И поднимется король Юга против королей Севера, и зальет их земли могучим потоком: и будут они разбиты, а народы их уничтожены. Земли будут истоптаны, а затем веревкою отмеряны. И разрушены будут города и пустынны. Нетопырь, ворон и филин поселятся в домах. И змей угнездится в них. И так начнется гибель мира. Кто далеко — умрет от болезни, кто близко — падет от меча, кто останется, умрет с голоду, кто выживет, того погубит мороз… Ибо наступит век Меча и Топора, век Волчьей Пурги. Придет Час Белого Хлада и Белого Света. Час Безумия и Час Презрения, Tedd Deireadh. Час Конца. Мир умрет, погруженный во мрак, и возродится вместе с новым солнцем. Воспрянет он из Старшей Крови, из Hen Ichaer, из зерна засеянного. Зерна, кое не прорастет, не проклюнется, но возгорится пламенем. Уцелеют лишь те, что пойдут за Ласточкой. Ласточка — символ весны, избавительница. Она отворит запретные двери, укажет путь спасения. И возвестит возрождение мира. Ласточка, Дитя Старшей Крови. А потомкам ее предстоит править в новом мире. Ess’tuath esse! Да будет так! Внимайте знамениям! А каковы будут оные, глаголю вам: вначале изойдет земля кровью Aen Seidhe. Кровью Эльфов…
Aen Ithlinnespeth, пророчество Итлины Аэгли аэп Аэвениен, легендарной эльфской Aen Saevherne.
*** Лютик зябко поежился, шмыгнул носом и, сильнее закутав свою драгоценную лютню в плотную шерстяную ткань, попытался спрятать заледеневшие пальцы в слишком коротких для этого рукавах местами подбитого куцым мехом, почти не греющего плаща. С тех пор, как наступила вечная зима, Белый Хлад, как называли это когда-то эльфы, мир обезумел и стал местом, в котором не осталось места для таких, как он. Неприспособленных, слабых, певчих — как насмешливо звали его прочие выжившие. Он был в Новиграде, когда все случилось. Когда привычный им всем мир разрушился, уступив место Часу Пурги, Презрения и Безумия. Топора и Меча. Путешествуя с Геральтом и остальными в поисках Цири, он получил неудачное ранение в голову, подвернул ногу, тормозил всю ганзу, и Геральт, вновь пересекшись с Золтаном Хиваем, попросил краснолюда взять Лютика с собой. В этот раз Лютик даже не возражал — отправляясь в опасный путь, он хотел помогать Геральту, поддерживать его, а не… быть обузой. Зима застала их с краснолюдами в Новиграде. Война с Нильфгаардом сама собой сошла на нет — никто не мог сражаться в столь холодную зиму. В бушующую пургу. Лютик с Золтаном вместе выкупили трактир, отремонтировали его, собирались приурочить торжественное открытие к весне. Вот только весна так и не наступила… а зима так и не закончилась. Холода стали еще более свирепыми. Люди умирали — от холода, от голода. Первыми опустели деревушки, потом стали пустеть и города. Хлад забрал стариков, забрал всех слабых здоровьем, забрал большую часть детей. Белый Хлад постепенно забрал более девяноста процентов населения всего мира, и люди вспомнили о пророчестве Итлины. Вспомнили насильно — будто насмехаясь, эльфы припомнили им напоследок, что род людской, в отличие от них, спасения не заслуживает. Эльфы поведали остаткам людей, сбившимся в общины в самых крупных, выстоявших городах, что Зираель, Ласточка, Старшая Кровь, их спасительница — отыскав путь в другой мир, заселенный эльфами, забирает туда самых достойнейших — эльфов. Лютик не верил во все эти сплетни. Не могла Цири так поступить. Не смогла бы бросить в этом мире ни Геральта, ни Йеннифер, если, конечно… не забрала их с собой. Он не хотел об этом думать. Не хотел ни на миг предполагать, что никогда больше не увидит Геральта. Они не виделись больше двух лет — с тех самых пор, как Лютик, расставшись с ним у Яруги, направился с Золтаном в Новиград. Не было ни дня, чтобы Лютик не пожалел о том своем решении. Мог бы потерпеть, подлечиться в пути, но не оставлять Геральта. Не расставаться с ганзой. Упереться рогом и заставить Геральта взять его с собой. Он не позволял себе думать, что больше никогда… возможно, Геральта не увидит. После ухода эльфов мир еще больше сошел с ума. Озверевшие остатки людей стали нападать на нелюдей. Большинство краснолюдов и низушков вздернули на виселицах или забили камнями, а те немногие, что сумели сбежать… Лютик сомневался, что они сумели выжить там. Снаружи. В сей недобрый Час Пурги, Час всеобщего Презрения ко всем и ко всему. Начались гонения и на чародеев — по мнению людей, виновных во всем, что происходило с погибающим миром. Чародеев, согласных сдаться в рабство и до конца дней своих «отрабатывать долг перед человечеством», оставляли в живых и обращались с ними хуже, чем со скотом. Несогласных же… брали количеством. Забивали толпой. Он никогда бы не подумал, что люди… доберутся и до него. — Сучий выродок. — Ведьмачья подстилка. — Ходил со своими дружками-нелюдями… — А вы помните, как он защищал краснолюдов? — Бесполезный… — Лишний рот, ничего не может… все таскается со своей деревяшкой, паскуда. — Забьем камнями! Четвертуем! — Да ну, он безобидный. Выкинем из города… сам и подохнет… Да, Лютик не был охотником, не мог выходить с группой добровольцев за стены, не мог, как они, добывать снаружи дичь и опустошать кладовые заброшенных деревень в поисках еды или чего-то полезного. Он не мог колоть дрова, был слишком слаб и обессилен голодом и холодом. Плохо шил, и его стежки получались крупными и кривыми — было слишком тяжело сшивать плотные, толстые ткани одеревеневшими от морозов пальцами. Но он не был бесполезен! Он помогал женщинам на кухне, готовил, а еще умел обрабатывать раны, был всегда на подхвате у единственного лекаря, если из похода за стены возвращалось слишком много раненных… Он не был совсем бесполезным, но людям просто… просто нужен был очередной козел отпущения. И — за неимением нелюдей и чародеек — Лютик прекрасно подходил под требования людей. Друг краснолюдов и низушков. Лучший друг и спутник ведьмака. Певун и виршеплет. Его с насмешками вытолкнули за пределы городских стен и с улюлюканьем наблюдали за тем, как он, постоянно оборачиваясь, уныло бредет по колено в снегу, пытаясь понять, что теперь делать, куда двигаться. Как выжить в этот Час Безумия, Меча и Топора. В век Волчьей Пурги, век Белого Волка, Геральта из Ривии… *** Лютик с трудом добрел до ближайшей к Новиграду безымянной деревушки, и этот нехитрый, короткий путь измотал его полностью, выбил из него весь дух, лишил последних сил. Свежевыпавший снег, еще мягкий, доходил до колен. Он почти не чувствовал ног и стал всерьез опасаться обморожения. Пальцы в вязанных варежках онемели, и Лютик с трудом сумел разжать их, когда заполз в самый крепкий, большой дом с самыми толстыми стенами, должно быть, прежде принадлежавший солтысу. Во всех домах в этой проклятой деревне, куда по дороге в дом солтыса заглядывал Лютик в поисках хоть какой-то еды — мешка с зерном или, может, кореньев каких, Лютик не нашел ничего съестного — должно быть, охотники из их общины уже давно обшарили здесь все. И взамен еды Лютик отыскал лишь… замороженные, заледеневшие трупы селян, целые семьи, сбившиеся в кучу у давно остывших печей или лежавших на одной кровати, под одним замерзшим, одеревеневшим одеялом. Трупы, трупы, трупы… везде, кругом были одни лишь трупы. Все были мертвы. Весь мир был мертв. И его ждало тоже самое — и он умрет здесь, промерзнет до костей, обратится в посиневший, покрытый изморозью труп, сдохнет в обнимку со своей старой лютней… Большой камин заледенел, был засыпан снегом. Лютик попытался вычистить его, разломал топором большой стол, хотел разжечь огонь, но потерпел неудачу, не сумев высечь ни искорки. Было слишком холодно. Он слишком сильно устал… у него совсем не осталось сил… Лютик просто вздремнет часик или два. Отдохнет немножко, восполнит силы и сможет разжечь огонь. Обязательно сможет… Завернувшись сразу в пять найденных, промерзших шкур и одеял, Лютик провалился в беспокойную дрему. Он отдохнет, а потом обязательно… *** Чьи-то руки выдернули его из объятий крепкого сна и вытащили из едва прогревшегося от тепла его тела комка одеял. Капюшон упал на глаза. Лютик забарахтался, попытался вырваться, но его лишь сильнее дернули за руки и протащили по грязному полу. Он рухнул перед чьими-то ногами, уткнулся взглядом в покрытые грязью и изморозью сапоги, шумно вздохнув, дрожащей рукой стащил с головы капюшон и с замиранием сердца посмотрел вверх — над ним возвышался грузный, мощный, ужасно крупный мужик с густой бородой и маслянисто смотрел на него маленькими глазками. Громко сглотнув, Лютик осторожно обернулся и заметил еще троих — таких же крупных боровов — занятых разведением огня в камине и обыскивающих столовую. Судя по звукам, еще двое были наверху, и один — где-то на кухне. Он уже слышал о таких — варварах, отвратительных ублюдках, последних отбросах, выживающих за счет грабежа и убийств, не чурающихся ничего. Охотники всегда рассказывали о столкновениях с такими с отвращением и ненавистью. Попасть к ним в руки было худшим, что могло с ним случиться — смерть была милосерднее. — Эт еще че? — спросил один из разбойников, держа его лютню за гриф, и Лютик почувствовал, как на короткий миг остановилось его сердце. — П-прошу, это… это мое, — просипел он, едва размыкая одеревеневшие губы. Мужики рассмеялись и уставились на самого крупного и страшного из них, того самого, которому швырнули под ноги Лютика. — Так ты певун? Сыграй-ка нам, пташка, — его губы растянулись в кошмарной ухмылке, и Лютика затрясло от страшного предчувствия. — Разумеется, — попытался улыбнуться он и жалостливо спросил: — Вы… вы отпустите меня потом? Уроды переглянулись и вновь разразились смехом, будто он сказал что-то смешное. — Ничего нет! — закричали с верхнего этажа. — Тута тож пусто! — крикнул еще один разбойник, заходя в столовую. Они расселись на стульях и диванах, а их главарь устроился в кресле перед камином. — Пой, — приказал он, и Лютик, вздрогнув, несмело протянул руку за лютней. Державший ее разбойник швырнул ему лютню — Лютик еле успел поймать ее озябшими пальцами — и со всей силы шлепнул его по заднице под издевательские смешки и похабный свист. Будто девку трактирную. Будто шлюху в борделе. Пальцы крепко сжали гриф. Испугавшись, что, не начни он играть, они могут сразу же приступить к чему похуже, Лютик провел по давно порченным струнам и, скривившись от звучания расстроенной лютни, заиграл задорную мелодию. Голос охрип от холода, в горле было сухо, но он заставил себя петь — сбиваясь с ритма, задыхаясь от усилий, но он упорно пел, судорожно пытаясь отсрочить неминуемое, дать себе больше времени на поиск выхода. Вот только выхода не было. У него не было ни единого шанса сбежать. Не было ни малейшей надежды на то, что эти монстры… пощадят его. Его используют, как девку. Пустят по кругу. Выебут во все дырки. А потом загоняют, как зайца на охоте, и забьют. Или… или съедят — после крушения былого мира такое, если верить охотникам, стало чем-то в порядке вещей. Как… как скотину какую забить и сожрать. Всему виной был голод. Голод и холод. Они превращали людей в животных. Нет, во что-то в стократ хуже. И Лютику не посчастливилось столкнуться с худшими из выживших. — Прекращай, заебало твои хрипы слушать, — гаркнул главарь, поднимаясь с кресла. Лютик послушно захлопнул рот, а потом, сразу же поняв, к чему все идет, рванул к двери, не мог не попытаться сбежать, вот только их было больше, они были быстрее, сильнее в тысячу раз. Его скрутили, швырнули на пол, перевернули на живот, сорвали с него куцый плащ и стали в четыре руки сдирать с него штаны. Двое держали его ноги. Еще один наступил ему на голову, прижимая ее к старым доскам. Лютик завыл, заелозил и ощутил саднящую боль в щеке, кажется, вогнав в лицо пару заноз. Мороз обжег голые ягодицы. На него рухнуло, придавило к полу грузное, тяжелое тело. Чужой толстый член ткнулся ему в зад, и он заерзал, сопротивляясь. Пальцы в грубых перчатках больно впились в его бедра. Нога с головы куда-то пропала, в волосы вцепилась пятерня, челюсть насильно разомкнули сильные, грязные пальцы, и прямо перед его носом замаячил вонючий, немытый член. Он щелкнул зубами и получил сильный удар по губам, шумно выдохнул от боли, почувствовав, как в него с трудом протолкнулась головка члена главаря, на короткое мгновение, кажется, потерял сознание, а потом вдруг услышал громкий хлопок входной двери, бессвязные крики разбойников, лязг оружия и отборную брань. И все внезапно закончилось. Лежавшее на нем тело придавило его к полу, обмякнув. По голому заду потекло что-то горячее. На лицо попали брызги такой же горячей жидкости, в нос ударил тяжелый, удушливый запах крови. Пальцы Лютика заскребли по полу. Он застонал и захныкал, попытался выползти из-под тела насильника, но не смог пошевелиться — было слишком тяжело. Кто-то стащил с него главаря, судя по всему, нынче мертвых разбойников. Лютик вжался лбом в свои ладони, страшась поднять лицо и посмотреть на своего спасителя. Тот, кто сумел за считанные минуты расправиться с семью негодяями, должен был быть еще опаснее и ужаснее, чем они все вместе взятые. Лютик даже не мог решиться подтянуть штаны — его сковал небывалый доселе страх. Быстро остывшая на морозе кровь неприятно стянула кожу на саднящих ягодицах и бедрах. Его пнули по локтю, намекая на то, что было бы неплохо подняться, и Лютик, обмирая от ужаса, медленно приподнялся с пола и неловко присел на пятки, все так же продолжая прятать лицо в ладонях. Услышав тихое завывание, Лютик с удивлением осознал, что это он сам воет. Под нос ткнулся окровавленный меч, и, медленно отняв руки от лица, Лютик наконец решился поднять взгляд на своего спасителя. Взгляд зацепился за сильные, крепкие бедра, плотно обтянутые черными штанами. За мощные плечи и грудь, выглядывающие из-под распахнутого плаща. За длинные, грязные, слипшиеся, но узнаваемые седые волосы. За знакомые до боли, самые замечательные на свете, нереальные для этого гибнущего мира желтые глаза. — Г-геральт, — выдохнул Лютик и внезапно понял, что одновременно плачет и смеется. — Геральт… Геральт… Геральт! Он мог бы повторять это имя до конца дней своих, и ему бы не надоело. Это имя было синонимом безопасности, спокойствия, уюта и веры в лучшее, что есть в людях. Это было именем его лучшего друга, которого он и не чаял когда-нибудь увидеть вновь. Человек перед ним был воплощением всех его надежд, мечтаний и грез. — О, господи, Геральт, это и правда ты! — всхлипнул он и подполз к старому другу на коленях, обхватил дрожащими ладонями его ноги, вжался лбом ему в живот и заревел от облегчения, судорожно цепляясь за него пальцами. — Ты жив! Хвала всем богам и богиням, ты правда живой! Геральт… Ведьмак молчал, будто окаменел весь, промерз и стал таким же заледенелым трупом, как все жители этой проклятой деревушки. Лютик поднял взгляд, всмотрелся в лицо Геральта и вздрогнул — Геральт смотрел на него так отстраненно и безжизненно, будто и впрямь был мертв. Его бледное лицо было белее мела и сильно напряжено, а глаза… в глазах было что-то новое, угрожающее, опасное и очень, очень страшное. Что-то такое, чего там раньше никогда не было. Лютик шумно сглотнул и непроизвольно дернулся назад, а потом тут же осадил себя — это же был Геральт, его лучший друг. Самый благородный и честный человек из всех, кого он знал. Это был его Геральт. Его Белый Волк. Его синоним безопасности и веры в самое лучшее и светлое будущее. — Геральт, ты… ты меня пугаешь, — сипло выдавил Лютик, и ведьмак крепче перехватил меч, со всей силы сжав рукоять в сильных пальцах. Желтые глаза смотрели немигающим взглядом. Слишком пристально. Слишком… жутко. — Лютик, — наконец, хрипло проговорил Геральт, опуская острие меча вниз, и Лютик медленно выдохнул. — Лютик… Пальцы Геральта вплелись в его спутанные, отросшие волосы, больно, неприятно надавили на ссадину на правой щеке, и Лютик, шумно, судорожно втянув в себя воздух, крепко вжался в Геральта, со всей силы обнял его и спрятал лишившееся красок лицо у него на груди, чтобы ведьмак не смог увидеть его исказившихся мукой черт лица, сухих глаз и скривившихся губ. Чтобы Геральт не видел, что Лютик опять плачет — только на этот раз безмолвно, без слез и истерик. Плачет душой и отчего-то закровоточившим сердцем. Ведь это… это же Геральт. Он не может… не должен бояться его. Кого угодно, но только не Геральта. Не свой единственный символ человечности, безопасности и безусловного добра, который остался у него в этот Час всеобщего Безумия, Презрения и Топора. Час Конца и век Волчьей Пурги. Век Белого Волка, отыскавшего его в Час Белого Хлада.