклет, целиком и полностью, разглаживая каждую мятую складочку, показывая, что в ней скрыто. Рюноскэ всего лишь хотел, чтобы его поняли, открывая всю свою пустую душу, позволяя наполнить её этими светлыми чувствами, осторожно касаясь чужого существа. — Ты сможешь, — уверенно произносит учитель, устремляя твёрдый взгляд на юношу перед собой, мягко беря его руки в свои, аккуратно сжимая. — Мы сможем. Вместе, мы обязательно справимся с этим чёртовым экзаменом. Ты ведь веришь мне? Накаджима расцветает на глазах, улыбаясь так нежно, так неверяще, его губы мелко дрожат, а на его восхитительных глазах наворачиваются слёзы, которые он быстро смаргивает. Конечно, он верит. Он уже давно вверил Акутагаве Рюноскэ всего себя, только появившись на пороге его дома. — Да... Да, я верю, — сильные руки обнимают худое угловатое тело, прижимающееся с такой готовностью, что аж щемит грудь. Рюноскэ понимает, что ему сейчас нужна простая поддержка, самые обычные тёплые объятия. — Я верю тебе, — пальцы сжимают пиджак так очаровательно мило, губы так невинно ищут чужие, и Акутагава просто не может отказать этому ангелу в поцелуе. На стене тихо тикали часы, отдаваясь в изнемождённых сознаниях обоих лёгкой головной болью. Такой монотонной, такой привычной, такой родной. Ацуши всего лишь хотел понимать Рюноскэ. Всего лишь хотел докопаться до самой сути. Всего лишь хотел быть этой сутью, и он был так до стесняющей грудь нежности невинен и чист в своём желании, что становилось страшно, насколько же сильны его помыслы и стремления. Рюноскэ всего лишь хотел, чтобы его поняли. Всего лишь хотел раскрыть всю свою пустоту. Всего лишь охотно позволил наполнить её этой сутью, боясь оступиться хоть где-то, но он так отчаянно желал быть наполненным этими чувствами, что у него больше не было выбора. — Пятая заварка гёкуро? — Пятая заварка гёкуро... Конечно же, у него нет заваренного гёкуро. Конечно же, он заварит его в первый раз. Конечно же, он нальёт вторую чашку. Конечно же, он его никуда не отпустит, и они будут сидеть так допоздна, купаясь в понимании и ласке друг друга. Таких необходимых. Таких до безумия нужных.