***
Никита приметил его на полутемном перроне практически сразу же. Это может показаться странным, но не обратить внимания на сгорбленного пухлого парня, где-то с него же ростом, Никита просто не мог. Тот как-то нервно топтался на месте, отбивая снег с ботинок на выложенный плиткой перрон, оглядывался по сторонам, и то и дело поправлял лямку ярко-красного рюкзака, подтягивая его к спине, отпуская и снова подтягивая. Выглядел он как персонаж дешевого шпионского детектива, — со взрывами и тройным поворотом сюжета, — поэтому Курскеев, развлечения ради, даже представил, что в этом многострадальном рюкзаке вместо банальных трусов да футболок пухлые пачки хрустящих банкнот, или папка с картами, на которых отмечены точки расположения ядерных боеголовок, или пару брикетов кокса, на худой конец, которые нужно было перевести незаметно из одного города в другой. Но он тут же понял: человека с таким бегающим взглядом не взяли бы даже на кассу в Макдоналдс, выбивать чеки и принимать заказы, не то что в разведку или наркокартель. Парень все топтался на месте, дергая лямку рюкзака туда-сюда и глядя поверх голов. Его внимание привлекли не то железные своды навеса буро-зеленого цвета, который прикрывал прибывающие и отправляющиеся поезда, не то стремительно сереющее февральское небо, с которого тугой влажный ветер срывал редкие мягкие снежинки. Теплело в этом году гораздо стремительнее обычного. В вокзальном гомоне слышалось приближение весны, густо и сладко пахло талым снегом и землей. Над головой Никиты зажужжало, и яркий белый свет фонарей, разбивших пространство платформы на отрезки по два-три метра, залил уплотняющуюся толпу. Объект его неустанного внимания, наконец, почувствовал, что за ним наблюдают. Парень вздрогнул и обернулся на Никиту, без интереса скользнул взглядом по его куртке, спортивной сумке, сваленной прямо на грязный перрон у ног, вернулся вверх, к истлевшей сигарете в пальцах. И тут же перекинулся на прохожего, тарахтящего колесиками чемодана по брусчатке, так и не дойдя до лица с темными глазами. Никита почти не жалел, что не получилось зацепиться с дерганным взглядами. Отшвырнув щелчком пальцев окурок на пустующие рельсы соседней платформы, медленно покрывающиеся снежком, он накинул капюшон на голову и отвернулся. Курить больше не хотелось. Язык уже распух, да губы горчили. Но и занять себя в ожидании поезда было нечем. Подошвы старых кроссов совсем расклеились, левая пятка вымокла, а снег все усиливался с каждой тягучей минутой, укладываясь мокрыми скользкими шапками на темно-зеленые крыши вагонов. Никита даже не волновался почти. А чего ему? Текст был готов, он даже отрепетировал его, не онлайн-баттлы все-таки, и не школьный коридор. Не лажануть бы, а там как свезет. Он меланхолично разглядывал мыски предательских кроссовок. Он, еще скидывая заявку решил, если пройдет отбор — заебись, а не пройдет — ну, ему хоть билеты до Питера оплатили. А уж он там найдет, чем заняться. Погуляет, потусит с друзьями, которых уже с полгода не видел, и обратно, в Москву. И снова делать свой рэп, и снова пытаться разогнать на онлайн-баттлах. Своими силами, без площадок и лейблов. Или на Слово… Никита дернул плечом, стараясь отвлечься от настойчивых мыслей о будущем проебе. А он планирует уже, что будет делать, когда эпично вылетит от щедрого пинка Ресторатора. Взгляд, словно примагниченный, сам по себе вернулся к толпе у соседнего вагона. Парень с красным рюкзаком напряженно и неотрывно смотрел на здание вокзала, теребя в руках потрепанный паспорт без обложки, в который был вложен билет. От поезда пахло дымом и чем-то смутно знакомым, из детства. Когда он с братом катил по несколько суток из Казахстана в лагерь на Черное море, и Серега ругался на него за то, что Никита не смог донести кипяток в кружках до их мест, не расплескав половину в узком плацкартном коридоре. Никита улыбнулся. Поезд был до ужаса старый, из тех, в которых об электронных табло, кондиционерах и биотуалетах даже не слышали. С жуткими серо-коричневыми одеялами в клетку, сплетенных не из шерсти, а из железных мочалок и боли. Проводники же на таких рейсах были соответствующие: либо старые необъятные тетки, давным-давно забывшие, что лицевые мышцы можно напрягать и для улыбок; либо потрепанные мужички средних лет, в наскоро выглаженных рубашках и со стремительно ширящейся в стороны лысиной на макушке; либо прыщавая пацанва, не многим старше Никиты, только-только выучившаяся на проводников или проходящая практику. Последние обычно ближе к ночи сбивались в один вагон и шумно обсуждали самые сочные случаи, пока еще новых для них, рабочих будней. Никита искренне надеялся на неприветливую тетку, ведь его место было в самом начале вагона, и слушать полночи чье-то жеманное хихиканье и басящие попытки пошутить ему нравилось только в том случае, если он тоже приглашен на вечеринку, а не лежит через тонкую стенку, путаясь ногами в тонкой простыне. Курскеев мог бы поехать с другими московскими ребятами, заявки которых Ресторатор тоже отобрал. На скором поезде вчера днем, но в деканате его послали нахуй, а пересдачу экзамена переносить отказались, поэтому теперь он вынужден будет трястись десять часов в душном плацкарте, вдыхая неповторимую смесь из аромата нестиранных носков, доширака и кофе 3-в-1. Время стремительно приближалось к отбытию поезда, колени под тонкой тканью спортивок успели закоченеть, а левая пятка из промокшей превратиться в ледяную, когда дверь в вагон распахнулась, из затопленных жаром недр вышагнула проводница, протерла нехотя тряпочкой поручень и схватилась пухлыми короткими пальцами за первый же протянутый ей билетик. Соседняя кучка пассажиров тоже зашевелилась и загудела, подтягиваясь ближе к двери. Там документы принимал, как отметил Никита, совсем мальчишка. Тоже лет девятнадцати, с непропорционально длинным малиновым подбородком. Он заикался, путался в словах и растерянно оглядывался. Ох, не повезло же дерганному. — Молодой человек, — раздалось над ухом с такой вызывающей интонацией, будто его не могли дозваться уже добрых полчаса, — Вы пассажир или провожающий? — Пассажир, — с готовностью улыбнулся тетке Курскеев, пуская в ход все имеющееся у него в запасе очарование и наивно округляя глаза. Немного хрипотцы в голос, ленивая полуулыбка, медленный оценивающий взгляд от коленей до макушки, и вот женщина уже смущенно разглядывает его паспорт, роясь в распечатках с номерами электронных билетов. Найдя нужную фамилию, она даже улыбается и желает ему приятного пути, делая особенное ударение на слове «приятного», видимо, так и не глянув на дату рождения. Борода творила чудеса, а ведь тетка в матери ему годилась. Или глянув. Парня передернуло, и он поспешно втащил сумку в вагон, стараясь не думать о любительницах девятнадцатилетних мальчиков. А еще не оглядываться на странного парня и его дебильный красный рюкзак. В попутчицы ему попали две женщины предпенсионного возраста, с аккуратно подстриженными и уложенными седеющими волосами. Одеты они тоже были почти одинаково, и на шеях у обеих красовались бусы из какого-то темного камня. Никита решил бы, что они родственницы или даже сестры, но соседки его обращались друг к другу на «вы» и по имени-отчеству. Тон у обеих был тихим и мягким, как шелестящая бумага, вежливо попросили его закинуть их небольшие сумочки на багажную полку, поэтому он тут же решил, — коллеги по работе. Вряд ли даже подруги. Обе расстелились на своих кушетках задолго до отправления поезда, сменили одежду на «поудобнее», и каждая погрузилась в свою книжку, припасенную в дорогу. Одна напротив него, на нижней полке, а вторая над ней, на верхней. У Никиты же книжки не было. Только старые дешевые наушники, купленные в переходе. Звук в правом хрипел и пропадал, превращая половину треков в его плейлисте в минусовки. А еще был разряжающийся в два счета телефон, которым рисковать было никак нельзя, чтобы не остаться в малознакомом городе вообще без связи. Поэтому он тоже постелился, снял кроссовки, — стараясь незаметно для соседок стянуть мокрые носки прямо с ними, — и забрался с ногами на кушетку, облокачиваясь на шаткий столик и вглядываясь в синеву платформы. Проводница пронеслась мимо по коридорчику, оставляя после себя надрывное «Провожающие, выходим!». Оно шлейфом протянулось за ней вдоль полок, будто бы эхом отражаясь в середине и конце вагона. Полка над ним продолжала пустовать, боковушка была завалена матрасами, свернутыми в рулетики вместе с подушками, а сверху квадратными стопками устроились шерстяные одеяла. Мимо них, к бойлеру, вальяжно прошаркал пузатый мужичок с огромными рыжими усами, проводница, явно спешащая, нетерпеливо топталась за его спиной, пытаясь пробраться к своему месту: — Мужчина, вода нагреется только после отправления, — поучительным тоном вздыхала она откуда-то сзади, за Никитиной спиной. Там же раздалось басистое бурчание, — Да. Да, я сообщу, когда нагреется. И когда туалеты открою, тоже. Возвращайтесь на свое место для повторной проверки билетов. Мужичок прошаркал обратно, все еще бурча. Его усы, будто бы жившие отдельной жизнью, забавно перетекали на его лице из стороны в сторону. Он как раз проходил мимо Никиты, когда поезд, наконец, тронулся, и синевато-белый перрон плавно поплыл куда-то вбок. Глаза мужика оживились и приобрели детский радостный блеск, сам он весь приосанился и затопал активнее по рыже-коричневому линолеуму коридора. За стенкой раздалось громогласное: — Людка, хватай Сашеньку и мешки, вокзал поехал! — а за ним звонкое детское хихиканье и еле-еле слышное цоканье «Людки». Видимо, ребенок был в восторге от шуток отца. Никита не сдержался и тоже хмыкнул, его батя тоже любил все эти «фразочки», от которых они с братом хохотали до острой боли в животе. Когда были маленькими. Среди них была коронная, ежевечерняя «Руби свет, бросай гранату, утром разберемся», и стоило Курскееву ее вспомнить, как основное освещение погасло, сменяясь тусклыми желтыми лампочками в проходе. Обе его попутчицы грустно вздохнули, зашелестели страницы закрываемых книжек. Через полчаса мимо них пустился поток пассажиров, желающих отведать железнодорожного кипяточку и справить нужду. Откуда-то из недр вагона потянуло говяжьим дошираком, а колени Никиты только-только отогрелись. На верхней боковушке, наискосок от него, парень, лет двадцати пяти, уже во всю не подавал признаков жизни, свесив ногу в серо-зеленом потертом носке в коридор. Еще через полчаса он решил, что притворяться мертвым — это слишком, и протяжно гулко захрапел. — Ух, смотри-ка, как выдувает, — оценил мужичок с усами, проходя мимо за обещанным кипятком и обращаясь к Никите, будто бы тот должен был разделить его уважение к «способностям» парня. Никита криво улыбнулся и пожал плечом, но мужичку и не нужен был его ответ. За мутным окном чернела однотонным полотном непроглядная лесополоса, только иногда слабый свет выхватывал слишком близко стоящий столб или ветку дерева. Где-то на горизонте мерцающими огоньками светился какой-то областной город. Парень похрапывал, мужичок слишком громко прихлебывал чай, где-то в противоположном конце вагона плакал грудной ребенок. Проводница еще трижды спросила у Никиты не хочется ли ему кофе, шоколадки или воды, постреляла глазками, которые будто бы подкрасила под шумок, а после сдулась и заперлась своем купе. Спать не хотелось, а вот тревога начала нарастать. Все внутренние органы, расположенные в брюшной полости, будто бы свело в спазме, кишки подобрались и рванули вверх, к груди, мешая дышать. Его отборочный баттл был только через два дня, завтра мериться писюнами будет первая группа прошедших, и Никите, откровенно говоря, вломас было на это смотреть. Он лучше пойдет и набухается где-нибудь, прямо с утра, после прибытия поезда, с первым же, кто согласится. Иначе он сам себя доведет до трясучки. Перед глазами, ярко вырисовываясь на фоне черного окна, всплыл парень с красным рюкзаком и крючковатым носом, нервно топчущийся с ноги на ногу. Никита улыбнулся в кулак, которым подпирал лицо, еще пару минут смакуя его образ, потом поломал голову, хочется ему курить или нет, и, забив на все болт, улегся на кушетку, устраивая подушку под лысиной.***
Его резко выдернуло в реальность из липких лап сна. Словно кто-то за плечо тряхнул. Вокруг было тихо. В окно ярко светил станционный фонарь, ложась квадратным синим пятном на его койку. Никита пошевелил ногами, влажная простыня под ним сбилась и перекрутилась в жгут, опутав лодыжки. Он приподнялся на локтях, оглядываясь. Соседки его спали, на верхней боковушке в полудреме ворочалась девушка, — видно, села на поезд где-то под Москвой еще, на одной из первых остановок. Никита не слышал ни как она вошла, ни как расстилала постель. Парень наискосок продолжал выдувать, но уже мерно и сипло. Так, что даже в оглушающей тишине застывшего вагона его дыхание едва-едва было слышно. Курскеев аккуратно, одна за одной, свесил онемевшие ноги вниз. Повел плечами, размял затекшую шею. Вдоль спины холодел остывающий липкий пот, склеивший футболку с кожей. В голову словно утрамбовали комья ваты вместо мозгов, используя черепную коробку вместо советской набивной игрушки, задеревеневшей от десятилетий простаивания на полке за сервизом. Обычно он хорошо спал в поездах. Как придавливал подушку в пункте А, так до самого пункта Б не открывал глаз. Сегодня явно был не его день. Брезгливо поджав пальцы на ногах, чтобы не коснуться липкого пола, он вслепую нашарил под столешницей кроссовки. Хотелось курить и чаю. Может быть, он даже купит у проводницы шоколадку, которую та так отчаянно пыталась ему впарить. Найденный под подушкой телефон подсветил нижнюю часть койки над ним ярким дисплеем, заставляя щуриться от рези в глазах, чтобы радостно известить хозяина о том, что сейчас ровно половина первого ночи, а еще зарядки осталось жалких пятнадцать процентов. — Просто охуительно, — прошептал он беззвучно одними губами, зажимая кнопку питания. В Питере включит, а пока смысла от девайса было, что от одинокого кирпичика, который взбрендило вдруг спиздить с соседней стройки, пока шел мимо. Дверь хлопнула, на секунду поддуло в спину морозным воздухом, который тут же растворился в духоте вагона и смешался с дыханием пяти с половиной десятков спящих пассажиров. Вагончик оттолкнулся от безлюдной станции и потянулся лениво вслед за паровозом, набирая ход и постукивая колесами. А он только думал, не выйти ли ему перекурить на свежий воздух. В кармане куртки, висящей у изголовья на крючке, нашлись три ледяные десяточки, которых вполне должно было хватить на пакетик черного чая и граненный стакан в посеребренном подстаканнике. Вот только проводницы в ее купе не обнаружилось. Никита потолкался у бойлера, слепо пощурился в расписание, отметив, что длительных остановок нихрена не предвидится до самого Московского вокзала, и вернулся обратно к своей койке, чуть не наебнувшись на развязанных шнурках, хотя идти-то было меньше полутора метров. Он присел за хлипенький столик, уставившись в мутное окно, и поджал досадливо губы. Чего теперь делать-то? Ехать еще до самого утра, а уснуть снова — задача невыполнимая. Жажда немного отступила, проводница все не возвращалась. Никита подпер тяжелую голову ладонью и прикрыл глаза, пытаясь поймать ритм разрезающего непроглядную темную гладь состава. Мерное «чу-чух, чу-чух», в этот раз никак не желало его убаюкивать. Локти липли к столешнице, а подошвы кроссовок к полу, в груди с каждой минутой разрасталось передутым воздушным шариком горячее волнение, давя изнутри на решетку ребер и никак не лопаясь. Мысли, одна за одной, пролетали в голове, роясь и жужжа, как осиное гнездо, по которому вдарили палкой. Под веками пекло и зудело, дышать становилось все сложнее, и «чу-чух» за шумом крови в ушах совсем потерялось. Никита вскочил резко на ноги, чуть не опрокинув полупустую бутылку с водой, которую его попутчицы любовно прислонили к двойному стеклу. А вот уберечь лысую башку от столкновения с верхней полкой он не смог. Боль захлестывающими друг друга волнами прошила череп и отдалась вниз по костям до самого копчика. А он даже матюгнуться в голос не мог, только сжал зубы, что аж скулы свело. Ну что за срань. Зато паника, подкатывающая к горлу, отступилась и разжала костлявые лапки. Шарик за грудиной, мешающий вздохнуть, сдулся. Потерев ушиб, Никита оглянулся. Чего только подорвался? Ему хотелось выскочить, выскользнуть через форточку. Спрыгнуть рядом с составом на покрытую ледяной коркой снежную равнину, и нестись вперед. Вперед паровоза, пока ноги не начнут отниматься от усталости и лицо не защиплет от мороза. Лишь бы сделать уже, нахуй, хоть что-то. Не оставаться наедине с самим собой, в полной тишине. Потрепанная сигаретная пачка нашлась в другом кармане куртки. Шнурки он завязал, на всякий случай, и двинулся в сторону тамбура, стараясь ступать бесшумно и пружинисто, подстраиваясь под качающийся пол. Он крался, словно в дешевом шпионском фильме, о котором раздумывал перед отправлением. Или как Индиана Джонс, преодолевающий ловушки в древних гробницах. Посмотрел бы он на лицо Харрисона Форда, если бы ему пришлось огибать чью-то волосатую ногу, повисшую прямо перед лицом. Не змеи, конечно, но все же. Только преодолев первую дверь из вагона, ведущую к туалету и мусорному баку, он смог расслабиться. Вроде, никого не разбудил. Он еле подавил желание, что есть силы хлопнуть дверью, — в конце концов, почему он один должен был страдать? — но какие-то остатки приличия еще болтыхались на самом дне его личности, пусть и до пизды ему было на спокойный сон других пассажиров. Так что он аккуратно щелкнул ручкой, тут же хватаясь за следующую. Лампочка в тамбуре светила чуть ярче, чем ночное освещение вагона, пусть и была все еще слишком тусклой. В плафоне из матового толстого пластика трупиками-точками валялись еще с осени, наверное, мушки. К его лицу тут же взметнулся испуганный взгляд. Это был тот дерганный, с платформы, только уже без своего идиотского красного рюкзака. Зато в красной толстовке, в которую он кутался. Любимый цвет, что ли? Как ребенок. Парень не стал долго его разглядывать, тут же состроил абсолютно незаинтересованное ебало и уткнулся в телефон, на котором что-то усердно запечатал. Заклацали кнопочки цифровой клавиатуры, да так быстро и важно, что у Никиты появилось ощущение, будто он ворвался в кабинку общественного туалета. Захотелось извиниться и закрыть дверь со словами «Ой, сорян, не знал, что тут занято», но какого черта, в конце-то концов? Это был его вагон, и тамбур его вагона. Если дерганному что-то не нравилось, он мог с попутным ветерком шлепать в свой вагон и жаться по углам в своем тамбуре, тыкая на кнопочки. Что печатал только, интересно? Связи-то не было от слова «вообще». Помявшись на пороге, Никита все же шагнул внутрь и с каким-то садистским наслаждением позволил двери с грохотом хлопнуть за его спиной. Здесь было посвежее, а окна затянулись тонкими ледяными узорами, на которые он по старой детской привычке подышал и потер ладошкой, хоть и без них не смог бы ничего разглядеть за стеклом. Парень покосился на него краем глаза и отвернулся. — Кхм, — Курскеев откашлялся, привлекая внимание, которого все равно не дождался. Его молчаливый сосед по тамбуру вжался плотнее в противоположный угол, и напряженно кусал губы, пялясь в экран. Большие пальцы зависли над клавиатурой, подрагивая едва заметно, и так забавно он хмурился, что Никита не смог бы смущаться от попыток его проигнорить, даже если бы вдруг научился это делать к девятнадцати-то годам, — Курить не хочешь? Паренек скользнул мимо него пустым взглядом, который тут же прилип к потолку, где моргнула одиноко лампочка: — Не курю, спасибо. У него на удивление низкий был голос, в котором присутствовало еще что-то детское и ломкое, как у подростка. Несмотря на то, что парень отказался, Никита все равно подошел ближе, прижимаясь к стенке напротив, и размял в пальцах сигарету. — Не спится, да? Он надеялся только, что не звучит и не выглядит как криповый дядька за сорок, подкатывающий шары к двадцатилетней студенточке у бара. Никита-то со своей бородой, может, на дядьку и тянул, но вот дерганный на молоденькую фигуристую девушку точно нет. Да и тесный тамбур с мигающей тусклой лампочкой назвать баром было сложно. Парень досадливо сморщился, — чем развеселил Никиту еще больше, — и заблокировал телефон, утрамбовывая его в карман джинсов. Потоптался на месте, тоскливо глянул на дверь. Курскеев почти успел мысленно отвесить себе пинка. Ну вот, сейчас он развернется и съебет в свой вагон, как ты и хотел. Подальше от странного мужика с душными однотипными вопросами. — Там не вагон, а цирк с конями, — внезапно поделился паренек, разглядывая узорчатое окошко. И что за привычка такая уебанская, на собеседника не смотреть? — В тамбуре три тетки под полтос бухают и строят глазки, а проводник решил объявить свою каморку местом встреч. Уже часа два горланят так, словно у них выпускной. Никита понимающе промычал, затягиваясь и щуря глаз. Он так и знал, что мальчишка-проводник в ночи тусу устроит. Разговор у них как-то не клеился, а снова лезть с вопросами Никите в хуй не уперлось. Поэтому он молча и с удовольствием смолил, растягивая каждую затяжку. Докурил до самого фильтра, пока пальцы не обожгло, затушил хабарик. А после остался стоять на месте, словно тоже вышел не покурить, а пожаться к стеночке. Всяко интереснее, чем жутко пялиться на спящих соседок. И еще ему было интересно, насколько долго чувак сможет отводить взгляд. — А ты чего не спишь? — все-таки спросил его парень, да так непринужденно, словно с его ответа не прошло и пары секунд, хотя они молча пялились друг на друга по очереди уже минут десять. — В жизни точно есть занятия поинтереснее, чем сон, — нравоучительно протянул Никита в ответ. Не хотелось ему признаваться, что просто душно ему в вагоне и тесно. Что простыня влажная, пододеяльник тонкий, одеяла колючие, а подушка слишком мягкая. И что ссыт он, как первоклассник, перед каким-то рэп-баттлом, на которые этому парню сто процентов до пизды. — Это понятно, но не в поезде же, — на лицо дерганного вдруг вылезла кривая улыбка, которую он пытался придавить изо всех сил, только не получалось нихуя. Никиту совершенно по-детски потянуло ткнуть его пальцем чуть ниже скулы и победно вскрикнуть: «Ага, ты щеки втягивал все это время, а я думал, что у тебя ебало такое напряженное». Вместо этого он застыл, разглядывая темно-оливковую кожу, казавшуюся в свете лампочки какой-то ненатуральной. Словно покрытой миллиметровым слоем воска, залакированным и наполированным. Красивый парень. Не шаблонно красивый, как на картинках из женских пабликов, где жгучие брюнеты в костюмах с влажными вихрями, лезущими в небесно-голубые глаза, и все в таком духе. Нет. И не с обложек любовных романов, с пышущими жаром самцами в расстегнутых до пупка рубашках, демонстрирующими волосатую мускулистую грудь. А просто…красивый. Из тех, чью привлекательность осознаешь как-то внезапно, в одну секунду. Они поворачивают голову, и вот уже весь мир замирает, стихает. Словно кто-то нажал на «mute» и вырубил у вселенной звук. Никита боялся даже представить, насколько тупым у него сейчас было выражение лица. Как у умственно отсталой рыбки, которую выбросило на берег. — Э-эм, — протянул дерганный, подыскивая слова, — Ты в гости едешь или домой? — Домой, — поспешно выпалил Никита, моргая и отворачиваясь, — Домой. У брата в гостях был, теперь вот… Что «вот» он не придумал, да и парню было не особо важно, судя по всему. Корить себя за то, что напиздел, Никита не стал бы. Сколько раз он врал случайным попутчикам о том, откуда он, зачем едет и почему? По молодости он придумывал глупые и эпичные истории, добавлял себе прожитых годов, — так ему перепадала банка-другая пива, если в попутчики попадали взрослые мужики, — или говорил, что учится на какую-нибудь романтическую профессию, вроде геолога, чтобы впечатлить девушек. Почему Никита выбирал геологов, он бы и сам объяснить не смог. Но ему казалось, что фальшивые рассказы о палатках, кострах и песнях под гитару звучат куда лучше, чем «мне шестнадцать и я еду к брату на каникулы». Сейчас же у него, кстати, была действительно крутая история. Ведь, если вдуматься, он едет принимать участие в соревновании рэп-исполнителей. И он совершеннолетний уже, почти два года как. Но хвастаться казалось неуместным. Личным оно было, сокровенным. Не хотелось распинаться о том, какой он пиздатый, чтобы через два дня въебать всухую, даже отбор не пройдя. — А я к другу еду. Ему помощь нужна. Вроде как. Я точно не понял. — В смысле, «вроде как»? — Никита непонятливо хлопнул глазами. — Ну, смотри, — оживился он, доставая снова свой телефон, — Вот допустим, тебе нужно… Написать шутку. — Шутку? — Да, шутку. Про определенного человека, — парень прокатил пальцем по экрану блокировки и уставился на текст, который так старательно писал до этого, и снова сосредоточенно нахмурился, — А у человека этого очень большой нос. Никита громко хохотнул, и его новый знакомый шикнул на него, закатив глаза. Но все равно улыбаясь, понимая, видимо, насколько бредово это звучит. — Серьезное дело, между прочим, — наигранно обиженным тоном протянул он, — Но я смог придумать только, — его зрачки забегали по строчкам, — Две. Две шутки. — Так вы с другом…комики, что ли? — Типа того, — неуверенно вздохнул паренек, взмахнув рукой, — А я выдавить из себя ничего не могу, и эти там галдят. А шутки уже завтра нужны. — Твоему другу? — уточнил Никита, подкуривая еще одну сигарету, — И поэтому он тебя в Питер позвал? А из Москвы это никак нельзя было сделать? — Он выступать будет. Забудет текст, наебенится перед этим, или долбанет чего. И вообще, — лицо парня смягчилось, — Он такой распиздяй. Выступать будет. Текст. Шутки про нос. Никита за долгой затяжкой задумался, уставившись перед собой. Свезло же, блять. А он знал ведь всех московских ребят, прошедших отбор. Но этого парня там не было, квадратное ебало и оливковую кожу он бы запомнил. Другу помогает, значит. — А где выступать-то будет? — Да так, хуйня какая-то. Типа…стенд-ап клуба, — парень прокашлялся, не поднимая глаз и разглядывая телефон. Челка его, пусть и не очень длинная, все равно отбрасывала бронзовые тени на щеки. — Уже каламбурил про вождение за нос? — предложил Никита самый очевидный вариант. — Нет! — дерганный подскочил, оживившись, и судорожно запечатал, — Хотя для такого шнобеля нужны права категории C. — Окей, — Курскеев засмеялся, — А как насчет использования носа вместо крыши во время дождя? — Или вместо зонтика? — Тогда лучше ноздри, как капюшоны… Кнопочки заклацали с удвоенной скоростью. — А если…***
Когда они закончили измываться над лицом человека, которого Никита не знал и вряд ли когда-нибудь узнает, электронные часы на запястье у парня показывали половину пятого утра, а у Курскеева не осталось ни одной сигареты в пачке. Между ними повисла спокойная мягкая тишина, еще недавно взрывавшаяся хохотом, как зерна кукурузы на сковороде. Парень все поглядывал то на потолок, то на окно, то на стенку за плечом Никиты, потеряв возможность пялиться в экран телефона, который тоже, — как назло, — разрядился, чудом успев сохранить документ со всеми их каламбурами про огромный нос. Парень распластался вдоль стены, уже не зажимаясь в угол, и расслабленно уперся затылком в стенку, едва заметно улыбаясь чему-то в своей голове, то ли все еще прокручивая лучшие шутки, то ли просто смакуя послевкусие плодотворной работы. Наверное, теперь можно было возвращаться в вагон, будить проводницу, требовать законный чай и стакан в подстаканнике, но Никите не хотелось двигаться. Его волнения улеглись, ни разу не подняв голову за эти несколько часов, и его даже немного клонило в сон, хотя спать теперь смысла и не было. Теперь все чаще из окна виднелось лилово-синее зимнее небо над пустырями, а не сплошняк лесополосы, на которую была щедра Московская и Тверская области. Под Питером всегда в плане растительности было уныло. А он все еще не знал, как зовут его внезапного соавтора. Никита бы под шумок подспиздил пару шуток из тех, что они напридумывали, в свой текст. Они, конечно, были далеки от оригинальности, и больше напоминали какой-то сборник старых анекдотов. Но такое вполне могло бы взорвать толпу в семнашке. — Слушай, братан, спасибо за помощь, — произнес стоящий напротив парень, — Я уже думал, что у меня мозг через уши выкипит. — Мгм, — Никита кивнул, все пытаясь, как школьник, поймать его взгляд, — Тебя как звать-то, кстати? — Колян, — паренек протянул широкую оливковую ладонь с тонким запястьем и поднял глаза. Все вокруг застыло, как в Матрице, и даже пролети между ними пуля со скоростью три сантиметра в минуту, Курскеев бы ее не заметил. — Егор, — и глазом не моргнув, напиздел Никита в ответ, а потом схватился за протянутые пальцы и шагнул вперед, обхватив свободной ладонью темный затылок. Вишневые губы с готовностью открылись навстречу.***
У Гены за двадцать лет жизни скопилось достаточно друзей с членами, чтобы выучить, буквально, все виды подкатов, так или иначе намекающих девушке на то, что секс будет долгим и страстным. Они с Колей как раз пытались протолкнуться к гримерке по тесному закулисью, когда до них донеслось со знакомым выговором: — Детка, со мной ты не будешь спать всю ночь. Следом раздалось приглушенное хихиканье, и Колян закатил глаза. — Алфи бабу какую-то уже клеит, — констатировал он, оглядываясь на притихшего Гену, который старался не отставать и не прислушиваться к продолжению диалога. — Ну, допустим, не даст он ей «спать», а остальные семь часов пятьдесят минут что делать будет, Казанова? Читать ей свой рэп и цитировать Пушкина по-казахски? Фарафонов фыркнул ему в ухо, отмерев. Они, наконец, отошли достаточно далеко, чтобы не спалиться, что подслушивают, хотя Колю это очевидно не заботило, он даже не пытался говорить потише. Это была бы самая глупая встреча в мире, подумалось Гене. — Интересно, Пушкина переводили на казахский? — не унимался Колян, сверкая огромными зрачками, размером с пятирублевую монетку. Красноту его белков можно было различить даже в полутьме коридора. И где только успел, блин. — А с чего ты взял, что он сначала сделает, а потом будет читать Пушкина? — внезапно вырвалось у Гены, и он тут же мысленно послал себя нахуй. Мог же просто промолчать. Но Колян уже заинтересованно вскинул брови, поэтому Гене пришлось продолжить, — Может, он сначала будет семь часов пятьдесят минут читать рэп, вымотает ее, она потеряет бдительность, а потом… — Так, — прервал его друг, вскидывая ладони в защитном жесте, — Геныч, это официально первый раз за все время нашего знакомства, когда ты меня нахрен пугаешь. Меня, Гена! Скажи, что ты не делал ничего подобного с какой-нибудь бедной девочкой? Колин голос драматично сорвался к последнему слову, что его же самого дико рассмешило. Глядя как Тот Самый загибается в попытках унять неуместный ржач, Гена поджал губы. Ну и что на такое скажешь? «Нет, прости, бро, это я был той девочкой»? Гену передернуло. Когда они добрались до крохотной гримерки, где уже толпились десяток-другой человек, он сразу понял, что «знакомства» не избежать. Он мог прятаться в толпе на баттлах Алфавита, прикрываться Коляном, когда это было нужно. А еще надеяться, что Курскееву есть чем заняться, кроме прослушивания треков и просматривания фоток тех участников фрэшки, с которыми ему вообще не нужно будет баттлиться. Когда самая глупая в мире фраза, — «А сможешь с нормальной дикцией зачитать?», — была произнесена, а они с Никитой были друг другу официально представлены щедрым Коляном, Фарафонов, наконец, смог выдохнуть спокойно. Судя по всему, Алфавит его не узнал. Хотя, даже узнав его, вряд ли бы Курскеев на полную людей гримерку заорал: «А-а-а, ты же тот парень, с которым мы подрочили друг другу в туалете поезда в феврале! Ну, помнишь, когда ты сказал, что тебя зовут Коля? А ты, оказывается, Гена! Ничего себе, как люди меняются». В свое оправдание Гена мог бы ответить, что Никита тоже ему соврал насчет целей поездки и имени, а значит, что он тоже мудак и может нахуй идти. Но Алфавит никак не подавал виду, что они знакомы. Ни пока вокруг толпились люди, ни потом, когда они остались вдвоем. Только провожая взглядом спину Никиты, толкнувшего турникет на выходе к пригородным электричкам, стоя на холодном ветру на Курской, в противоположном конце города от своей квартиры, Гена вспомнил тупой подкат. «Детка, со мной ты не будешь спать всю ночь». На экране его мобильника светилось грустное ноль-пять-три-восемь, первый поезд метро все никак не желал появляться, и Гена, при всем желании, никак не мог вспомнить лицо девочки, которой Никита обещал безудержное веселье, а вместо этого проторчал с ним в круглосуточном Бургер-Кинге до самого утра. Ну, Гена, конечно, не спал всю ночь, но на «детку» тоже не тянул. Только заблокировав экран и убрав телефон поглубже в карман, он понял, что широко улыбается. Проспав добрых полчаса до пересадки на свою ветку, он решил, что нечего и пытаться раскладывать диван, стелиться и высыпаться, если рефераты нужны к понедельнику, до дэдлайна по заказу три дня, и зачетная неделя, вместе с началом ноября, тяжело дышит в затылок. В десять вечера, когда он сделал все, что мог, — больше отвлекаясь на Коляна, написывающего что-то про голую задницу Паши Техника; на вышедшую утром новую серию сериала, который ему не особо и нравился уже; и даже на несмешные мемы, заставляющие уставший мозг заходиться в нездоровой истерике, — Гена послушно расстелил постель и улегся под одеяло. Через десять минут телефон, лежащий у подушки, пиликнул сообщением в контакте. «Эй, Ген, че делаешь?» Фарафонов вздохнул, покусал губу задумчиво, и все же отпечатал: «Сплю». А потом вырубил уведомления, чтобы наверняка. Отложил телефон подальше, пошевелил затекшими ногами под улегшейся на него Багирой, и накрылся одеялом с головой. Он будет спать. Через минут двадцать стало душно. И, самую капельку, интересно. Нашарив в складках съезжающей простыни мобильник, он ввел код разблокировки. «А-а-а, ну мы тут, короче, на движ собрались, я хотел тя позвать» И еще через пять минут: «Окей. Спокойной ночи». Гена потупил в потолок, решаясь, а потом подорвался, резко, пока не передумал, натягивая одной рукой джинсы, а другой неаккуратно, с опечатками, отправляя: «Бл, кда ехать-то хть?» Никита, на самом деле, был полон энтузиазма по жизни. Это было заметно еще в их первую встречу, учитывая, как тот ловко забалтывал его до самого утра в том холодном тамбуре. Касалось это какого-то недописанного трека, который Гене нужно было услышать именно вот сейчас, в два часа ночи, а после висеть в скайпе до рассвета, обсуждая, поначалу, текст, а потом на четвертом подряд зевке ловить себя на фразе: «Нет, корги это рыжие такие собачки»; или звонка после полуночи, чтобы рассказать о бездомном песике, которому Курскеев купил корма, а потом искал по всем ближайшим дворам, чтобы тот, гандон, отказался жрать; или внезапного желания найти «правильную шаурму» в Москве. — Гена, я же говорю, ша-вер-ма, — повторил он, в трубке зашуршало, видимо, Никита там курил. Где бы сейчас не находился, — А вокруг только шаурма. А нужна шаверма. Они были знакомы всего-то каких-то две гребанных недели, а у Фарафонова уже был жесткий недосып. — Езжай в Питер, блять, — буркнул он, переворачиваясь с одного бока на другой, и тут же прикусил язык. Ну да, самое оно, напомнить ему о поездке в Питер, молодец, Гена. — Ты вообще где? У тебя там шумно. — На Тверской, — ответил Никита, так весело, будто он с Луны звонил, ублюдок, — Я электричку проебал. — Молодец, — зевнул Гена, закрывая глаза. Сознание медленно уплывало куда-то вбок, отключаясь, и он промямлил, просто чтобы предложить, — Можешь ко мне приехать. При условии, что мы будем спать. — Спать слишком скучно, Геннадий, — нравоучительным тоном пожурил его Алфавит, а потом хмыкнул, — Я где-то через час приеду, ты не отрубишься? Заверив Никиту, что он очень постарается, Фарафонов сел на кровати, слегка кренясь вбок, к мягеньким теплым подушкам, потом кое-как встряхнулся и пошел ставить чайник. Никита заявился через сорок пять минут, счастливый и с кульком в бело-розовую полоску, а в кульке… — Где ты, блять, нашел шаверму в Москве в третьем часу ночи? — спросил помятый Гена, разворачивая маслянистую шуршащую бумагу. Багира заинтересованно повела носом со своего места на диване, — И главное, как ты понял, что это не шаурма? Густая темнота ноябрьской ночи начала уже потихоньку выцветать, когда Никита закончил свой потрясающий рассказ о тонкостях различия двух вариантов одного и того же блюда, заключающихся, в основном, в количественном соотношении капусты и наличии кетчупа, и о том, как он с часу ночи бродил по центру в поисках, чтобы обнаружить нужную круглосуточную будочку тут, на Филях, в двух дворах от Гениного дома. — Ты останешься? — спросил Гена, уже старательно вспоминая, куда он закинул запасное одеяло после последнего визита гостей. — Да не, — отмахнулся Никита, бодро поднимаясь и собирая бумажки и мятые салфетки обратно в кулек, — Я ща на таксишке до вокзала и на первую же элку, домой. — За те бабки, что ты потратил на две поездки на такси и на две шавермы, ты мог бы тупо уехать в Балашиху, еще когда опоздал на электричку, ты в курсе? — Фарафонов почесал бровь, подпирая тяжелую головушку. Курскеев широко улыбнулся, и, честно, будь это кто другой, Гена бы что есть силы въебал прям с кулака в десна. Но это был не кто-то другой. — Тогда мы бы не поели шаверму, — как ни в чем ни бывало пожал плечами Алфавит, вызывая себе такси. И в этом был весь Никита. Ночной сеанс на дешевую мелодраму, которую они оба не стали бы смотреть, даже если бы им самим заплатили, — да; уехать куда-то в Мытищи, потому что там, в каком-то баре, разливают пиво по восемьдесят девять рублей за ноль-пять, и пофигу, что Гена не пьет, он ему чаю купит, — да; позвать Гену в свою студию, чтобы что-нибудь зачитать, так, «по приколу», и именно, сука, после двенадцати ночи, — да, да, и еще раз да. Так продолжалось почти целый месяц, и Гена уже смирился, что спать нужно днем, пока возможность есть и телефон не звонит. Он мог бы послать Никиту нахуй, но почему-то до сих пор этого не сделал, и еще ему, совсем чуть-чуть, было невъебенно весело рядом с этим идиотом. Веселее даже, чем с Коляном, хотя до этого он думал, что тот самый веселый чувак, которого Гена только видел. Нет, Никита не притаскивал с собой огромный камень, размером с кулак, предлагая раскурить на двоих, не заявлялся на Генином пороге в одних трусах среди зимы, рассказывая, что решил ополоснуться в Москва-реке и его одежду спиздили, причитая: «Прикинь, Геныч, Булгаков прав был». Нет. С Никитой просто было хорошо. Про музыку затирать хорошо, треки записывать хорошо, текста на баттлы придумывать хорошо, и даже дичь какую-то творить хорошо. Сначала ему казалось, что каждый раз, когда Никита произносит его имя, раскатывая на языке «Геннадий», он так тонко подъебывает его за пиздеж. А следом, как чертики из табакерки, выпрыгивали непрошенные воспоминания о тесном туалете, размякшем розовом куске мыла, в которое он умудрился влезть ладонью и размазать по всей столешнице вокруг раковины. И горячих ладонях, оглаживающих его живот под толстовкой, мягких смешках на ухо и колючей бороде, отирающейся о его щеку. Такая себе романтика. А вместе с последним разговором, перед тем как идти по своим местам, это вообще больше напоминало ебанный сюр. — Знаешь, есть клуб, «Высокая Миля», для тех, кто сексом в самолетах занимается? — А как называется клуб для тех, кто занимается сексом в поезде Москва-Питер? — Хуй знает. «Сапсан»? — Типа, скорый? — Ага, в два раза быстрее обычного. — Ну, спасибо, братишка. Никита не вспоминал февраль и тесный туалет. Не заговаривал он об отборочных на ФБ, ни разу не упомянул и не намекнул, что между ними было что-то большее, чем только-только зарождающаяся дружба. В конце концов, возможно, Никита ничего не запомнил. Откуда Фарафонову было знать, сколько таких «Коль» у парня было. А потом все прекратилось. Резко, с приходом календарной зимы. Заиндевевшая жухлая трава на поредевших газонах у его универа с укором сгибалась под декабрьским ветром, провожая Гену до входа. Там, где его одногруппники, соревнуясь в «кто пошутит несмешнее», мочили коры. Мол, и забыли они уже давно, как ебальник Генин выглядит, и даже на погоны начали скидываться. Преподаватели удивленно поднимали глаза от списков на перекличке, чтобы глянуть на загадочного «вечно отсутствующего», и благосклонно выдавали задания для допуска к экзаменам. И Гене бы радоваться, но он все продолжал доставать телефон, чтобы проверить сообщения. Уведомления на Никиту он так и не включил. Тот был в сети, но молчал. Уже четвертые сутки, каждую ночь. А Фарафонов ходил из угла в угол, пугая кошку своими бдениями, и чувство тревоги все больше и больше нарастало с приближением темноты. А потом, как назло, ебнула мерзкая душная простуда, когда под одеялом жарко, без одеяла холодно, голова, по ощущениям размером с дирижабль, кое-как балансировала на тоненькой шейке, которая, на самом деле, тоненькой-то и не была никогда. У него имелся целый ворох незаконченных дел, десять недописанных рефератов, четыре лабораторные и две масштабные контрольные на пересдачу, а из носа лилось водопадом, салфетки кончались слишком быстро, и кожа над верхней губой от вечного трения пересохла и воспалилась. А Никита не писал, и даже не собирался. И Гена понял, что за целый гребанный месяц ни разу не написал первым. Пару-тройку раз упомянул в твиттере, конечно, потому что Курскеев тоже был любителем отрубать уведомления, и потому что в твиттере можно было цитировать «Стервочек» и писать, что Никита лох, чмо и бомж какой-то. И не получить потом по ебалу. Хотя, вряд ли бы он получил, даже назови он бомжом даже вживую. И тут, словно фея-крестная, только без доброй улыбки, колпака и волшебной палочки, нарисовался Колян. Прямо на его пороге, с дорожной сумкой на плече и шальными глазами в пол-ебала. — Собирайся, — кинул он, — Едем в Питер. Гена похлопал ресницами, молча пропуская друга внутрь квартиры. Мозг, затопленный соплями, отказывался соображать от слова «совсем». — У тебя же баттл на следующих выходных, нахуя сейчас-то? — он послушно достал красный рюкзак с нижней полки шкафа, медленно и нехотя упаковывая то, что ближе лежало и выглядело менее помятым. — А вот нихуя не на следующих, — тонкие ручища Коли разлетелись в стороны, всем видом демонстрируя «ну, а я шо?», — Нас всех сегодня подорвали, билеты заставили менять. Алф так громко матерился мне в трубку, что я чуть не оглох… Гена замер, прижимая к груди вытянутые из ящика трусы, а потом снова зашевелился, будто ничего и не произошло. В конце концов, не такие уж они и пиздатые друзья с Никитой. Но все равно, когда Колян завалился на его кровать в обнимку с явно недовольной Багирой, выудил телефон из заднего кармана, чтобы твитнуть про то, как восхитительно наебнулись его планы лежать и болеть. И, как бы невзначай, упомянуть Никиту.***
«Скинь цифры в вк свои», просит Гена в твиттере. Никита, едва-едва продравший глаза по утру, обвел печальным взглядом засранную комнатушку и распотрошенную спортивную сумку в углу, в которую вчера успел закинуть только две футболки и трусы. До поезда было еще добрых двенадцать часов, и Фарафонов, по-хорошему, мог бы и подождать до обеда с ответом. Но Курскеев все равно поднялся с кряхтением, разыгрывая из себя дряхлого старика, коим не являлся, и прошлепал к компьютерному столу, где небрежно валялся паспорт и вложенный в обложку билет, неровно согнутый пополам. Третий вагон, сорок восьмое место. Нижнее боковое, благо, что не у туалета. Прямо над ним Махмуд, а в купе, через узкий коридорчик, Коля и Редо. Сообщение тут же отметилось, как прочитанное, и Гена поспешил ответить одинокой скобочкой и лаконичным «до вечера». Никита, так и не проснувшийся до конца, втупил в эти два простых слова, неосознанно ища подтекст. Так и не найдя искомое, он щелкнул по кнопке блокировки, откидывая смартфон на смятое одеяло, валяющееся кучей на разложенном диване. Методично почистив зубы, позавтракав и позалипав в новостную ленту, он снова открыл диалог с Геной. По привычке, которая непонятным образом выработалась у него за последний месяц. Был в сети сорок минут назад. — До вечера, — зачем-то пробормотал Никита себе под нос, поднимаясь из-за кухонного стола, готовый наконец жить жизнь и делать дела. И собрать вещи до конца, да, — До вечера. Запихивая в полупустую сумку любимые спортивные штаны, — ну и пусть, что растянуты на коленях, они мягкие и удобные, — он поймал себя на том, что то и дело лыбится, прокручивая в голове это идиотское «до вечера». Начало декабря выдалось морозным, но, к сожалению, абсолютно бесснежным. Только мелкую белую крупу холодными порывами зимнего ветра мотало по серому перрону, забивая подобие снега в редкие глубокие трещины. Никита, оттарабанивший час на электричке и целую одну станцию по кольцу на метро, хмуро уставился перед собой. Вудбекер, будто бы не замечая его настроения, продолжал пиздеть что-то про длину раундов на свой баттл и количество панчей на десяток строк. Ленивые проводницы не спешили открывать тяжелые железные двери вагонов и вытирать поручни тряпочками, заставляя пассажиров толпиться кучками и перетаптываться с ноги на ногу от пробирающего до костей холода. Только за этот год он уже в пятый раз мотался в Питер, но именно сейчас все ему напоминало о той февральской поездке на отборочные в полном одиночестве. Белые циферки часов на дисплее телефона показывали без пяти одиннадцать, ненавязчиво намекая, что дело движется к ночи, Редо отошел подальше от столпотворения, чтобы покурить и потрепаться по телефону, и теперь что-то негромко бурчал в трубку так, что ни слова было не разобрать. И ни Коли, ни Гены не было видно. Никита, подкурив третью сигарету за последние двадцать минут, ненавязчиво обернулся в сторону выхода из Ленинградского вокзала. Оттуда все продолжали и продолжали нескончаемым потоком вываливаться людишки, нагруженные сумками и чемоданами. Методично стучали по плитке пластиковые колесики, мимо гордо прошествовали одетые в парадную форму работники РЖД. А знакомых фигур все не было. В вагоне зажегся свет, и толпа на перроне засуетилась, а вместе с ней, наконец-то, замолчал Махмуд, вернулся Редо, положивший трубку, люди подхватили брошенные на асфальт сумки и достали подготовленные паспорта. Двери с лязгом гостеприимно отворились, и перед ними предстала миниатюрная девчушка в огромном форменном бушлате. С готовностью улыбнулась и тут же взялась за первые протянутые документы. Никита, задрав голову к хмурому небу, выдохнул в морозный сладкий воздух дым, неторопливо и с наслаждением затягиваясь вновь. Минусовая температура едва-едва кусалась, покалывая занемевшие щеки и нос, пальцы от холода покраснели и сгибались с трудом, но теплота плацкартного вагона не манила его так уж сильно, чтобы, расталкивая бабок локтями, лезть вперед очереди. Или вообще ее занимать. — Ты идешь? — поинтересовался Махмуд, уже протянувший билетик девушке. Та усердно, по буквам, сравнивала его имя и фамилию с паспортом, и фотографию с лицом. Даже слишком усердно, по мнению Никиты, что слегка попахивало расизмом. Отрицательно качнув головой, он, для верности, еще и отвернулся, доставая потрепанный мобильник. Двадцать три ноль девять. И одно входящее сообщение. «Мы с Коляном проспали, хер знает, успеем ли». Подавив глухое раздражение, Никита отпечатал «лошары», роняя окурок под ноги и растаптывая его с особым ожесточением. Шуточки про то, что Гена с Колей «в десна долбятся» и вообще, у них один мозг на двоих, да и тот у Фарафонова, появились, судя по всему, задолго не то что до той февральской ночи в тамбуре, но и до того, как Коляну вообще стукнуло в голову подать заявку на фрэшку. И Курскееву, честное слово, было смешно в первые сотню раз. И забавно во вторую. К третьей сотне, когда на тему «пришел любимого поддержать» проехался даже Ресторатор, а Гена покрылся очаровательными красными пятнами, Никита уже мог только натянуто улыбаться. Спокойно. Они дружат уже долбанную кучу лет, успокаивал он себя. И не важно, по сути, что последний месяц Никита безвылазно сидел на Филях, забыв толком, как выглядит его собственная квартира. И что он, в отличие от Коляна, знал как Гена закатывает глаза и кусает губы, задирая подбородок и подставляясь под поцелуи. Люди, в их возрасте, на третьем-то десятке, так быстро не сходятся. Надышавшись холодным воздухом, он дождался, пока толпа ночных попутчиков немного рассосется, и, поправив лямку сумки на плече, направился в вагон. Внутри, ожидаемо, оказалось душно и людно. Прошествовав по узкому проходу к своему месту и стараясь не задеть чьи-то ноги, локти, сумки, он бухнулся на сиденье напротив Махмуда, который боролся не на жизнь, а на смерть с пакетом постельного белья и явно проигрывал. — Да бля, разорви его и дело с концом, — посоветовал Редо, уже застеливший свое спальное место и развалившийся поверх пододеяльника прямо в уличных джинсах. На крючке, над его головой, висела кепка, под столешницей валялся рюкзак, а напротив, на месте Того Самого, вывернутая и сложенная в три раза красовалась его парка болотного цвета. Никита, похлопав слипающимися глазами, выудил из кармана телефон. Двадцать три двадцать три. Зародившаяся в детстве привычка загадывать желания, когда часы и минуты совпадают, в очередной раз выплыла из глубин памяти. «Хочу выиграть баттл. И чтобы этот дебил успел». — Ты чего-то молчаливый сегодня, чувак, — вновь подал голос Вудбекер, радостный от того, что выиграл сражение с целлофановым пакетиком. — Да устал просто, — буркнул Никита в руку, которой подпирал тяжелую голову. Усталость действительно навалилась тяжело на плечи, и желанное тепло, после почти часа стаптывания ботинок на морозе, разморило и размазало по столику, придавливая к жесткому сиденью с покрытием из красно-коричневого кожзама. — Провожающие, выходим из вагона, — раздалось от дверей. Где-то в начале вагона засуетились, зазвучали прощания, в соседнем купе маленькая девочка прижалась лицом к стеклу, корча забавные мордочки старшему брату, приложившему ладонь к окну. — …сам виноват со своей аптекой, — раздался знакомый голос вдалеке. — Это не я решил закупиться шаурмой на вокзале. — Мне без нее было бы грустно ехать! — Мы из-за нее чуть не опоздали, обмудок, блять. — О, милые бранятся, — Махмуд заулыбался, глядя куда-то за Никитино плечо. Курскеев, подавив в себе желание немедленно обернуться, с трудом остался в той же позе, в которой сидел до этого. Колян, как и всегда, ввалился аки царь, тут же бухнувшись на свое место, и, любовно держась обеими ладонями за приобретенную шаурму, огляделся влажными темными глазами. Гена, весь взмыленный и раскрасневшийся, сел рядом, тяжело дыша ртом. Нос, по всей видимости, так и остался заложенным, на что Фарафонов успел пожаловаться утром в твиттере, зато куртка была расстегнута нараспашку. — Сейчас отдышусь и попру в свой вагон, — тяжело выдохнул он, непонятно зачем и перед кем оправдываясь, и, поймав взгляд Никиты, улыбнулся легонько уголками рта. — Вернешься потом? — поинтересовался Курскеев, откидываясь назад и тоже расстегиваясь. Будто бы сам был не уверен, что останется в вагоне, до этого момента. Гена усмехнулся: — Да у меня выбора особо нет. — Опять с текстом проебался, что ли? — дружелюбно спросил Редо, подпинывая Коляна ногой, — Тащишь за собой гострайтера, чтобы не писать самому? Коля уже заглотил шаурму чуть не на половину, поэтому только промычал что-то невразумительное, и Махмуд присвистнул: — Вот это Гене повезло… Фарафонов скривился. У Вудбекера был на этом раунде баттл с Колей, и Гена очевидно в рот ебал расшаркиваться. — Вы продолжайте тут делиться сексуальными фантазиями на тему Колиных оральных талантов, а я пошел, — он решительно поднялся на ноги, чудом избежав столкновения затылка и верхней полки, но тут же обернулся к Перову, — Пожалуйста, Колян, не засни. — Та хавно вопрош, — буркнул тот в ответ, роняя крошки изо рта. Гена вздохнул и двинулся к тамбуру, прижимая рюкзак с вещами к груди. Никита задумчиво рассматривал его спину, покусывая щеку изнутри, а потом решительно шлепнул паспортом по столу, поднимаясь. — Колян, когда билеты проверять будут, ты сунь мой. Скажи, что я отошел. Хорошо? — Э-э, Алф, куда ты? — Вудбекер все еще довольно сиял щами, наслаждаясь собственным остроумием, — Тоже гострайтер нужен, да? Курскеев закатил глаза и проглотил колкость про рифмующегося гастарбайтера, в два шага преодолев расстояние между их купе и выходом из вагона. — Ген, Гена-а, — он ухватил парня за капюшон куртки, когда тот уже собирался открывать тяжелую дверь между вагонами, — Погоди. — Чего ты? — хлопнул глазами Фарафонов, — Мне идти надо, Никит. Я сейчас сумку скину, застелюсь и приду. Нам текст еще с Коляном писать… Никита, теряя терпение, дернул его на себя и подтолкнул дверь локтем, отрезая Гене все пути к отступлению. Тот спокойно прислонился затылком к холодной стене, и в ожидании скрестил руки на груди, прижимая к себе рюкзак еще плотнее. — Ну, что такое? — спросил он, шмыгнув носом. — Я извиниться хотел, — Никита потер затылок, — За то, что гасился. Ну, всю неделю. Я просто все дергал тебя по ночам, и Колян… Гена вздохнул шумно, как закипающий чайник, и опустил красное лицо вниз, и несмотря на то, что у него уже не было той уебанской челки, тусклый тамбурный свет лег на его лицо бронзовыми росчерками. — Ты мне как-то раз сказал, что в жизни есть занятия поинтереснее, чем сон, — пробормотал он, и вскинулся, пытаясь замять выскочившую фразу из того февральского разговора, — А Колян долбоеб, слушай его больше. — Колян распиздяй, — поддакнул Алфавит, давя лыбу, — Но что с него взять, его же зовут Колян. — Уебское имя, — скривился Гена, стараясь не заржать, — Хуже только Егор. — Согласен, полное говно, а не имя. Они замолчали. Гена все вжимался в угол и глупо лыбился в пространство, а Никита пытался подобрать слова. Так, чтобы все само встало на свои места, и ничего не наебнулось по пути. Прямо бы сказать, и так ведь понятно все. Только… — Как думаешь, долго нам еще будет Рестор покупать билеты в такие парашные поезда? — А ты что хотел? На сапсане кататься по пять раз в год? — Я слышал, что в сапсанах очень большие туалеты. — Ну ты еблан, Алф. — И мыло там жидкое. — Я бы предпочел кровать. — Ну, значит, в следующий раз будет кровать. Где-то за двумя дверями и парой купе, Колян доедал свою шаурму и пытался острыми локтями оттолкнуть от себя лезущего «куснуть» Вудбекера, по коридору носилась проводница, требуя предъявить билеты, какой-то другой усатый дядька веселил своего ребенка фразочками про отъехавший вокзал, а Никита, — как и почти год назад, — не мог оторвать взгляда от пухлого придурка, теребящего лямку рюкзака.***