On a walkabout

Лань Хуань сидит, прикрыв глаза, и слушает звуки, доносящиеся снаружи. Где-то вдалеке тарахтит мотор, кто-то перекрикивается рявкающими голосами. У тех, кто его здесь держит, такой язык. Китайский плавен и текуч, а этот… В нем есть своя красота, и он бы, наверное, лучше ее слышал, если бы люди, говорящие на этом языке, не избивали его и не угрожали оружием раз в пару дней. Комната с земляным полом, каменными, цвета песчаника, стенами и потолком, до которого он не достает макушкой спасительных пятнадцать сантиметров. Свет проникает через маленькое окошко справа от двери. Без стекла, просто выбоина в камне под самым потолком. Минимум удобств — свалявшаяся солома вместо кровати прямо под окном и ведро в углу напротив двери. Для человека, воспринимающего люксовый комфорт как нечто обыденное — наверное, стало бы трагедией. Для Лань Хуаня не стало. Ему никогда не было нужно много вещей. Эти люди знают только несколько английских слов. «Ешь», «убить», «иди», «деньги». И «выкуп». Мотор заглушают. За дверью слышатся шаги и это вечное «go, go», на которое уже выработался нервный тик за те суммарных два месяца, что Лань Хуань в плену. Значит, еще кого-то привезли. Интересно. Еще интереснее становится, когда слышится звук открываемого замка и скрип двери. Лань Хуань распахивает глаза, но тут же щурится от непривычного яркого света. В помещение вталкивают какого-то мужчину со скованными наручниками, как и у него самого, руками. Тот падает набок и не шевелится, пока дверь не закрывается снова. И потом не шевелится тоже. Что мужчина жив, Лань Хуань понимает только по вздымающейся грудной клетке. — Вы в порядке? — вопрос тупее только поискать, но здесь «в порядке» — это когда ты не чувствуешь, что подыхаешь. Когда ответа на вопрос не следует, он без особой надежды задает новый. — Вы говорите по-английски? Снова тишина. Что ж. Он тоже не отвечал когда-то. Они сидят так до вечера, пока в окошко не начинают светить оранжевые солнечные лучи. Это любимое время Лань Хуаня. Свет падает на противоположную стену и постепенно двигается все выше к потолку. За этим интересно наблюдать. Раз в день он проводит на полу черту, отмечая место, куда падает свет в определенное время, прежде чем подняться выше. Получается что-то вроде календаря. Когда луч доходит до середины стены, ему приносят ужин: хлеб и воду. Иногда, когда есть настроение, и не болят стертые в кровь запястья, он устраивает себе театр теней. В наручниках почти удобно. К этому времени мужчина уже отползает к противоположной стене. Теперь, когда свет отражается от стены и мягко рассеивается по комнате, Лань Хуань может его разглядеть. Мужчина плох, у него воспалились и разбухли запястья и щиколотка правой ноги. Длинные свалявшиеся патлы до плеч закрывают обросшее и грязное лицо. Лань Хуань свои волосы обрезал сразу же, как стало ясно: через две недели его не выпустят. А этот не сдается. Дурак. Выглядит он дерьмово, но Лань Хуань вряд ли выглядит лучше. Ужин приносят раньше, чем обычно. Хлеб и две кружки воды. Надо же, разнообразие. Лань Хуань тянется и забирает свое. Мужчина не двигается с места. Хлеб вкусный. По началу казалось, что сделан из резины, но сейчас с голодухи идет хорошо. Он отламывает понемногу, чтобы хватило надолго. — Ешь, иначе заберут, и еще сутки еды не видать. Когда Лань Хуань уже не ждет ответа и возвращается к разглядыванию горелого узора на корке, мужчина все же подает голос: — Я знаю. Все-таки говорит. И тянется за хлебом. Едят они молча. Когда свет уже почти достигает потолка, Лань Хуань спрашивает: — Как тебя зовут? Мужчина поворачивается, отвлекаясь от такого же бездумного разглядывания квадрата света. — Зачем тебе? — голос низкий и хриплый. Но в нормальной жизни, наверное, красивый. — Разве не очевидно? Чтобы знать, как обращаться. — Иногда лучше не знать, иначе будешь помнить. Если выберешься, конечно. Он продолжает смотреть, а Лань Хуань почему-то чувствует себя под этим взглядом маленьким ребенком. Может быть, он и есть маленький ребенок, разве разберешь сейчас возраст. — Цзян Чэн, — отвечает мужчина после паузы, видимо, что-то решив для себя. — Китаец? — Лань Хуань спрашивает уже на своем. — Ага. Ты тоже. Слышать от кого-то родную речь — почти забытое чувство. — Лань Хуань. — Хах. Понятно, — мужчина вновь отворачивается на стену. Если бы не борода и грязь, можно было бы рассмотреть лицо, но сейчас были видны только глаза. Светлые. — Что понятно? — Понятно, зачем держат. Я бы сделал селфи или попросил автограф, но, как видишь, я несколько ограничен, — он поднимает воспаленные руки, демонстрируя наручники. — Так сразу и не признал даже. — А тебя зачем? — На убой. Лань Хуань даже не сразу понимает, что это, наверное, шутка. Цзян Чэн только пожимает плечами и встает на ноги, опираясь на стену. — Я отолью, если ты не против. Лань Хуань только фыркает и отворачивается. Интересный сосед. Скучно не будет. — Сколько ты уже здесь? — спрашивает тот, возвращаясь на место. — Месяца два. — Считаешь? Я вот не считаю. — Почему? — Хреново это. Если выберусь — скажут, если не выберусь — зачем душу травить. Тоже верно. Смешно, но вот такая жизнь — это жизнь в постоянной надежде вернуться домой. Если еще жив, значит, зачем-то держат. Он сам только этой надеждой и живет. У него есть повод надеяться. Что договорятся, что выкупят. И не пристрелят тогда, когда до свободы уже два шага, просто потому что это забавно — убить знаменитость, за которую уплачены миллионы. — Как тебя угораздило-то? — снова спрашивает. — Рейс завернули без объяснения причин. Когда сели, всех вытолкали наружу, половину расстреляли сразу. Оставшихся повезли в барак. — Один теперь? — Не знаю. Меня, видимо, кто-то узнал сразу, поэтому перевели в другое помещение. Я больше никого не видел. А ты? — В отпуск съездил. Место неудачное оказалось. Лань Хуань не удержался и прыснул. Место и впрямь неудачное. — Зато где ты еще такой длинный отпуск возьмешь. — Это точно. С наступлением ночи в этих краях холодает. Тепло не задерживается в земле, не прогревается камень. Даже пролежав весь день на солнце, он будет источать холод. Все тепло, скопившееся на поверхности, выдувается злым ночным ветром. Лань Хуань до этого дня спал здесь один и зверски замерзал. Приходилось вставать, двигаться до разогрева и ложиться вновь. Помогало слабо, так что досыпал он частенько днем. Но теперь они теснятся на застарелой соломе вдвоем, спина к спине. Даже почти не холодно. На улице еще слышны тихие разговоры. Спокойные. Может быть, и этим людям не чужда простая человеческая романтика. Но от этого только страшнее. Когда понимаешь, что абстрактные чудовища, с неизменными оскалами на лицах убившие на твоих глазах троих детей просто ради забавы, на самом деле такие же люди, как и ты. Но не успевает он окончательно погрузиться в свои не радужные размышления о человеческой сущности, как из-за спины раздается приглушенный голос: — Лань Хуань, почему ты еще здесь? У тебя ведь наверняка много тех, кто готов тебя выкупить. — Не знаю. Просто держат. Да и ты тоже тут. — Хах. Цзян Чэн чуть сдвигается и шуршит соломой, пытаясь устроиться поудобнее. Ах, если бы. — Хоть бы соломы свежей принесли, жалко, что ли. Я даже сам готов натаскать, так не дают же. Это бессмысленное ворчание почему-то веселит. И немного умиляет. — Цзян Чэн, привстань. — Зачем? — спрашивает, но выполняет. Лань Хуань сдвигает часть соломы из-под себя назад и укладывается снова. Раньше он чувствовал ребенком себя, но теперь уже этот человек напоминает ему младшего брата. Он усмехается, слушая возмущения и протесты, но чувствует себя… Счастливым. Впервые за все это время. Говорят же, что человеку много не нужно. — Ты напоминаешь мне младшего брата, — Лань Хуань не знает, зачем говорит это, ведь теперь старается не вспоминать. — Он такой же упрямый. — У тебя есть брат? Я не знал. — Да. Он занимается бизнесом и благотворительностью. И вообще многими полезными вещами. В общем, в отличие от меня — делом. Он любит кроликов. И, на самом деле, совершенный ребенок, но так хорошо прячет это от других, что все вокруг считают его холодным и строгим. — Ты хорошо его знаешь, да? — Да. У нас рано умерла мама, а отец всегда был занят, так что мы всю жизнь вдвоем. Он вырос таким неразговорчивым, у него почти нет друзей. Наверное, я плохой старший брат. Я должен был заботиться о нем лучше. А сейчас… — Эй. Из того, что ты сказал, он не кажется мне плохим, м? Разве это не значит, что ты сделал все правильно? Я не знаю, как вы жили, но, если он счастлив сейчас, значит, все хорошо. — Счастлив… До того, как я улетел, я видел его с одним человеком. Полная противоположность А-Чжаню, но… Брат действительно был счастлив. Это не моя заслуга. Они лежат еще какое-то время, теснее прижимаясь спинами, потому что начинают замерзать. В окошко ярко светит луна, выбеляя стену. — Цзян Чэн, у тебя есть семья? — Только сестра. И собака. — Расскажи о ней. — О сестре или собаке? — Можешь об обеих, только по очереди. — Тогда о сестре. Она очень красивая. Хорошо поет и невероятно вкусно готовит. Она самая лучшая. Нет в мире женщины лучше нее. У нее есть лишь один недостаток, и это ее муж. — Ты сам-то себе жену так найдешь? Цзян Чэн почему-то замолкает ненадолго, но продолжает, чуть отодвинувшись. — Я не ищу. — Я тоже, — Лань Хуань потягивается, придвигаясь ближе. В ответ на возмущенный возглас он говорит лишь, что холодно. И вдруг замечает, что улыбается. Они говорят еще какое-то время. Лань Хуань узнает, что они почти ровесники и даже живут в одном городе, пусть и на разных его концах. Что порода собаки Цзян Чэна — швейцарская овчарка, и он нашел ее брошенной на какой-то трассе, когда той был примерно год, а сейчас она живет у его сестры. Что они учились в одном университете ровно год — Цзян Чэн на первом курсе, Лань Хуань — на четвертом. Он сам рассказывает о семье, о детстве, школе, творчестве и о том, как его вообще занесло на сцену. Поиск точек соприкосновения оказывается интересным, но очень глупым в их ситуации занятием. Они оба это понимают, но остановиться не могут. В какой-то момент разговор затихает и Цзян Чэн просит: — Спой что-нибудь. И он соглашается. Этой ночью Лань Хуань впервые относительно нормально высыпается. Если бы не наручники, он, наверное, обнаружил бы себя в чужих объятиях, но сейчас они оба просто свернулись теплым клубком. Вскоре приносят еду, и Лань Хуань успевает остановить человека, объясняя на пальцах, что нужны лекарства. Добивается только воды и бинтов, но уже хоть что-то. Уговорить снять наручники не получается, поэтому приходится промывать так, едва сдвигая железные браслеты по воспаленной коже, только причиняя боль. Цзян Чэн шипит, но терпит. По его взгляду видно, что он не понимает, зачем Лань Хуань это делает, но вопросов не задает, только отворачиваясь, стоит встретить взгляд. Остатками ледяной воды из ведра удается умыться и кое-как обтереть друг друга. Можно сказать — благодать. Оказывается, под слоем грязи скрывалось весьма красивое лицо. Лань Сичэнь ловит себя на мысли, что хотел бы увидеть этого человека без бороды. Цзян Чэн теперь смотрит еще страннее, чем до этого, а встречного взгляда избегает совсем уж очевидно. В какой-то момент Лань Хуань начинает догадываться о причине, и теперь тоже не знает, куда смотреть и как отмести очевидно бредовую мысль. Определенно сказываются два месяца почти полного одиночества. А потом Цзян Чэна куда-то уводят. Лань Хуань может только подтягиваться на ослабевших за все время руках к окошку под потолком, но из него видно только пустую площадку, вход в соседний домик, и несколько машин вдалеке. И все бледно-желтого цвета. Его сокамерника, похоже, сразу уводят влево от двери, и ему не удается увидеть. Но Лань Хуань и так догадывается, куда. В той стороне только большое здание, похожее на ангар или склад. Сам он там не был, но видел, в каком состоянии оттуда возвращаются люди. Становится страшно. Время в ожидании тянется в три раза медленнее. Как будто все его два месяца сжались до часа. Или двух. Или трех. Он не знает, сколько ждет. Когда Цзян Чэна увели, солнце было в зените. На улице ничего не происходит. Возможно, это хорошо. Или это значит, что все, кто мог быть сейчас на улице, находятся в этом ангаре. Что они там делают? Зачем? В каком состоянии вернется Цзян Чэн? Лань Хуань ведь только-только перебинтовал ему руки. Когда квадрат света вновь поднимается с пола на противоположную от окна стену, в голове возникает последний вопрос. А вернется ли Цзян Чэн? И, несмотря на жаркий день, становится холодно. А время все тянется. За окном снова тарахтит мотор, снова кто-то ходит и перекрикивается на этом злом языке. Лань Хуань впервые за последний месяц вздрагивает, слыша выстрел. Потом начинает казаться, что ему все приснилось. Или что он сошел с ума, и на самом деле здесь всегда был только он один. Но если это так, то Лань Хуань не против. Если Цзян Чэн вернется, он не против сойти с ума. Но без него точно сойдет. Ужин приносят на одного. А еще через час приносят Цзян Чэна. Его роняют прямо рядом с дверью, кричат что-то, не то ему, не то Лань Хуаню, но тот ни слова не понимает. Дверь закрывается, и он подлетает к Цзян Чэну. Тот не шевелится. Он весь избит, у него мокрые голова и плечи. Потемневшая от воды серая роба, которую здесь выдают людям вроде них, липнет к телу. Лань Хуань, как может со скованными руками, стягивает с него рубашку до запястий, оставляя висеть, и, стараясь не задеть гематомы, которыми покрыто тело, приподнимает. Отволакивает к окну, укладывая менее поврежденной спиной на солому, предварительно сбив ее ногами в более толстую лежанку. Цзян Чэн приходит в себя с наступлением сумерек, и Лань Хуань помогает ему съесть половину своей вечерней порции. — Ты как? — До утра не сдохну. — Уже хорошо. Цзян Чэн поворачивает голову и долго смотрит на Лань Хуаня, который просто сидит рядом. — Не спросишь, чего они хотели? — Ничего хорошего здесь не хотят. Если сам не расскажешь, не стану спрашивать. Мужчина издал какой-то согласный хмык и уставился в потолок. — Кстати, не помню, чтобы они меня раздевали. — Она мокрая была, ты бы заболел. — Значит, ты. Мне даже неловко. — Смешно. — Лань Хуань, ты хочешь вернуться домой? Он искоса смотрит на Цзян Чэна, гадая, к чему этот вопрос, и почему произнесен он так серьезно. — Хочу. Брат, наверное, ищет меня. Я всех заставляю волноваться. И брата, и дядю, и друзей. — Фанаток, — Цзян Чэн смеется, бросая на него хитрый взгляд. Лань Хуань отвечает ему тычком в место, свободное от синяков. В лучшие времена Цзян Чэн наверняка был красивым мужчиной. Он и сейчас красив, даже с проступающими ребрами и фиолетовыми пятнами на коже. — Завидуешь? — Неа. От них же отбоя нет, даже погулять не выйдешь… Эх, сейчас бы в парк. Или в кино. Ты какие фильмы любишь? — Те, что про людей. — Все фильмы про людей. А жанр? — Хах. Любой, наверное. Только не про плен, мне кажется, я еще лет десять, если выберусь, их смотреть не смогу. — Это точно. Тогда приглашаю в кино. Как только выберемся, сразу пойдем на фильм, который не про плен. И никакие твои фанаты нам не помешают. А потом пойдем гулять. Ты хот-доги любишь? Хочу хот-дог. — Только если горчица не острая. — А я люблю поострее. Когда выберусь, первым, что съем, будет самый острый в мире хот-дог. Ты обязан будешь попробовать! — Я не хочу умереть сразу, как освобожусь. Даже жизнью насладиться не дашь? — Хочу увидеть твое красное лицо. — Жестоко это. — Хе-хе, я знаю. Ну ладно, тогда куплю нам один острый, а один неострый. А что потом? Твоя очередь. — А потом мы выйдем на какую-нибудь набережную и будем любоваться огнями ночного города. — О, так это будет вечером? Похоже на свидание. — Думаешь? Ну, значит, свидание. И мы будем брести вот так, никуда не торопясь, жуя хот-доги. — Я, возможно, перепутаю, где чей… — …И я все-таки подавлюсь и дам тебе пинка. А потом мы поменяемся и будем брести дальше, обсуждая фильмы, еду и любимую музыку. Ты любишь музыку? — Люблю. — Тогда мы будем обсуждать музыку, а потом я позову тебя к себе, потому что у меня дома целый шкаф пластинок. Ты, конечно, не согласишься… — Почему это? — Ты любишь джаз? — Не люблю. Диско у тебя есть? Или рок? Можно металл. — Диско, серьезно? Кажется, есть. — Тогда я согласен. — Ладно. Ты согласишься, и мы пойдем ко мне домой… — Прям сразу? — Ну, можем еще еды купить зайти. Лапши какой-нибудь, овощей. — И мяса. Хочу мяса. И острый соус еще. — Хорошо. Мясо и острый соус. Потом пойдем ко мне, ты пожаришь нам мяса, потому что я готовить не умею, а я буду в это время вспоминать, где у меня лежат пластинки с диско. Потом вспомню, что у меня их нет, и я сказал это просто чтобы ты согласился… — Ах ты… — …Пойти ко мне, ты попытаешься в меня что-нибудь кинуть, но я очень быстро вспомню, что у меня есть… Что ты там еще любишь? — AC/DC. Или Red Hot Chili Peppers. — У тебя музыкальные вкусы от вкусов в еде отличаются вообще? — Я просто есть хочу. — AC/DC сейчас у брата, но есть RHCP. Во-от. Я про них вспомню и поставлю, а ты прекратишь пытаться меня убить и побежишь спасать подгорающее мясо. — У меня никогда не подгорает мясо. И я мстительно залью его острым соусом. — Ужасно, Цзян Чэн, я включу джаз. — Ладно, тогда не всё. И что потом? — Потом мы поедим, ты найдешь в нижнем шкафу стоящую прямо за оливковым маслом бутылку виски, и мы напьемся. — А потом на какой-нибудь «Walkabout» я вытащу тебя на середину кухни, и мы будем танцевать. — Под это? — Любая музыка хороша для танца, если ты достаточно пьян. — Тогда налей мне побольше, ха-ха. Ла-адно. И вот мы будем танцевать, танцевать мы будем долго, даже после того, как закончится музыка, но ты не отпустишь меня перевернуть пластинку, а потом… А что потом? — …А потом мы пойдем в душ — как же я хочу в душ — и спать. Ты пойдешь в свою большую и роскошную кровать, а я лягу на диван в твоей наверняка просторной гостиной, и мы проспим до середины следующего дня, как убитые. — Никакой романтики. — Я не романтик. — Но ты рассуждаешь со мной о том, каким будет наше свидание, уже, наверное, час. — Мне делать нечего. — Но ты позвал меня в кино. — Позвал. — А я зову тебя к себе. — Чтобы я приготовил тебе поесть? — Чтобы ты послушал со мной музыку и пригласил на танец посреди кухни. — Я плохо танцую. Я отдавлю тебе все ноги, будь готов, Лань Хуань. — Мы можем попробовать? Я научу тебя… Хоть сейчас научу. Ты можешь встать? — Серьезно!? — Почему нет? Вставай! — Да ты свихнулся… — А что еще здесь остается? Давай, давай! Лань Хуань поднимается и, взяв Цзян Чэна за руки, тянет наверх, помогая сесть и надеть рубашку. Получается не сразу, потому что Цзян Чэн постоянно шипит от боли и ругается. — Помоги встать. Только аккуратно, у меня ощущение, что у меня сейчас что-нибудь отвалится. А Лань Хуань только смеется. Сначала тихо, потом громче, но глушит смех рукой, пока второй помогает Цзян Чэну подняться. — Чего ты ржешь? — он чуть пошатывается, но стоит. Оказывается, они почти одного роста. Лань Хуань, все еще улыбаясь, придерживает и выводит его на середину комнаты. — У нас нет музыки. — У нас есть я. Ты когда-нибудь танцевал вальс? — Нет. — С него и начнем. Ну, в правильную позицию мы не встанем, но ты можешь обхватить меня за шею. Или за руки. В итоге они решают, что за руки будет проще, и Лань Хуань начинает напевать, встраивая в мелодию свои команды, умело укладывая их в счет. Спустя какое-то время у Цзян Чэна начинает получаться. Они поют вместе уже далеко не вальс, а какую-то песню, которую часто крутят на радио, кружат по этой маленькой комнатушке, что стала им тюрьмой, в пародии на танец хоббитов, только со связанными руками, пару раз встречаются со стеной, но им все равно. Они смеются. И сейчас они счастливы. Спустя какое-то время мелодия стихает, но они продолжают стоять в луче лунного света из окошка, соприкоснувшись лбами, потому что по-другому Цзян Чэну больно. На улице тихо, но из дома, который виден в окошко, доносятся крики и смех. Хороший вечер сегодня не только у них. Хочется надеяться, что не последний. — Цзян Чэн. — М? — Ты же шутил про убой, да? Лань Хуань чувствует, как мужчина вздрагивает. Слышит смешок. — А такой был вечер. — Шутил же? — А зачем я им еще? Я никто, и выкупить меня не смогут. — У моей семьи есть деньги, я попрошу выкупить тебя, я… — Прости. Теперь напрягается Лань Хуань. — За что? — голос будто сел. Он знает, что виной тому подкативший к горлу ком. — За эгоизм, — Цзян Чэн отстраняется и отворачивается, но Лань Хуань не дает ему забрать руки из своих, сжимая крепче. — Я не должен был тебе отвечать. Ни сегодня, ни вообще. Но не смог удержаться. Прости. — Цзян Чэн… Не глупи. Я благодарен тебе. — Зря. Ты пожалеешь потом. Давай спать. Цзян Чэн все же вырывается, и укладывается на солому, чуть раздвигая ее, чтобы хватило места двоим. Он лежит лицом к стене, и Лань Хуань ложится рядом. — Цзян Чэн. Завтра вечером я покажу тебе театр теней, м? Я немного поднаторел в этом за все время, так что… Ты согласен? — Где ты его показывать-то собрался? — говорит чуть дрожащим голосом. Лань Хуань понимает. У него самого он тоже дрожит. — Нам в окно солнце светит. — Тогда ладно. — Ага. Спокойной ночи. Лань Хуань вытирает щеки тыльной стороной ладони и ложится набок, прижимаясь спиной к изредка подрагивающей спине. — Спокойной ночи, — шепчет он снова, надеясь, что у них будет завтрашний вечер. Утро приходит вместе с пресным завтраком и свежей одеждой. Им дают умыться и переодеться, и это целых двадцать минут без наручников. Возможность расправить плечи приносит болезненное удовольствие. Или могла бы принести, если бы Лань Хуань не думал, для чего все это. Их оставляют, но они так и не говорят друг другу ни слова. Как будто вернулись в день знакомства. В голове крутятся воспоминания из вчерашнего вечера вперемешку с предположениями о том, что и как скоро их ждет. Не в силах уже справляться со своими мыслями, Лань Хуань пододвигается к сидящему у двери Цзян Чэну и берет его руки в свои, принимаясь осматривать запястья. Тот не сопротивляется, пусть и вздрагивает от прикосновения. Отек за ночь немного спал, кожа побледнела. Лань Хуань тянется к щиколотке, но Цзян Чэн позволяет не сразу. Они молчаливо борются взглядами, и мужчина сдается, прикрывает глаза, прислоняясь затылком к стене. С ногой оказывается сложнее — начало нарывать. — Почему не сказал? — он аккуратно придерживает ногу, осматривая рану, стараясь не прикасаться к покрасневшей коже, чтобы не причинить боль. — А что толку? — Я бы попробовал попросить лекарств снова. Свежих бинтов хотя бы. — Не дали бы. — Почему? В прошлый раз дали. Цзян Чэн замолкает, оставляя его гадать, знает ли тот, о чем говорит, или просто отмахивается от помощи. Хочется надеяться на его глупость. На улице непривычно зашумели люди. Лань Хуань встает и подтягивается к окошку, пытаясь рассмотреть происходящее. Выставляют какое-то оборудование. — Лань Хуань, подойди ко мне, — мужчина говорит это как-то слишком резко, будто торопится или пытается отвлечь. Но он слушается и садится рядом. — Цзян Чэн? — Послушай меня, — он говорит быстро и как-то странно всматривается в его лицо, заставляя волноваться. — Ты скоро выберешься отсюда. Твои родные же смогут собрать баснословную сумму выкупа за неделю? — Скорее всего, но… — Отлично. Тогда, что бы ни случилось, не делай глупостей. Ты обязательно выберешься отсюда. Через несколько дней ты будешь дома. Лань Хуань перестает понимать, о чем идет речь, но слова почему-то пугают. Он вцепляется в чужие руки и наклоняется ближе, будто это может помочь прочесть чужие мысли. Потому что свои ему не нравятся. — Откуда ты знаешь?.. Подожди, а ты? — Мои столько не соберут, я же говорил. — Но… — Лань Хуань, хватит. Слышишь? Ты попадешь домой и увидишь родных. Ты станешь лучшим братом на свете и напишешь еще сотню песен, которые станут хитами. Ты сможешь слушать свой джаз хоть круглые сутки, и обойти все в мире парки. Ты понимаешь? Ты. Будешь. Свободен. Лань Хуань не сразу замечает, что чужие горячие и грубые руки обхватывают его лицо. Он слышит слова, но не понимает их смысла. — Почему… Почему сейчас? Почему так скоро? Горло сжимается, и вместо крика получается только сиплый шепот. — Ну и чего ты плачешь, а? Плакать будешь потом. На свободе и от счастья. Он делает паузу, вытирая неизвестно откуда взявшиеся слезы. Шершавая кожа пальцев неприятно ведет по щеке. — Глупо это — влюбляться в того, кого могут убить в любую минуту. Не нужно, Хуань. Не совершай ошибок. Все эти дни ты был один. Проживи счастливую жизнь и забудь обо мне. Я о тебе забуду. Цзян Чэн улыбается, продолжая стирать влагу. Щекам уже больно. Перед глазами все размыто, и Лань Хуань проклинает это. Он хочет видеть. — Почему?! — на этот раз кричит. — Почему? Скажи мне! — Они предложили сделку, а я отказался. Они не отпустили бы меня в любом случае, так что я выбрал другой вариант. — Какой?.. — Твою свободу. В этот момент дверь распахивается, и вошедшие люди хватают Лань Хуаня за воротник, грубо оттаскивая назад. Но он вырывается. И кричит, когда грубые пальцы соскальзывают с его лица. Прежде чем на голову Цзян Чэна надевают мешок, он успевает улыбнуться, смотря ему в глаза, и сказать: — Съешь за меня хот-дог, ладно? Их обоих выволакивают на улицу, ставят на колени перед камерой и в окружении людей в масках и с оружием. Лань Хуаня никто не слушает. Он кричит, что его семья сможет оплатить обоих, что он сделает что угодно, только бы… Но удар под дых надолго выбивает из него способность говорить. Включают камеру. В затылок упирается дуло не то пистолета, не то автомата, которые здесь у каждого. В ушах гудит кровь, заглушая чистую английскую речь мужчины, что хватает его за волосы и показывает в объектив лицо. Холодеет все тело, когда он же подходит к Цзян Чэну и играючи обхватывает за голову, приподнимая. Лань Хуань видит, как дрожат скованные руки. Он кричит и умоляет снова, неизвестно откуда беря силы. И видит брызнувшую из перерезанного горла кровь перед тем, как отключиться от меткого удара в висок. I think I'll go on a walkabout And find out what it's all about And that ain't hard Just me and my own two feet Спустя четыре пустых и бессмысленных дня к нему приходит тот самый мужчина и, улыбаясь, говорит, что за него уплачено, и через пару дней его отпустят. Лань Хуань спрашивает: «зачем?» Ему отвечают: «забавно». Цзян Чэну предложили сделку. Свободу в обмен на чужую жизнь. Убивать Лань Хуаня мужчина отказался. High desert skies are what I spy So fly, you gotta wonder why, hmm Еще через три дня его отвозят на какую-то дорогу, снимают наручники и высаживают, говоря, что через пару километров его ждет принимающая сторона. Прежде, чем снова сесть в машину и уехать, мужчина говорит: — Приду на твой следующий концерт. Удачи! Лань Хуань разворачивается и, покачиваясь, бредет по пыльной желтой дороге, окруженный каменистыми холмами. Над головой — ясное голубое небо. A walk could cure most all my blues Bare feet or in my two shoes One, two… Его встречают военные, скорая и какие-то люди в деловых костюмах. Среди них стоит брат. Встретившись с Лань Хуанем взглядом, тот сначала замирает, а потом робко, не веря еще, что все это правда, идет навстречу. И обнимает крепко-крепко. Лань Хуань обнимает в ответ. I think I'll go on a walkabout And find out what it's all about Can't hurt to try — Брат, тебе что-нибудь нужно? — Хот-дог. Самый острый в мире хот-дог. Use your legs to rock it wide Take a ride to the other side