— А грехи-то у нас с тобой одни!.. — Молчи, Федька, молчи! — Слушай, народ православный! Пусть все узна… Тихий свист сабли Малюты. Голова слетела с плахи к ногам царского коня…
Ночь, когда казнили Фёдора, Иван не спал. Царь мучился, метался, разрывая подушки, выл и рыдал, проклиная всех бояр, разбрасывая по опочивальне пух и тряпьё, опрокидывая лавки. Снова!.. Снова он потерял самого дорогого человека в своей жизни, причём загубив собственными руками. Ближе к рассвету Грозный вышел из своих палат и направился в конюшню. Ночной влажный воздух окутал его. Руки государя подрагивали; он ступал тихо, осторожно, будто шёл не по ступеням вниз, а по лезвию татарской сабли. Конюхи, конечно, спали. Вся Александрова слобода спала. Царь — босой, в ночной рубахе и длинном чёрном, расшитом золотыми нитями, кафтане — осторожно прошёл мимо дремлющих лошадей. — Здравствуй, Ратмир, — Иван подошёл к вороному коню Басманова. Кажется, и ему была неспокойна тихая слободская ночь. — Оставил я тебя без хозяина, прости грешного. Конь, будто понимая, склонил голову и легонько боднул государя в грудь. — Прости, прости… Отвези меня на наше с ним озеро… Не оседлав жеребца, Иван вскочил на его спину и выехал со двора. Деревья шумели, перешёптываясь о страхах, происходивших на площади. За редким исключением в теремах и избах светились окна. Грозный почему-то вспомнил блаженного; обречённый вой застыл в глотке, стянув её, словно узлом. Ему захотелось вырубить все эти деревья, сжечь все эти дома, проклясть всё на свете и уехать в одиночестве доживать свой век на ту дрянную мельницу колдуна, к которому ездили его бестолковые опричники. И Федя… Вот уж миновали ворота в крепость. Никем не замеченные, конь и наездник, они мчались по полю ржи, в которой было огромное количество васильков таких больших, таких любимых царём. Но не сегодня. Не в эту ночь. В груди щемило, слёзы застилали глаза, а Иван и не думал о том: Ратмир знал дорогу. Он умный, преданный… Внутри всё сжалось, дышать стало тяжело, и Грозный припал к могучей шее коня. Протяжный, облегчающий тело, вой наконец слетел с высохших тонких губ. Потоки ветра развевали черную гриву, и та хлестала лицо, будто тонкими маленькими плетьми. Сейчас он был не Великий Московский князь и царь всея Руси Иван Васильевич Грозный. Нет. Он был тем запуганным Ваней, потерявшем самое любимое и ценное, что существовало в его жизни, что заставляло не думать о предателях боярах, не тревожиться каждое мгновение за огромное своё государство и собственную жизнь. Он чувствовал, будто вернулся на много лет назад, когда его, маленького и хрупкого княжьего сына, запирали в душных палатах, где могли оставлять на несколько дней.«Враги. Кругом одни враги. Фёдор был мне единственным другом после Настасьи, самым близким человеком, и того надоумили загубить. Ай, забыл ты, царь всея Руси, как испытывали душу твою бояре родовитые! Ай, забыл, как бросили они тебя в час худой, когда смерть к рукам прибрать хотела! Позабыл да и поверил трусам, предателям!.. Какой бес дернул за правду принять слух боярский?! Что за дьявол шепнул не верить холопу своему, не дать ему объясниться?! Доволен ли ты, Сатана, что я снова по милости твоей учинил зло? По что, чёрт, надоумил Федюшу несчастного к колдовству обратиться?.. Век не замолится грех этот, совершённый обожжённым сердцем…»
Прискакав к озеру, царь тяжело спрыгнул на землю. Трава оросила его босые ноги, пропитав влагой подол лёгкой рубахи. Уже начинало светать: небо над лесом краснело, облака ровной ярко-розовой полосой высились над землёй. Летние зори небывало хороши. А ещё краше бы были, если бы рядом был дорогой сердцу да душе человек. Государь потрепал гриву скакуна, направился к тёмной глади и медленно вошёл в воду по колено, не снимая одежд. Конь заржал. — Не бойся, милый. Грех — руки на себя накладывать. Покойным будь. Иван заходил всё дальше и дальше. Он был уже по пояс в холодной воде. Слёзы катились из глаз государя великого, в горле будто кость встала — не вздохнуть.«Как мог ты, дурак всея Руси, поверить и казнить того, кто готов был ради тебя на всё? Как мог ты предать чувство, исцелявшее тебя столько лет? Как мог не выслушать любимца сердца своего горячего? Как.?»
— Как?! — голос громом разлетелся над озером, отдаваясь эхом в близком перелеске. Иван зажмурился, как в детстве, чтобы хоть на мгновение не видеть места, где раньше было так хорошо; прижал руки к груди, сминая ткань в кулаки до боли в пальцах. — Почему, Господи? Зачем я сам загубил наши души?! Громкий всплеск воды. Истошный глубокий вопль разорвал предрассветную тишину. Кажется, что даже птицы встрепенулись в лесу и вспорхнули в утреннее небо. Конь заржал ответом на крик. Иван стоял всё там же. Он выл и бил ладонями по черной глади, браня себя, бояр и Беса, расплескивая, мутя озёрную ледяную воду. Она жгла руки. Государь не чувствовал кончиков пальцев ног, дрожь пробивала насквозь, скручивая тело, но он оставался на месте, погруженный в гнев и горесть. Слёзы скатывались в курчавую бороду, смешиваясь солью с капельками воды, отлетавшими на горячее лицо царя. Он казнил себя, хотел лежать в забытьи и жаре несколько дней. Хотел причинить себе самую страшную пытку, какая есть в подвалах Скуратова. Хотел лично казнить бояр. Хотел, чтобы Басманов простил его. — Федя! Федюша, прости меня! Я… Прости!.. Позади себя Иван ощутил чьё-то присутствие. Ратмир фыркнул ему в затылок. — Иди на берег, жди там, — царь отмахнулся от коня. Но тот не слушался. Жеребец обошёл государя и мордой начал разворачивать в сторону берега, выталкивать его с силой. — Да ты что?! — Грозный обеими руками отодвинул конскую морду от себя. Вороной глубоко и тепло дышал, но Ивана не тянуло выходить из озера. Он плеснул в Ратмира водой. — Отойди! Глаза коня блеснули, и тогда царю показалось, что это Басманов. Что Фёдор хочет вывести его из ледяного озера и увести обратно в Слободу. Иван опустил руки, которыми уже замахнулся на скакуна, покорно развернулся, закрыл лицо ладонями и, содрогаясь от плача и утренней прохлады, вышел на берег…* * *
Уж рассвело: небо было чистым-чистым, солнце мягким, теплым и ласкающим. В бескрайнем поле, засеянным рожью, у окраины Слободы, стоял одинокий вороной конь. В гриву его были вплетены золотые колосья и васильки. Он не пасся. Он покорно ждал. У ног могучего жеребца сидел царь и сплетал в венок одуванчики, васильки, траву и колоски, устало улыбаясь. Ночная рубаха его была ещё влажная, а кафтан… Кафтан стоило отдать мастерам. — Я ведь знаю, что душа твоя здесь, Федя. Прости меня, грешника. Снись мне, царю-злодею. Снитесь мне с Анастасьюшкой. Помолюсь я о вас, о самых родных мне, любимых людях. Ратмир склонил голову к государю и осторожно фыркнул в самое ухо. — Преданный ты, верный хозяину даже после смерти его… Верно говорят, что всякая животина покойников видит, — Иван мягко провел рукой по гриве коня. Он почти ничего не чувствовал из-за того, что перемёрз в воде, но в сон клонило с огромной силой. — Поедем обратно. Грозный забрался на конскую спину, и они, не спеша, двинулись в сторону Слободы. По пути царь закончил свой венок и надел на голову, как царский венец. Проехали деревеньку, в которой народ уже отходил ото сна… Петухи начинали прочищать свои куриные глотки, бабы открывали ставни, лениво потягиваясь и морщась от утренних лучей, собаки выбегали из-за заборов, лая на вороного красавца, да, будто чувствуя, кто его наездник, умолкали, виляя хвостами. Солнце поднималось выше и выше, согревая землю после холодной ночи, облака на ясном голубом небе тянулись длинными белыми пятнами. И словно не было того страшного вечера в Слободе, словно на миг забыл о нём Иван. Всё, как и раньше, медленно просыпалось, мирно начиная свой день. — Как хороша моя Русь ранним утром, — конь шёл не быстро, но и не совсем медленно. Государь перебирал в пальцах чёрные пряди гривы, грустно улыбался, борясь со сном.«Как Федькины… Это ж надо такого коня ему было подарить!.. Характером схож с хозяином, да и внешне такой же: глаза светлые умные, грива мягкая, густая и цвета летней ночи. Только вот Федя мой худ был, некрепким совсем на вид… Да… Тут тоже сходство есть: в силе их…»
Вот уж виднелись близко ворота в Александрову слободу. Иван не заметил, как мимо прошла девушка в венке точно таком же, что был на его челе. Ратмир дернулся в сторону, чтобы обратить царское внимание на неё. — Что ты, будто хмельной идешь? — Грозный поднял глаза на вороного, обернувшегося на девицу. — Кого ты там увидал? Государь тоже обернулся и замер, чуть не открыв рот от удивления. Венок, угольные, чуть доходящие до плеч, волосы, схожий стан. Если бы девушка не оглянулась, почувствовав взгляд на себе, он мог бы с уверенностью сказать, что это уходил от него Фёдор. Она узнала царя, смущённо улыбнулась и, закрывая лицо маленькими ладонями, поспешила уйти, скрываясь в ближайшем дворе. — Я… Ратмир, давай скорее поедем, что-то мне совсем худо, — Грозный похлопал коня по шее, и тот быстро двинулся вперед.* * *
Караульные стрельцы, завидев всадника, на всём скаку летящего к воротам слободы, беспокойно зашевелились, перекрикиваясь о том, что как только узнают кто, откуда и зачем, сразу же пошлют к царю Ивану. «Гость» приближался. — Чего бегаете? — Васька Грязной, мирно спавший в маленькой избе на въезде, продрал глаза и хмуро поглядел на молоденького стрельца, что случайно разбудил его. — Кто-то мчится сюда. — Ну вас! Сначала спят на рассвете, когда должны смотреть за всеми прибывающими в Слободу и отбывающими из неё, а потом шум подымают! — опричник встал с лавки, оправляя кафтан. — Так ты знаешь, кто это скачет к нам? — паренёк остановился на пороге. — А как же, — Василий лукаво улыбнулся. — Авдейка! Где ты там?! Стрелец, махнув рукой на царского приближённого, убежал прочь. Последний усмехнулся в усы, отпил из кувшина, что стоял на столе, и вышел следом. Всадник был уже на подъезде к воротам. Авдей и ещё трое стрельцов стояли наготове к любой встрече. Парень заметил Грязного, который, улыбаясь, из избы прошмыгнул к лошадям. Через мгновение он выехал на своей гнедой стройной кобылке. Весело блестели его глаза, а лошадь, будто чувствуя настроение хозяина, грациозно переступала по мелким камешкам дороги. — Что, Авдей, боишься царя-батюшку? — опричник подмигнул ему. После этих слов вороной конь встал на дыбы перед самыми воротами, перед стрельцами, едва не задев их носы. Наездник чудом удержался на нём. Громкий голос перекрыл испуганное ржание. — Гой-да! Жеребец грозно фыркнул и мотнул могучей головой. Перед караульными предстал верховой. Царь Иван Васильевич. Он хмуро смотрел на своих людей, гладил сильную шею скакуна, неспокойно переступавшего на месте. Запачканный, расшитый золотом, кафтан, влажная рубаха и пышный венок из полевых цветов на голове — не таким представлялся Авдейке Великий Грозный царь. Но черты лица, прямой стан… Невозможно было не любоваться государем. — Здравствуй, царь-батюшка! — его приближённый поклонился, не спрыгивая с лошади. — Как Русь твоя утром ранним живёт? — А что, Василий Григорьевич, будто не знаешь, как хороша, — Иван усмехнулся, недобро сверкая усталым взглядом. — Видел ли ты, как уезжал я? — Видел, царе. — Что же за мной не бросился, пёс верный? Не боишься за жизнь царя всея Руси?.. Али чего не знаю я? — Грозный слабо «пришпорил» Ратмира пятками, и тот двинулся вперёд. Стрельцы отступили, но стройной линии не нарушили. — А вы? Спите сами вместо того, чтобы сон людей русских оберегать от ворога?! И ухом никто не повёл, когда их государь на рассвете со двора выехал да и слободу вовсе покинул! Васенька, может повесить их всех? Грязной поравнялся с Иваном и посмотрел в его полусонные глаза. Серые государевы очи помутились, потемнели, и вблизи были видны следы слёз, высохших не так давно. Весь вид царя только и молил сейчас о тёплой баньке и мягкой перине. — Нет, Иван Васильевич, мы их только плетьми накажем. Молоды больно, жалко, — склонившись чуть ближе, Васька прошептал. — Поедем скорее. Ты, царь, очень бледен и слаб от ночных твоих выездов в поля русские. — Поедем, поедем, — Грозный потёр переносицу, прикрывая глаза. — Мне бы… — Сделаем, государь, — и чуть хлопнув вороного коня Ивана, отправляя их вперёд себя, опричник задержался. Он вихрем слетел с кобылки, оказался рядом с Авдеем и стрельцами. Царёв пёс схватил парня за грудки, сквозь зубы шипя, что если произойдёт ещё одна любая ошибка в стрелецком войске, то ему и Малюте придётся лично надевать петли на их тонкие шеи. Молодые люди достаточно испугались царя, а теперь и вовсе, перепуганные, еле держались на ногах. Страх перед смертью за любой неверный шаг сильнее их внутреннего бунта, начавшегося тогда, когда ещё до солнца было спать и спать, а в караул заявился Грязной. — Я всё ясно сказал? — рыкнул опричник. — Да, Василий Григорьевич. — То-то же! — в одно мгновение он уже сидел на лошади и мчался вслед за царём. — Ох, Авдей, тяжела доля стрелецкая-молодецкая, — товарищ по несчастью похлопал парня по плечу. — Лучше бы меня царь Иван сейчас душил, Прошка, чем пёс его опричный. Грозный засыпал на ходу. Вася, быстро нагнавший его, позволял себе аккуратно тормошить царя за плечо. — Иван Васильевич, свалишься, как ребёнок, с коня. Сейчас уж во двор въедем скоро. — Васюк, мне бы в церковь… — В баньку согреться, мокрый весь. — Нет, мне в церковь! — Иван тяжело посмотрел на опричника. — Так пойду: босой, мокрый, грязный, в венке! Службу так отслужу! Грязной покачал головой. Въехав в Александровский двор, Вася крикнул холопов. — Началась ли служба? — Только-только, боярин! Царь сжал бока коня, повернув его в сторону церкви за чёрную гриву. Не успел Василий и слова сказать, как государь уже поднимался по ступеням, крестясь.«Из ума он выжил со своим Басмановым. В таком виде и здоровье в церковь?!»
У дверей в храм Иван услышал пение его любимого 4-го гласа. Он наложил на себя ещё одно крестное знамение и распахнул обе двери. Голоса смолкли. Служба прервалась. Опричники, бояре и немногочисленные стрельцы оглянулись на государя. Он стоял в дверях, в утреннем свете, как блаженный святой. Переступил через порог, перекрестился. Венок, как свят венец, обрамлял его голову и будто светился из-за ясного утра, попавшего внутрь церкви. — Что же вы замолчали, православные? Иль царя своего первый раз видите? Проводивший службу, иеромонах смутился. — Здоров ли ты, батюшка государь? — Я? Совершенно, Фаддей, здоров. Видишь, на службу пришёл исправно. Продолжай, не гневи Господа Бога, — Иван Васильевич прошёл в первые ряды, становясь перед священником на колени. Опричники также встали на колени, за ними и остальные. — Служи, божий раб Фаддей. Молись за упокоение душ вчера убиенных мною, а особенно, — он резко ухватился за подол рясы. — Особенно моли Бога о Федюше. О Фёдоре Басманове. Слышишь? В темных глазах царя промелькнуло безумие, и блеснула слеза. Монах кивнул и снова бросил свой взгляд на двери, оставшиеся открытыми. В них появилась тёмная фигура Василия Грязного, но снова потёмки окутали церковь. Всю службу царь Иван провёл на коленях, усердно молясь о Басманове, об Анастасии и других убиенных. — Царе, пойдем скорее в покои твои, — как только кончился молебен, Грязной оказался около государя вместе с Малютой. — Ещё хочу помолиться немного. — Государь, тебе нужно согреться, переодеться… — Ты, Григорий Лукьяныч, ещё будешь мне говорить, — Иван резко повернулся к опричникам всем телом, подбирая ноги под себя. Лицо его исказил гнев, тёмные очи нехорошо блестели. — Будешь мне говорить, что нужно, а чего и не нать?! Царь рванул вперёд, хватая Скуратова за плечи, впиваясь в них холодными тонкими пальцами. Он навалился на него всем телом, оказавшись совсем рядом. — Я знаю каждый твой шаг, вижу каждую лживую мысль, каждую часть твоей души, — Грозный тяжело дышал. Его горячее дыхание обжигало щёки Малюты. — Я знаю тебя такого, каким мать не знает! Я и только Я… — он оборвался на полуслове. Его глаза вдруг стали испуганными, как у котёнка, чувствующего опасность. Иван начал задыхаться, беспомощно хватая воздух, сжимая мантию опричника ещё крепче. — Вася, открывай дверь в ход до опочивальни, — Скуратов подхватил царя на руки и бросился в угол к иконе Богородицы. Рядом с ней находилась та самая дверь. Грязной, проворнее кошки, скользнул туда и отворил проход. Стремглав они кинулись к царским палатам. Иван всё ещё крепко держался за Григория Лукьяновича и старался не закидывать голову назад. — Ох, Иван Васильевич, что же ты с нами делаешь? Потерпи ещё немного, ты же знаешь, тут быстро… Вот и резная дверь. Малюта ногой выбил её (иначе не получилось, Грязной бежал позади), крикнул холопов, чтобы принесли горячей воды, утиральников да побольше тряпья. — А ты, Вася, Бомелия сюда зови немедля! — Скуратов осторожно уложил государя в постель. Тот нехотя отпустил его. Взгляд Ивана был испуганным, но тяжёлым. — Всё поправится, Иван Васильевич, всё поправится. — Григорий Лукьяныч, он уж здесь давно, — Васька протащил лекаря за рукав к самой царской кровати. — Хорошо… — Ничего хорошего, — Элизеус наклонился над Грозным. — Он у вас чуть не задохнулся! Вы, государь вся Руси, почему сразу отогреваться не пошли? Я сейчас, простите, плохо с вами говорю, но это было крайне безответственно! Русь могла в миг лишиться правителя. Он приложился ухом к груди царя. — Сейчас всё в порядке, но государь хрипит. Мне нужно, чтобы вы его переодели: вся рубашка влажная, про кафтан ваш я вообще молчу! Не дожидаясь слуг, Григорий приподнял Ивана, Васька стянул с него кафтан, затем царь поднял руки, чтобы Грязной снял и рубашку. Венок слетел с его головы ещё в церкви. Наконец мальчишки-слуги принесли большой таз горячей воды и много утиральников. — Ставьте сюда, — лекарь взглядом указал на столик у кровати, заказанный у лучшего московского столяра ещё живым Басмановым по его личному изображению. — Теперь, Григорий, смочите одно полотно и сверните так, чтобы можно было положить на лоб Ивану Васильевичу. Скуратов послушно всё сделал. — А ты, Елисей, что там?.. — Не волнуйся, не яд, — Бомелиус осторожно что-то капал в золотую чашу. — Выпейте, государь, поможет. Иван с недоверием заглянул в сосуд, но быстро осушил его. Мгновение прошло, как Элизеус отставил чашу на столик, в глазах государя потемнело, опочивальня поплыла перед взором, тело обмякло, и лёгкая темнота накрыла с головой. Иван почувствовал, что дышать стало проще, а ослабевшие конечности больше не послушаются его, подчиняясь всему состоянию. Он прикрыл глаза, шумно глубоко вдохнул и провалился в сон. — Что с ним?! — Малюта набросился на царского лекаря. — Что ты сделал с ним?! — Не кричи, Григорий Лукьяныч, — Вася поднёс ладонь к лицу царя. Тёплое дыхание коснулось его. — Иван спит. — Да, Григорий, вы очень нервные последнее время. Вам бы тоже поспать поболее и попить с недельку настоя валерианы, — Элизеус Бомелиус лукаво улыбался, нагло глядя в глаза опричника. Чем-то в этот момент он напомнил Григорию Федьку. — Иди ты лесом, бес! — он тряхнул мужчину и вышел из опочивальни.* * *
Царь проснулся глубокой ночью от страшного сна. Ему снилось, будто его связали тугими верёвками и ведут на плаху, а там с огромным топором, который едва смог бы поднять Терёшка, стоит его Федюша. Стоит и смеётся заливисто. — Что, царенька, больно тебе? Туго тебе? А знаешь по что тебя на плаху-то ведут? А я расскажу тебе, соколик мой, солнце ясное! — и смеётся пуще прежнего. — Расскажу, как поднимешься ко мне, царенька ты мой любимый. Поднимается через силу Иван к Фёдору и чувствует, что не доскажет ему опричник правды. Хочет прислониться к нему на прощание, да Басманов останавливает его, держит, упираясь рукой в грудь, смотрит также нагло светлыми глазами своими, но больше не смеётся, не улыбается. Иван ощутил какой-то холод и ещё большую горечь. — А привели тебя сюда, дорогой мой, за то, что колдовством содомским бесовал ты. А знаешь по что ты им бесовал? Чтобы государству своему послужить, чтобы народ любил тебя как и раньше, чтобы война затяжная добро закончилась, да не послушали тебя ни бояре, ни народ твой. Так вот, государь, бывает, когда лучшего ближнему и остальным желаешь, а на тебя клевещет всяк кому не лень. Я же тоже тебе лучшего хотел. Помыслил бы я извести тебя, солнце моё? Помыслил бы хоть на миг о том, чтобы зло тебе учинить? — Прости меня, Феденька! Прости, соколик мой! — государь дернулся на встречу Басманову. Тот грустно усмехнулся и отпустил его. Иван упал на колени прямо перед плахой. Обернулся, Фёдора и нет рядом, а над ним топор уже окровавленный занесён. Царь Иван молча сидел в постели, трогая шею. Уж больно живо его голова отлетала от тела. — Как страшно умирать… Царские палаты были прибраны: лавки стояли по местам, тряпья и перьев подушек не было, стол царский у окошка стоял, а бумаги на нём сложены аккуратно, рядом чернильница и гусиное перо. Как только Грозный уехал со двора, Годунов приказал всё прибрать, а Ваську Грязного ещё за долго к воротам в Слободу послал, если государь решится на «побег». В ночном сумраке опочивальня обретала для Ивана тайный и чем-то устрашающий вид. Знание того, что рынды у дверей, не спасало. Его тревожность успокаивал только один человек, который всегда спал в половину сна, при любом шорохе готов был убить того, кто потревожит сон царя, кто покусится на жизнь православного правителя… Лоб что-то приятно охлаждало. Грозный снял тряпицу — она была совсем горячая. — Так… Помнится, тут мальчишки воду приносили… Царь обнаружил таз с остывшей водой, обмакнул ткань и положил обратно, ложась на подушки. Что ещё потревожит его этой ночью? И что же значила эта улыбка Феди?.. Девушка! Грозный резко сел. Он вспомнил ту девицу в деревне. — А что если… Но я же сам видел, как… — он спустил ноги, касаясь холодного пола. Завернувшись в одеяло, царь прошёл к окну. Луна ярко светила на чёрном небе. — Господи, неужели я схожу с ума? Он обернулся на иконы и принялся молиться. Вот снова солнце встаёт, раскрашивая небо и облака розовым. Иван окончил молитву и вернулся в постель, да так и уснул, рухнув завернутым в кокон одеяла. Ему бы хотелось узнать, что это за девица, почему Ратмир заставил его обратить на неё внимание, какой силой конь вывел его из озера, не дав замёрзнуть и отойти к отцам. Ему очень многое хотелось узнать прямо сейчас: созвать Думу, собрать приближённых, но… Но к нему снова пришёл Федюша. Басманов явился во сне такой лёгкий и близкий. Он звал его на озеро купаться, как раньше бывало, как в самые жаркие слободские вечера. Он был сейчас живой. Слеза скатилась по носу царя Ивана, улыбавшегося во сне…