Поболит и пройдёт

Верховенский пинает маленький камешек мыском потёртого ботинка, и камешек улетает куда-то прочь — сначала катится, затем прыгает, словно живой, и Петя хмурится, усиленно хмурится, чтобы проследить — камешек спрыгивает в воду. Пете отчаянно хочется быть на его месте: он сглатывает подкативший к горлу ком, со всей силы дёргает себя за ворот пальто, потому что встряхнуть больше некому, отворачивается прочь — иначе желание так же прыгнуть в воду слишком велико, и оно только растёт, как растут в груди тревога и беспокойство — горячо, влажно, клокочуще. Это даже вырывает из окружающего холода, и уже не так хочется кутаться от продувающего насквозь ветра, даже наоборот, и Верховенский позволяет себе распахнуть пальто, запрокинуть голову, тяжело дыша — всё, лишь бы это волнующее вышло вон и больше не возвращалось. Он видит, как тучи все сгущаются, и кажется, вот, ещё немного — пойдёт дождь. Точно-точно пойдёт. Мелкий сначала, невнятный, отдельными небольшими каплями, а потом — стеной, ливень, прорвёт, это похоже на истерику, это слишком сильно на неё похоже, и Пете приходится жмуриться, чтобы не сорваться раньше дождя. Что-то внутри надсадно болит. Это «что-то» бьётся всё быстрее, стучит так, что ударяется о рёбра, пропускает несколько ударов — и давай по новой. Верховенскому хорошо и плохо, что на набережной больше никого. Хорошо — никто не видит, плохо — он не хочет быть один. Потому что он всегда один. Потёртые ботинки отбивают незатейливый ритм о побитую-потёртую брусчатку, телефон в глубоком кармане молчит, и Петя молчит тоже — внешне, да и внутри кричать он уже не может, не осталось никаких сил, хочется только, чтобы эта пустота оставалась вечной — так спокойнее. Его телефон молчит вот уже несколько месяцев. Несколько месяцев назад вместе с повесившимся Ставрогиным закончилось всё: сообщения, уведомления о новых лайках, ответы на истории, новые фотографии, куча напоминалок по поводу и без. Вместе с повесившимся Ставрогиным замолчал не только телефон, но и Верховенский. Убиться следом не дал Эркель, который, кажется, всегда был рядом. Петя не помнит, был ли, он ли, Петя вообще ничего не помнит, кроме того, что надевал Колины рубашки вместо наволочек на подушку, что протирал от пыли стекло, за которым хранились его бабочки — которых, кажется, Коля всегда любил куда больше, чем Верховенского — перечитывал все его конспекты по непонятным предметам — зато записанные понятным и аккуратным Колиным почерком. Эркель, кажется, был рядом круглые сутки. Эркелю, кажется, даже было страшно — Верховенский не реагировал ни на что. Ни на холодное «Петь», ни на ласковое «Петруш», ни на мягкие уводы прочь — пойдём, пойдём, тебе не нужно здесь находиться, тебе нужно развеяться, сменить обстановку. На похоронах Ставрогина Петя пробыл дольше всех — впервые за время с его смерти нашёл в себе силы сиплым и отвыкшим голосом сказать «оставь меня», когда разошлись все, кроме Эркеля. Петя просит. Петя говорит. Пете нужно дать то, что он просит — дать проститься, чтобы затем он забыл об этом навсегда: удалил все фотографии с телефона, удалил все переписки, оставил все вещи, которые когда-то стащил, у Коли в квартире, запер дверь и выкинул ключи туда же, куда несколько минут назад отскочил одинокий камешек. После утопления ключей Петя пришёл к Эркелю — долго звонил в дверной звонок, так, что палец побелел и заболел, на часах было часа два ночи. Эркель открыл. Пусть не сразу, пусть не до конца понимая, но открыл и впустил в свою квартиру. Верховенский ночевал на пуфе в коридоре — сидя, безэмоционально, не раздеваясь и не разуваясь и, кажется, не смыкая глаз. Так прошло несколько дней, прежде чем он схватил Эркеля за одежду, резко поднявшись, и поцеловал его — так же резко, сухо, больно. Эркель не издал ни звука и даже не притронулся к нему, пока Петя не заставил сам. Пока не отвёл в спальню и не уронил на себя — Ставрогин прижимал сам, но Эркель не Ставрогин, и действовать Пете приходилось самому. Самому раздевать обоих. Самому целовать. Самому растягивать себя. Самому насаживаться. Самому двигаться. Самому стонать до сорванного горла — лишь бы всё было так, как с Колей, лишь бы заменить пришедшую с его уходом пустоту. Эркель горяч и слишком заботлив, и Петя от этого даже плакал — ему не хотелось так, но говорить всё так же не было сил. Пришлось менять позу и седлать, брать контроль, рыдать и стонать, всхлипывать и задыхаться. Главное, что Эркель не против. Он никогда не скажет ни слова против. Он будет молчать сам. Молчать, покупая вещи в том же стиле, что одевался Ставрогин; молчать, выискивая среди гор скляночек с парфюмом в магазине нужную; молчать, зачитываясь энциклопедиями и прочей интересовавшей Ставрогина литературой вместо того, что нравилось самому Эркелю — он любил мифы и сказки, наивное летнее дитя, сменившее ясный и чистый взгляд на мутный, усталый, временами раздражённый — на Ставрогинский. Всё, лишь бы Петя расцвёл снова — он будто бы и не замечал, что что-то изменилось: квартира, человек — его отношения остались, и это главное. Нездоровые, неправильные, калечащие его, но отношения — и почти что с Колей. Петя смотрел Эркелю в глаза по утрам и улыбался, не замечая разницы. Для Эркеля главное, чтобы Пете было хорошо. Пусть и таким путём, пусть и приходится убивать собственную личность, чтобы воскресить другую. Пете хорошо. Пете правда хорошо, когда во время встречи после пар его обвиняют в том, что он болтал с кем-то дольше положенного; хорошо, когда до боли сжимают запястья, отчитывая и тыкая мордой в какие-то промахи; хорошо, когда на кухне не молчаливые и спокойные ужины, а скандалы с битьём посуды; хорошо, когда Эркеля больше не приходится валить на себя — он справляется сам. Эркелю, кажется, теперь тоже хорошо — убить себя окончательно. Он сам бы не стал так обращаться со своей любовью никогда, но его теперь нет. Теперь есть Ставрогин в его теле. До Пети дошло, что что-то идёт не так, когда все скандалы стали ещё громче, когда в постели всё стало ещё жёстче, когда взгляд Эркеля стал ещё мрачнее — таким Коля не был никогда. Всё оказалось просто: Эркель на грани отчисления, рассорился с матерью, бросил всех своих немногочисленных друзей, лишь бы быть с Верховенским, быть с ним постоянно. И это — последняя капля, последний удар. Возможно, по крышке гроба — для себя же. Той ночью Петя ему не дался — влепил пощёчину, когда Эркель уже привычно начал распускать руки, ушёл на балкон — курить и думать. Многое надо было обдумать. Многое надо было передумать. И следом — выкинуть «Колины» вещи, разбить «Колин» парфюм, порвать «Колины» книги. — Я понял, — признается Петя, глядя на ничего не понимающего, но уже готового возмутиться Эркеля, — что убиваю тебя. Своей привязанностью к нему. Понять это было тяжело, понять это получилось уже тогда, когда всё зашло слишком далеко и дошло до точки — Петя надеялся, что возврата. Больше всего Пете тогда хотелось пойти и утопиться, но нельзя было оставлять Эркеля одного; Эркеля, которого практически не осталось. Которого он практически убил — это сделал не Эркель, это сделал Верховенский его привязанностью и любовью. Наивное летнее дитя. Возвращать всё на свои места было тяжело: извиняться перед людьми, которые не хотят тебя слушать больше, вставать перед матерью на колени, хватаясь руками за подол её длинной юбки и плачась в него, доставать из глубин своей памяти материалы собственной учебы. Собственной, а не Ставрогинской. Петя начал просить рассказывать мифы вместо фактов о бабочках — которые, признаться, ему никогда не нравились, но которые стали привычкой — и держать за руки. У Эркеля они тёплые и мягкие. Новые ощущения. Новые ощущения: целоваться с ним нежно, осторожно, медленно, влажно, неторопливо раздевать друг друга, крепко прижиматься разгорячёнными телами — и ни капли грубости. Эркелю снова пришлось доставать самого себя, и это бесконечно тяжело и получается не сразу, но однажды — мягко поцеловать за ухом, обвести языком родинку под линией челюсти, уткнуться носом в приятно пахнущую шею. От Пети пахло именно Петей, наконец без Колиного одеколона. Они оба решили отказаться от всякого парфюма — чтобы быть честными друг с другом. Чтобы быть друг с другом. Чтобы быть. Верховенскому пришлось окончательно умертвить Ставрогина в своей памяти, чтобы суметь воскресить Эркеля — нельзя хоронить живых, но нужно уметь отпускать умерших. Это было тяжело. Это казалось ошибкой, «я хочу вернуть всё, как было», «я хочу его, а не тебя» — сказано было много, а Эркель просто терпел. Просто молчал и терпел, как в самом начале их истории, надеясь, что однажды Петя скажет что-нибудь другое. И он правда сказал. — Пойдём прогуляемся по набережной после пар, — он ловит его в коридоре университета — всё так же не может вернуться к телефону, к чёрту это, когда есть возможность поговорить лично, глаза в глаза, — если у тебя нет никаких планов. — Я полностью свободен. Пойдём. И теперь Верховенскому приходится ждать, пинать камешки и изредка оглядываться по сторонам. Пришёл заранее, а теперь думает, что зря всё это, что зря он мучает и себя, и Эркеля, и прогулка эта тоже зря — скорее всего, так думает и сам Эркель, раз до сих пор не явился с его привычкой приходить пораньше и боязнью опоздать. Сквозной ветер выбивает все мысли из головы, Петя просто наслаждается им и тем, как шумит вода неподалёку, и тем, как сгущаются тучи, и тем, что вокруг ни души, и он один, но полноценно один — он теперь не часть чего-то или кого-то. Это люди обычно называют свободой? Вдалеке кричит чайка. Петя смеётся. Петя впервые со смерти Коли смеётся. Он подбирает камешки с земли и кидает их в воду — уже специально. Это хорошее развлечение, и Петя готов провести здесь ещё час, два, три, вечность, лишь бы находить всё новые и новые камешки и кидать их в воду — это расслабляет и увлекает. Пальцы сухие и шершавые от пыли — Верховенский протягивает вперёд руки и выставляет ладони вверх к небу, когда начинается дождь, чтобы он сбил эту пыль. Верховенский задирает голову и даже не жмурится — не боится, что какая-нибудь особенно крупная капля прилетит ему в глаз. Он, кажется, вообще больше ничего не боится. Но вздрагивает и рефлекторно моргает чаще, когда небо заслоняет плотная ткань зонтика. Петя опускает голову, поворачивает её и сталкивается взглядом с ясным светлым взглядом Эркеля. Именно Эркеля. Они долго смотрят друг на друга, прежде чем Петя решится подойти ближе и обнять, уткнувшись носом в ворот пальто Эркеля. — Я понял, — начинает он, и Эркелю приходится напрячь слух, чтобы расслышать его слова, — что хочу быть с тобой. Не с ним, не с образом. С тобой. С таким, какой ты есть. Эркелю приходится свернуть зонт, чтобы суметь поудобнее обнять Петю в ответ. И пускай мелкий дождь превращается в ливень — они ещё дома отогреются. Главное, что у них есть этот самый дом. Главное, что они есть друг у друга. Главное, что они есть.