***
Глаза словно не удастся закрыть больше никогда, они все смотрят вверх, нервно бегая по темному потолку. Каждое слово стучит в ушах вместе с учащенным пульсом, запечатляясь в воспоминаниях на всю оставшуюся жизнь. Его низкий голос, спокойный тон, в котором нотки приказа, его тяжелый взгляд и пламенная просьба, граничащая с повелением, в глубине темных зрачков. Чимина заставлять никогда не нужно было, но это не значит, что его не сковывает волнение всякий раз, когда Юнги обращается по имени и просит что-то, глядя точно в широко раскрытые глаза. Чимин лежит на спине, прижимая к груди большой сложенный веер, что яркими перьями невесомо щекочет шею. Пальцы перебирают тонкие деревянные перекладинки, пересчитывая в сотый раз, помогая успокоиться. Вздохи срываются с губ шумные и редкие, и внутри от них легче не становится. Это его долг, его единственная цель в жизни, его призвание и прямая нерушимая обязанность. Чимин словно рожден был лишь для того, чтобы помочь настоящему императору вернуться на свое законное место, свергнуть самозванца и восстановить справедливость. От этого осознания словно крылья за спиной вырастают, и тело вот-вот готово воспарить. От такого счастье по коже разливается и кажется, что жизнь дает свой самый великий дар. Пальцы скользят вдоль крашеного тонкого дерева, на котором каждый изгиб и зазубрина знакомы досконально, сталкиваются с холодным стеклом. До ушей доносится тонкий звук волнующейся от любого движения жидкости. Чимин сжимает крошечный пузырек в руке, как нечто жизненно необходимое, как смысл и часть своего существования. Это его главный козырь, его сила, самая необходимая его часть. И внутри разливается жизненная энергия, он хоть сейчас готов сорваться и бежать во дворец, чтобы совершить задуманное. Пальцы опускаются еще ниже, пробегаясь по холодной рукояти. Светлое дерево подобрано точно под веер, встроено умело и аккуратно так, что даже взяв в руки, сложно заметить подвох. Острое лезвие спрятано внутри, его блеск не выдает оружия в простом веере для танцев. Этот излюбленный инструмент вообще не предвещает ничего плохого, тем более находясь в руках хрупкого танцора с тонкими и слабыми руками. Чимину должно чувствовать собственное превосходство, но его страх за горло берет от ощущения тяжести клинка в его неизменном спутнике в танце. Он с силой жмурит глаза и крепче держит рукоять — как бы страшно не было, нужно помнить о своем предназначении, продиктованном свыше.***
— Ты уверен в том, что собрался совершить? — напоследок все равно задает вопрос Намджун, провоцируя недовольный вздох. Он на протяжении всего рассказа Юнги сомневался сам и заставлял лишний раз сомневаться его, ощущая всю сложность и сомнительность его затеи. — Ты в этом мальчишке настолько уверен? Юнги прикрывает глаза, опуская голову так, что тень от шляпы накрывает лицо. Уверен, это слишком мягко сказано. Так же как Чимину, он никому еще в своей жизни не доверял. С того самого момента, как он открыл свой секрет, услышав вдохновенные речи о непоколебимой преданности власти, об абсолютной вере в назначенного свыше правителя, о тяжелых сомнениях и слухах о самозванце. Он тогда уже внезапно понял, что Чимин встретился ему неспроста, что он судьбой послан ему верным помощником, тем самым человеком, кто должен был узнать тайну его личности. Он снял в тот вечер шляпу и отбросил в сторону тонкую ткань, скрывавшую якобы уродливый изъян на лице. На деле же то была чистая правда, с той лишь оговоркой, что шрам на лице Юнги показывал его принадлежность к династии. У Чимина тогда на совсем еще детском лице отразилась масса неясных эмоций. Он испугался сначала явно, дернул головой недоверчиво, посмотрел вопросительно, а затем просто упал на колени. Юнги слышал о его сильнейшей, практически маниакальной преданности посланному свыше императору, но ощутил в полной мере только в тот самый момент. Это было странно, пугающе, но так необходимо. Юнги за свою жизнь отшельника лишь мельком видел дворец и самого самозванца, посаженного на трон теми же людьми, что еще ребенком выбросили его на улицу после смерти отца. Так было выгодно, так было просто и легко, Юнги понимал их действия, но все равно закономерно ненавидел, всю жизнь горя желанием вернуть то, что его по праву. Как бы сильно не должен был тогда Чимин сомневаться, он этого совсем не ощущал. Он не был глупцом и понимал, что Юнги может оказаться кем угодно, да хоть тем же самым самозванцем, что решил провозгласить себя императором из-за похожего лица и сделанного, возможно, намеренно шрама. Но Чимин просто поверил ему в ту же секунду, отбрасывая всякие сомнения, потому что услышал в словах Мина чистую правду, так и не узнав в полной мере, что слова те были истиной. — Я в нем уверен порой больше, чем в самом себе, — тихо проговаривает Юнги, глядя на темнеющий в ночи город. Они с Намджуном встретились на окраине леса, где не мешают посторонние уши и говорить можно без страха, о чем душе угодно. Намджун молчит много, внимательно слушая, клоня усталую голову к земле. Он сильно хмурит лицо, добавляя смуглой коже новых морщин, что вместе с серебрящимися прядями выдавали его возраст. Юнги Намджуну как родной сын, которого у него никогда не было, он его надежда и опора. В далекие годы он был тем самым человеком, чьи руки первыми обняли продрогшего от холода испуганного мальчишку, что мчался в страхе от дворца, пряча руками лицо со шрамом. Он был тем, кто вырастил, кто объяснил еще тогда не смыслящему Юнги, что именно с ним произошло. Он поддерживал и направлял всю жизнь, и по сей день внушая веру в собственные силы. Юнги ему до конца жизни будет благодарен. — Ты ему доверяешь безусловно, но сам то думаешь, ему под силу совершить такое? Юнги опускает руки, оттягивая пальцами ткань рубахи, вновь возвращаясь к неприятным мыслям, которые Намджун только что за него озвучил. Пойдет ли Чимин на все ради него и его правого дела? Безусловно. Удастся ли ему провернуть весь план? Вопрос совсем другой. На одном лишь энтузиазме к звездам не взлетишь, это Юнги знает лучше кого-либо, но ведь и Чимин живет не только лишь силой убеждения. Мин не обратился бы к нему из одного лишь доверия, он не попросил бы его связаться с группой музыкантов и проникнуть во дворец под видом танцора. Он бы не просил Чимина обвораживать императора и уединяться с ним, если бы не знал о маленьком пузырьке, упрятанном в цветном веере. Чимин был важен не только своей непоколебимой верностью, он обладал к тому же одним весомым преимуществом. — Я не могу быть до конца уверен, но все же думаю, что Чимин справится, — честно говорит Юнги, заставляя Намджуна ненадолго замолчать. — Завтра все случится. Я пойду с ним и посмотрю, как сработает первая часть плана на музыкантах, и если Чимин завтра без проблем окажется в их повозке, поверю в него еще больше. — Я буду надеяться на лучшее вместе с тобой, — тихо отвечает Намджун, своим голосом успокаивая вновь окутывавшее Юнги волнение.***
Чимин плетется позади, настороженным взглядом сверля узкую спину, покачивающуюся впереди. Он не сомневается вовсе, просто переживает и волнуется так сильно, что подкашиваются ноги. Темный ханбок, что слишком прост для выступления во дворце, с раннего утра обвешивался найденными дома обрывками ткани и украшения, но вид его все равно остался бледным и тусклым. Чимину вдвойне страшно становится от понимания того, что без его маленького секрета, сделать не удастся ничего и вовсе. Если что-нибудь вдруг пойдет не так, Чимин первым лишится жизни. И страшнее от таких мыслей даже не ему самому, а скорее Юнги, которому и без того тошно пользоваться исключительной верой совсем еще юного Пака и подкладывать его фактически под императора, что судя по рассказам, выбросить способен все что угодно. — Здесь подождем, — тихо останавливает Юнги, когда они выходят на окраину города, где все еще пустынно и по-утреннему темно. — Ты как? — он оборачивается, задирая вверх голову, чтобы смотреть Паку в глаза. Чимину такое никогда не нравилось, Юнги же не нравилось возвышаться над ним, потому и хотелось поскорее приучить выдерживать прямой взгляд, какой бы невозможной эта затея не казалась. — Уверен, все пройдет гладко, — в первую секунду выдыхает Пак, нервно потрясывая веером в крепко сжатой руке. Юнги опускает взгляд на трепещущие перья и тут же слышит честный и более тихий ответ, — но волнение побороть не могу. Мин кивает только, не зная, как ему помочь. Он просит от Чимина слишком много и в полной мере ощущает свою за то ответственность, но ощущение это не дает никакого права сдаться сейчас. Он поднимает руку, сжимает пальцами тонкое предплечье, унимая нервную дрожь, Чимина от этого жеста лишь вздрагивает и поднимает осторожно взгляд. — У тебя все получится, — заверяет Юнги, — и дело даже не в этом, — он касается пальцами свободной руки веера, точно в том месте, где спрятан маленький пузырек, — дело в тебе. Чимин слушает внимательно каждое слово, веря безоговорочно, и часто кивает. Словам Юнги нельзя усомниться, им можно только доверяться полностью, без всяких оговорок. — Отойдите немного, когда я его открою, — поспешно выдал он, словно опомнившись, — вам этим дышать нужды нет никакой. Юнги усмехается мягко, прищуривая глаза. Его всегда поражала та ответственность, с какой Чимин относится к своему секрету. — Я от твоей воли прятаться не собираюсь, — серьезно говорит Мин, — ты может и стоишь передо мной на коленях, но жизнь мою, вместе с моим секретом, держишь у себя в руках. Чимин молчит, сильно хмуря брови в собственных мыслях. Он и не осознавал порой, что значит для Юнги раскрытие его личности, а всякий раз когда осознавал, не мог никак понять, за что его таким знанием наградили. — Едут, — едва слышно шепчет Юнги, все еще вслушиваясь в тишину. Вдалеке тем временем показывается повозка. Чимина снова дрожь берет от быстрого приближения неизвестности, от того, как стремительно все начинается, как быстро им овладевает невозможность что-либо изменить. Когда он окажется внутри, пути назад более не будет никакого, сейчас же можно сорваться с места, убежать, не возвращаться более никогда. Чимин мысленно ругает себя за трусость, которой места в его жизни быть не должно. Его долг перед императором священен и нерушим, как может он даже думать о побеге? Юнги вытягивает руку в сторону, стоя у края дороги, сильно клоня голову вниз, чтобы скрыть под шляпой лицо. Повозка приближается, покачиваясь, останавливается в полуметре. У извозчика взгляд суровый, недовольный. Мужчина молчит, жуя кончик травинки, и просто ждет невозмутимо, пока на дорогу выберется главный. — Бандитов в черте города быть не должно, — раздается звонкий голос сверху, и вместе с тем показывается молодой мужчина в цветастом костюме, — попрошайки тоже позже выбираются, — размышляет он, спрыгивая на неровные плиты, останавливаясь напротив Юнги, — значит, вы либо музыканты, либо танцоры. — Верно, — едва заметно кивает Юнги, так и глядя себе под ноги из осторожности. Он привык уже не видеть, с кем говорит, и ориентироваться только на голос и одежду. Стоявший перед ним человек говорил буднично и, казалось бы, дружелюбно, но в то же время, явно не горел желанием брать себе попутчиков. — Мой брат искусный танцор, и нам обоим очень нужны деньги, — тихо начинает Юнги, не соврав только в том, что Чимин танцор. — Да вы как будто и вовсе не едите, — без тени сожаления замечает мужчина, мельком осматривая худощавые фигуры. — Мой брат танцор, каких не сыскать, — решает не выдумывать слезливых историй Юнги, просто переходя к главному. — Не пожалеете, если возьмете его с собой. — Мы сегодня выступаем во дворце, — важно отмечает мужчина, — лицом в грязь ударить никак нельзя. — Я могу показать, — поспешно выдает Чимин сорвавшимся от долгого молчания голосом. Он делает шаг вперед, глядя с надеждой в глазах, уверенным движением раскрывая веер и незаметно задевая маленькую крышку на пузырьке. — Ну давай, — усмехается мужчина, подпирая край повозки плечом, — эй, музыку сообразите! — он свистнул, громко прикрикивая. В открытой повозке тут же зашевелись, и следом заиграла незамысловатая мелодия знакомой всем песни. Чимин делает шаг вперед, отходя подальше от Юнги, всякий раз боясь задеть его. Мужчина перед ними смотрит словно с насмешкой, он и не собирался подбирать еще одного танцора в группу, ему лишние хлопоты просто ни к чему. Чимин такое отношение замечает, но в действиях своих ничуть не сомневаясь — сейчас решение изменится в момент. Музыка льется медленная, мелодичная. Чимин под нее сначала слегка покачивается, словно пробуя на вкус, затем делает первое уверенное движение. Раскрытый веер вздымается вверх, замирая, рука едва дрожит, сообщая красивый трепет длинным перьям. Этот веер должен более всего привлекать внимание зрителя в такого рода танце, но с Чимином это так просто не работает. Он каждым движением, взглядом, изгибом рук и уверенным шагом приковывает внимание к самому себе, завораживая. Чимин танцует, сколько помнит себя, и танцу этому по-настоящему отдается. Он чувственный, живой, притягательный, такой, что в памяти откладывается надолго, а то было лишь начало. Короткими движениями, уверенными поворотами Чимин подбирается все ближе. Своим завораживающим танцем он на лице музыканта лишь похвалу вызывает, но чтобы попасть в их группу, этого отнюдь не достаточно. Понимая это, Чимин начинает основную часть своего представления. Веер трепещет в руке все сильнее, широкие взмахи воздух с шумом рассекают, он все ближе подбирается. У музыканта быстро меняется лицо, когда длинные перья пролетают перед самым носом, источая тонкий едва уловимый аромат. Осознать ничего тех мгновений не хватает, да и толку от них никакого нет. О том, что прямо сейчас происходит, знают только лишь Чимин и Юнги. Мин так и не поднимает головы, но ловит каждый шорох одежд и шелест перьев, каждый шаг танцора и короткое движение. Чимин ощущает, что все удается, когда музыкант перед ним не отшатывается, даже не вздрагивает, когда совсем рядом проносится веер, обдувая лицо. Тот тонкий аромат больше не ощущается, он проник в легкие, с быстрым током крови разнесся по телу, дурманя на долгие часы вперед. Чимин едва заметно усмехается, видя расслабленное выражение и некую покорность в глазах. Все получается. Из крохотного пузырька, закрепленного на веере, по каплям сочится вязкая жидкость, на воздухе тут же испаряясь, длинными перьями разносясь вперед. Музыканту напротив этого вполне хватает, он очарован уже и готов для Чимина на все, а танец его кажется теперь не просто искусным. Затуманенные глаза теперь видят нечто волшебное, манящее и неподражаемое. Такое они обязаны продемонстрировать императору. Музыка затихает, Чимин замедляется в своих движениях, опускает веер, в себе уверенный совершенно. Ему вновь все легко удалось. — И правда хорош, — шепчет музыкант, глядя все еще заворожено на чуть запыхавшегося Чимина. — Забирайся. Он пропускает Пака в повозку, вскользь кивает Юнги, что под шляпой едва сдерживает довольную улыбку. Он долго еще стоит потом на дороге, провожая повозку, движущуюся ко дворцу. Теперь остается жить волнением, предполагая только, что случится сегодня ночью.***
— Волнуешься? — из мыслей вырывает внезапный вопрос и звонкий голос музыканта. Хосок от Чимина теперь не отходи ни на шаг, окутанный вдруг самому себе непонятным желание опекать юношу, что от страха уже ощутимо дрожит. — Тебе ведь впервой бывать во дворце? — Да, — выдыхает Пак, пряча взгляд. Ему это место знакомо лишь из путанных воспоминаний Юнги, потому и кажется новое место еще более зловещим. Здесь мало людей, и разговоры их довольно тихи, теплый свет от фонарей широкие комнаты не согревает, углы оставляя темными и пугающими, благовония же сводят с ума, и Чимин многое бы отдал, чтобы ощущать взамен свой собственный аромат, что затерялся меж ярких перьев. — Да ты не бойся, — подбадривает Хосок, хлопая по плечу, заставляя пошатнуться, — с твоими волшебными танцами только перед императором и выступать. Чимин давится воздухом, слыша такую странную формулировку. Хосок догадаться не может никак, но брошенное бездумно слово все равно нагоняет страх, словно Чимину и без того волнений мало. Когда охрана возвещает, что осталось совсем немного, внутри все предательски сжимается и тело вмиг становится неподатливым. Чимин смахивает дрожащей рукой с лица темные волосы и в очередной раз думает, как подберется к самозванцу на троне, но двери со скрежетом открываются и мысль выбивает из головы вмиг. Перед глазами сразу он. Изнутри заполняет ненависть. Такая, какой не было еще никогда. Чимин много думал о нем, много осуждал, злился и негодовал, но все это несравнимо с тем чувством, которое вспыхивает при встрече лицом к лицу с человеком, что наглым образом занял место законного императора. Чимин щурит глаза, приглядываясь, оценивая черты лица. Он похож на Юнги и правда, разве что лицо чуть круглее, губы больше и взгляд совсем уж иной, но разве кто заметил подмену, произошедшую еще в детстве? Чимин до боли впивается ногтями в ладонь, сжимая кулак, от вида фальшивого шрама хочется кричать и презирать. И хуже всего, что рубец не нарисован, он сделан намеренно, для достоверности. Юнги свой заработал еще в детстве при вторжении во дворец захватчиков, самозванец же лег под нож и терпел боль лишь затем, чтобы настоящему императору уподобиться. Веер вновь трепещет в руке, но теперь уже так выражается едва контролируемая злость. Группа входит в зал, не получая и взгляда в свой адрес. Время словно становится вязким, пугающе неторопливым. Чимину каждый шаг кажется натужным, тяжелым, тянущимся слишком долго. Звуки до ушей доносятся словно сквозь толщу воды, глухие и тягучие, Чимину от них больно. Все давит и угнетает, а мысли к одному лишь самозванцу прикованы. Группа останавливается в центре зала, музыканты поудобнее берут инструменты, танцоры становятся на позиции, с тихим шорохом раскрывая веера. Чимин чуть спереди, он, одурманив всех, легко стал центральной фигурой выступления, для которой другие не более чем фон. Изнутри разрастается решимость, он вновь бросает взгляд на императора, что развалился на троне так, словно это его законное место. Уверенность возвращается с первыми нотами мелодии. Чимин вскидывает руку намеренно резко, чтобы веер с шумом рассек воздух. Крышка у пузырька уже незаметно отвернута, едва уловимый аромат сочится наружу, позволяя чувствовать себя спокойнее в разы. Чимин ощущает на себе заинтересованные взгляды гостей, но император на него так и не смотрит до последнего. Веер распахивается под музыку, рука начинает описывать широкие движения, и лишь тогда скучающий взгляд обращается к танцору. Чимин танцует уже совсем иначе, не как перед Хосоком. Теперь его движения резкие, броские, взмахи веером выверенные, четкие, взгляд смелый, немного пугающий. Император сидит на троне развалившись, подпирает рукой щеку, веки его чуть опущены, но глаза следят таки заинтереованно, Чимин все это подмечает и уже про себя усмехается — это ведь только начало. Первую половину песни он кружится около музыкантов, не отходя далеко, не решаясь сразу приступать к задуманному. Теперь, очутившись в этом зале, можно было спланировать каждый шаг, и Чимин делал это, увлеченно танцуя, но приступать все еще медлил. На особенно яркой ноте он опускается на пол, демонстрируя завидную гибкость и пластику, рассекая веером воздух и впервые ловя взгляд императора. Тот смотрит чуть хмурясь и сам не замечает, как напрягается и усаживается чуть ровнее, все еще внешне сохраняя равнодушие. Чимин поднимается, делает резкий поворот и, когда постепенно начинает ускоряться музыка, делает шаг вперед. Затем еще один, отвлекающие движения, еще шаг. Он подходит к трону осторожно, едва ли можно на такое обратить внимание, если все мысли заняты лишь движениями его красивого тела и трепетом ярких перьев в умелой руке. Чимин готов поклясться, что слышит, как сжимают свое оружие охранники, когда он подходит совсем близко, но с места они так и не двигаются, уже окутанные дурманящим ароматом. Совсем осмелев, Чимин подходит к трону, страшась того, что музыка прекратится и он не успеет по-настоящему привлечь к себе внимание короля. Тот смотрит свысока с подозрением, мысленно уже начиная негодовать от броских движений и вызывающих взглядов, которые бесстыдно посылались ему одному на протяжении всего танца. Чимина это недовольство в темных глазах ничуть не смущает. Он размахивает веером только сильнее, так плавно и искусно, словно это продолжение его руки. Если бы жидкость в маленьком пузырьке имела цвет, Чимина давно бы уже окутала дымка, которая сделала бы его танец еще более волшебным. Когда мелодия затихает и замедляется, император готов поспорить, что и правда видит окутывавший красивого танцора туман. Он не успевает заметить момент, когда слегка подается вперед, чтобы увидеть его поближе, поймать каждое движение, что завораживали необъяснимо. Внезапно мысли занял один лишь гибкий юноша, его пестрый веер и темные глаза с таинственным прищуром. Окутало желание смотреть на него бесконечно долго, протянуть руку и коснуться, почувствовать эту ровную кожу своими пальцами, огладидь, сжать... Музыка обрывается на высокой ноте, Чимин захлопывает веер, повернувшись к императору спиной. Тот вздрагивает, словно бы опомнившись, часто моргает, прогоняя непонятный морок, который на самом деле исчезнет еще очень нескоро. Держа голову высоко, Чимин ровным шагом направляется к музыкантам, не оборачиваясь, как бы сильно не хотелось это сделать. Он лишь смотрит вскользь на императора, когда покидает зал, и ожидаемо сталкивается с его глазами, что пристально смотрят только на него.***
Они ужинают и все вместе в отведенном месте, бурно обсуждая выступление, и только Чимин целиком и полностью находится в собственных мыслях, скромно кивая на громкие комплименты Хосока. Его теперь одолевает сильное беспокойство. Вдруг не удалось? Вдруг не хватило? Вдруг ничего не сработает и вовсе?.. Думая о плохом, он все равно верит, что смог очаровать императора, и ждет все, когда его позовут. Это случилось уже поздним вечером, когда трапеза подходила к концу и музыканты уже собирались выдвигаться. На плечо легла тяжелая ладонь стражника и хриплый голос на ухо проговорил: — Император требует вас к себе. Перед глазами тут же встает серьезное лицо Юнги, и в памяти звучат его слова: «Я хочу, чтобы ты проник во дворец и убил самозванца». И чувства захватывают те же самые: страх, волнение, но сильнее всего счастье от возможности осуществить предназначение, и приятный трепет. Чимин поднимается с места молча, сжимая сложенный веер в руке увереннее. Он идет за стражником темными коридорами, мучая себя тем, что обязан запомнить дорогу, но сосредоточиться на этом все никак не может. В нужную дверь мужчина стучит сам и после краткого и очень приглушенного ответа пропускает Чимина внутрь. Когда за спиной захлопывается дверь, становится страшно уже по-настоящему, потому что вот она неизбежность, пути назад больше просто не существовало. Чимин выдыхает порывисто, скользя взглядом по полумраку просторных покоев, находя у широкой кровати фигуру императора. У него все так же собраны аккуратно волосы, голову стягивает повязка, и в темноте еще поблескивают дорогие украшения, но вместо прежней одежды на плечах висит ночной халат, небрежно распахнутый спереди, и темные широкие штаны. Он стоит вполоборота, устало потирая шею, словно в покоях кроме него никого нет. Чимин задерживается на пороге, не находя в себе сил пошевелиться, и просто смотрит в упор с решимостью поверх едва скрываемой ненависти. — Вы хотели меня видеть, — хрипло от волнения выдает Пак, не в силах больше терпеть эту тишину. — Мне сильно запал в душу твой танец, — отвечает император, заставляя вздрогнуть от звука его голоса. Тот пугающе похож на голос Юнги, разве что не такой глухой. Чимин давит усмешку. Император, говоря это, и сам не понимает, какую глупость делает. Он в здравом уме никогда бы не решился впустить в собственные покои невесть кого. Теперь же выбора у него просто напросто не осталось. — Я хочу, чтобы ты станцевал только для меня, — выдает император, наконец обращая свой взгляд к Чимину. Он от услышанного едва не смеется победоносно. Его дурманящий аромат не заставляет всех вокруг подчиняться воле Чимина, он лишь заставляет очаровываться бездумно и совершать поступки, которые обычно сдерживает рассудок. — Здесь нет музыки, — на выдохе полушепотом произносит Чимин, приближаясь маленькими шагами. — Я хочу увидеть снова твои движения, а не насладиться красивой музыкой, — говорит император, одаряя Чимина взглядом не терпящим пререканий. И вновь это неприятное чувство поднимается из глубины — стойкое презрение к человеку, который возомнил себя императором и требует от тех, кто ниже, все что ему вздумается. Чимин свою неприязнь проглатывает, успокаивая себя лишь тем, что сегодня же с этим мерзавцем расправится. Он расправляет веер, проверяя вскрытый уже заранее пузырек, на дне которого плещется прозрачная жидкость. Ее осталось совсем немного, но Чимин все готов использовать сегодняшней ночью, лишь бы этого было достаточно. Без музыки танцевать совсем странно, неловко. Чимин делал такое дома, слыша собственную мелодию в голове, но тогда его не трогал пристальный взгляд. Император смотрел неотрывно, исследуя, запоминая, отголосками сознания все еще не понимая такой странной тяги к движениям чужого тела. Любой изгиб изящных кистей, движение узких плеч, поворот головы, взгляд — все вызывает эмоции странные и не потдававшиеся описаниям. Он сжимает руки в кулаках, отталкиваясь от края кровати, обходит ее медленно, все еще не отрывая глаз от покачивавшейся в полной тишине фигуры. Чимин замечает, как император с шумом опускается на кровать, и подходит ближе, все еще стараясь прислушиваться к мелодии, игравшей только в его голове. Он приближается осторожно, пробует каждый шаг, боясь сделать лишнего, боясь действовать слишком быстро, останавливается между широко разведенных ног, теряя дыхание от такой пугающей и волнительной близости, и только давит в себе победоносный смешок, когда на бедро ложится горячая ладонь. Движения становятся плавными и еще более завораживающими, колени уже упираются в край кровати, укрытой расшитым темным покрывалом, ближе просто некуда. На талию ложится вторая рука, чуть сжимая, Чимин все еще не забывает делать широкие взмахи веером, повышая концентрацию дурманящего аромата в воздухе между ними в разы, он смотрит свысока ровно до тех пор, пока пальцы на его поясе не сжимаются крепче, сильно надавливая и притягивая одновременно. Чимин не смыкает глаз ни на мгновение, все еще стоя на ногах, медленно прижимаясь торсом к чужой груди. На бедра давят сильно и требовательно, заставляя наконец опуститься, и он повинуется, садясь на чужие колени, по-прежнему крепко прижимаясь всем телом. Шею опаляет уже сбитое дыхание, внутри все сжимается от ощущений, сложенный веер валится из расслабленной руки. Чимин заставляет себя откинуть голову назад, чтобы показать как можно больше, он переводит руки на чужие плечи, уже начиная осторожно пробираться под легкую ткань халата. Император не произносит ни слова, закрывая глаза, самому себе уже не отдавая отчета в том, с каким упоением он вдыхает необычный аромат гладкой кремовой кожи. Он пальцами сквозь одежду пересчитывает ребра на слишком худощавом теле, сдавливает талию, опуская руки к бедрам, сминая, прижимая к себе ближе. Чимину и не такое пришлось испытать за свою нелегкую жизнь, но такого отвращения вспомнить не удается. Тело может и отзывалось на прикосновения чужих рук, на грубые поцелуи, которые давно уже бесстыдно покрывали шею, но сам Пак окутан был чистым презрением. Руки обнимали чужие широкие плечи, он извивался весь, ерзал на коленях, но мысли обращены были лишь к кинжалу, спрятанному в отброшеном веере, ему теперь важно было только подгадать момент. Чимин все еще держит голову высоко, чтобы не встречаться лишний раз с ненавистным лицом, чтобы глаза не мазолил фальшивый шрам и не всплывал сам собой в памяти образ Юнги. Того, что места себе не находит сейчас, не смыкает глаз в эту кошмарную ночь, дожидаясь своего выхода. Длинные пальцы от шеи поднимаются к голове, сжимая короткие волосы, заставляя повернуться вниз. Чимин делает это нехотя и тут же получает грубый поцелуй, терпеть который едва ли находятся силы. Губы кусают неприятно, размыкают языком, не давая возможности вдохнуть. Невыносимо, но Пак продолжает, чуть подаваясь вперед, надеясь уложить императора на спину и остаться сверху. Тот его действия замечает, усмехается, разрывая поцелуй, и взамен подхватывает Чимина за бедра и сбрасывает на кровать рядом с собой. Тот пугается немного неожиданности, поднимаясь на локтях, глядя со страхом в широко раскрытых глазах. В ответном взгляде чистое безумие, он нагибается вперед, нетерпеливо стаскивая верх чужой одежды, заставляя вздрогнуть от пробежавшего по коже холодка. Чимин готов был к чему-то обыкновенному и привычному. Сейчас император разденет его полностью, разведет ноги широки и опустится сверху, возьмет его, и тогда должен появиться тот самый момент для ключевых действий, но ничего из этого не происходит. Император вместо того быстро забирается на кровать и садится Чимину на бедра, до боли придавливая весом собственного тела. Он видит мелькающий в чужих глазах страх, ощущает, как трепещет под ним худощавое тело, и смотрит с интересом, ожидая реакцию. Чимин от волнения слегка теряется, он смотрит по сторонам, разводя руки, надеясь нащупать спасительный веер и прямо сейчас достать кинжал, потому что все происходящее больше не кажется соблюдением плана. Император его движения замечает, ловит тонки запястья, заводя над головой, сдавливая одной рукой до хруста. У Чимина оголенная грудь высоко вздымается, выгибается поясница в попытке вырваться из-под невыносимой тяжести. Свободная рука ложится ему на основание живота, заставляя мышцы резко сократиться. Император смеется уже не скрывая, упиваясь такой реакцией, ведет резко вверх, сильно надавливая, выбивая своими движениям воздух из легких. Чимин вновь откидывает голову назад, повинуясь инстинкту, и жмурит в страхе глаза, когда пальцы сжимаются на шее. Он тешит себя мыслью, что все это лишь игра, и император не собирается его прямо сейчас задушить, заподозрив что-то, но страх заглушить не удается уже никак. Хрипло выдыхая, он открывает глаза, сразу же видя искаженное неясной эмоцией лицо. Чимину страшно от этой неожиданности, жутко от такой непредсказуемости, что обернуться может чем угодно. Губы вновь опаляет поцелуй, от которого скрыться не представляется возможным. Пальцы разжимаются, позволяя вздохнуть, но поцелуй вновь не делает это возможным. Рука скользит ниже, ложится на часто вздымающуюся грудь, давит до боли, ловя каждое движение. Когда Чимин готов уже лишиться сознания от страха и удушья, все резко исчезает. Легкие снова наполняются воздухом, руки расслабленно опускаются и мерно вздымается живот. Пак пугливо приподнимает голову, взглядом ищет и боится встретить что-то страшное и натыкается так на широкую ухмылку. Император все еще молчит, намеренно изводя тишиной. Он стоит у кровати, избавляется от одежды, на Чимина смотрит требовательно, словно тот не был мгновение назад изведен страшной пыткой. Пак берет себя в руки быстро, не позволяя себе слишком медлить. Он под пристальным взглядом раздевается, стараясь не смотреть на крепкое тело с белесой кожей, в темноте покоев отливавшей зеленоватым. У самозванца плечи гораздо крупнее, чем у Юнги, больше руки и шире талия. Ему голод и бедность не знакомы. Чимина вновь ненависть пробирает. Он отползает назад, когда император ина него надвигается, боясь вновь оказаться обездвиженным и придавленным, но самозванец к удивлению сам ложится спиной на высокие подушки, ловя Пака за талию, заставляя сесть себе на бедра. Чимин покорно делает, унимая дрожь от предвкушения, стараясь не думать о пальцах, бесстыдно по всему телу блуждающих. Теперь он сам уже вниз нагибается, одной рукой поглаживая шею и медленно целуя. Он решается спонтанно, чувствуя, как тело под ним расслабляется, тянет руку в сторону, нащупывая веер, уже полностью ощущая свою победу… Чужая рука перехватывает запястье вслепую, тут же до хруста сжимая, Чимин разрывает поцелуй в страхе, все еще не понимая, смотрит затравленно точно в глаза. — Это ищешь? — раздается тихий голос, и перед лицом появляются яркие перья. В голове сразу столько вопросов и страхов, сомнений и надежд, а на периферии самый настоящий ужас. Чимин дышит порывисто, заставляя перья мелко трепетать, смотрит в глаза абсолютно нечитаемые и несмело кладет ладонь на гладкое дерево, едва не задевая чужие пальцы, что не торопятся отпускать. — Хотел станцевать для меня снова? — наигранно интересуется император, а в глазах снова чистое безумие и в самой глубине зарождается гнев. Чимин не успевает сказать что-нибудь для оправдания, лишь размыкает пересохшие губы, получая самый неожиданный вопрос, от которого внутри все резко обрывается. — Или, может быть, достать это? Император сам рукой съезжает ниже, вынимая потайной кинжал. От тонкого хорошо знакомого звука кружится голова. Чимин медленно смотрит вниз, словно в тумане видит собственный кинжал в чужих руках. Император все еще смотрит ему точно в лицо гневно, второй рукой до боли сдавливая талию, а затем резко отбрасывает кинжал в темный угол. Этот звук оглушает, Чимин прикрывает глаза, от страха не находя в себе сил даже думать. На голову вмиг падают все самые жуткие страхи и четкое осознание того, что нечего ему не удастся. Погибнув сейчас, он подведет Юнги, не совершит своего предназначения и лишит законного императора возможности совершить своего. От такого умереть хочется только быстрее, а пытка притом только продолжается. — Или ты хотел использовать это? — продолжает император, проскальзывая пальцами дальше, срывая с веера маленький скрытый пузырек. — Интересно узнать, что же это такое. Чимин ничего не понимает, только сейчас задаваясь вопросом, как такое могло произойти, как его чары не подействовали на императора. В голову лезет самое разное и пугающее, но все оказывается проще в разы. — Ты выпустил свой веер из рук всего единожды, но этого было достаточно, что обнаружить кинжал и заменить жидкость на обычное масло, — победоносно шепчет император, взглядом безумным прикованный к Чимину. — Что ты собирался сделать? Мне сказали, это какой-то дурман. Он срывается под конец на крик, но Чимин этого уже не слышит. Он осознает быстро и вдруг заливается смехом. Сначала нервным и странным, затем настоящим и уже не контролируемым. Самозванец теряет дар речи, гнев в глазах сменяя непониманием. Чимин смеется безудержно, вдруг понимая, что победил. Он замирает тяжело дыша, смотрит на обескураженного императора вновь свысока и медленно опускается. — Значит, во время танца мой запах тебя не сразил, — говорил он медленно, упиваясь возрастающим страхом в глазах напротив, — но ты по собственной воле позволил мне прийти сюда? — он видит, как размыкаются чужие губы, но звуки с них так и не срываются, он сам вновь едва не смеется от того, как легко смог провести самозванца. — Разгадав этот секрет, ты мог просто не повестись и отпустить меня, — Чимин злорадствует уже неторопливо, ничто теперь не подгоняет его, — но тебе захотелось отомстить, поглумиться… Откуда тебе было знать, — он нагибается ниже, уже говоря в самые губы, — что за целую жизнь этот запах стал частью меня, — опаляет чужие губы горячим дыханием, в котором тот же дурманящий аромат, — он проник мне под кожу, вырывается с каждым вздохом, — он дарит еще один поцелуй, окончательно сводя с ума. Веер, что все еще сжат в руке, вновь дрожит, Чимин вслепую нащупывает тугой длинный шнурок на конце, сдергивает, с ухмылкой ощущая легкий трепет от пугающего звука и невозможность оказать сопротивление. Император шелохнуться не может и издать хоть какой-нибудь звук, когда его шею обхватывает тот самый шнурок и сдавливает. Чимин все еще не разрывает поцелуя, когда тянет руки в стороны, не позволяя воздуху проникать в чужие легкие. Он ощущает, как кусают его губы, как безвольные руки, все еще держатся за его талию, и где-то совсем рядом крадется смерть. Он отрывается лишь в самом конце затем, чтобы увидеть последнюю агонию и страх в тускнеющих глазах. Самозванец так и замирает со стеклянным взглядом и приоткрытыми губами. Чимин рук не разжимает слишком долго, боясь допустить ошибку. Он шумно выдыхает, когда жизнь наконец покидает чужое тело, и закрывает глаза, изнутри разливаясь чувством непомерного счастья.***
Юнги стоит в ночной темноте, вглядываясь в огни дворца с ужасным волнением. Он в тревогах уже с самого раннего утра, живя лишь надеждой увидеть вновь Чимина, которому все удалось. Он верит до последнего, но все равно не может избавиться от страха ровно до тех пор, пока пошатывающаяся фигура не появляется на дороге. Чимин бежал к назначенному месту, под конец уже вовсе выбившись из сил. В легких словно пожар, голос охрип, болит нещадно горло, а тело все бьет дрожь. Сердце переполняет немыслимый восторг, от такого ноги подкашиваются, и жуткая улыбка сама собой искажает губы. Он подбегает к взволнованному донельзя Юнги, падая перед ним на колени. — Я все сделал… — сипло шепчет Чимин, хоть Юнги и не спрашивает. Он тут же за плечи тянет Пака наверх и обхватывает его трепещущее тело крепко, обнимая не столько с благодарностью, сколько с искренним счастьем из-за благополучного возвращения. — Я сделал… — Я знаю, — успокаивающе щепчет Юнги, одной рукой обнимая за талию, другой зарывается в волосы, надеясь унять наконец эту дрожь. — Я все сделал… — уже неосознанно шепчет Чимин, робко обнимая Юнги в ответ. Ему неловко и страшно быть вот так близко с ним, но сам он понимает, что без этого не сможет протянуть. — Я в тебе никогда не сомневался, — искренне говорит Юнги, не желая отпускать взволнованного юношу из своих рук. — Я благодарен судьбе за то, что ты повстерчался мне. Чимин дает волю слезам счастья, утыкаясь лицом в изгиб шеи, позволяя себе такую близость с императором, о какой раньше мог только думать. Он замирает только, когда Юнги поворачивает голову к его лицу и шумно вдыхает тот самый дурманящий аромат, без слов говоря, как велика сила его доверия.