Дайте мне топор

— Да, да, у вас искривление грудной клетки. Удивительная новость. Они говорят это так, словно я никогда не замечала торчащие над грудью кости. — Не вертись ты, — в который раз говорит это, глядя на меня какими-то раздраженными глазами. — Я же говорю, не вертись. Я нервно усмехаюсь, стараясь выполнить просьбу и встать ровно. Хирург продолжает дотрагиваться до тех самый костей, отчего становится до ужаса неприятно. Любое давление вызывает боль. — Я стараюсь, — у меня на лице зависает глуповатая улыбочка, ассистент доктора (или кем ещё может быть женщина рядом?) удивлённо поглядывает. Поворачиваю голову в сторону, стараясь не обращать внимание на то, что прямо сейчас доктор как-то халатно ощупывает грудную клетку, смотря лишь на родинки, коими была покрыта вся спина и грудь, и лицо. — Да, — женщина проводит пальцем по красному следу от бюстгальтера. — Эту нужно удалять, — она трогает большую родинку, расположившуюся чуть ниже следа. Та выступает и словно готова вот-вот отвалиться. — Господи, да у неё вся спина в подобных невусах! — Восклицает, поворачивая меня спиной. Правда? А я будто не знала, что на моем теле полным полно этих самых невусов. Мама сидит рядом на стуле, кивает головой, потому что ей важно слушать врача. Почему-то всем было глубоко насрать на все эти родинки, а теперь вдруг срочно удалять. У меня нет желания трогать своё тело сейчас, уйдите. — Одевайся, — наконец подталкивает меня по направлению к маме, и я стараюсь мгновенно натянуть лифчик, чтобы не оставаться в одних лишь джинсах ни минутой дольше. Доктор продолжает что-то писать в карте. Она у меня толстая такая, бордовая, мама всегда шутливо улыбается врачам, когда они вдруг приносят карту брата или сестры вместо моей. И что им не понятно в слове «толстая»? — Я поняла, — протягивает мама, пока я ссутулившись сижу рядом, ожидая, когда хирург вынесет вердикт. — Но что у неё с костями? — Я же говорю — искривление грудной клетки. — Сидит с умным видом, посматривает на меня, упрекая в том, что я так себя запустила. — Лет сколько? Открываю рот, чтобы сказать, но мама опережает. Она всегда говорит, что я слишком медленная. — Шестнадцать. На секунду врач перестаёт писать, словно размышляя, потом начинает снова. Однажды в очереди на сдачу крови (я уже и не вспомню, который раз это был), когда я на шатающихся ногах выползла из кабинета, мама сказала, что опять болтала с женщиной из этой самой очереди. Последняя сказала что-то типа: «А у вас, я смотрю, дочка как моя возрастом, но такая храбрая, сама зашла, а моя в четырнадцать до сих пор боится». Я посмеялась, сцепив ладони в замок. Девочка в очереди была похожа на студента. — И мне будут удалять родинки? — Пока мы шли к машине, я продолжала нервно смеяться. Всё тело неимоверно трясло, будто на улице была зима, но нет, лишь конец марта. — Вот мы пришли только за справкой, а мне родинки будут удалять. А если я против? — Я продолжала бубнить, не давая маме вставить и слова. — Они мне как родные, никак мне не мешают. Вообще. Я дёрнула ручку машины, запрыгивая в салон. Мама сразу же вручила мне справку, которую я потом должна буду понести в школу после каникул. Не понесу, как оказалось, но история не об этом. — Вот чего ты паникуешь раньше времени? — Кажется, маму уже начало раздражать то, что я волнуюсь из-за такого пустяка, как родинки. — Может тебе и не удалят ничего. Да, действительно. Может не удалят, а может скажут, что нужно и на лице убрать, и на груди (на той самой искривленной кости). Может они ещё разденут меня полностью и пойдут смотреть на ту родинку на ягодице? Она тоже большая, но совершенно не мешает. НЕ МЕШАЕТ ЧЕРТ ВОЗЬМИ. Но меня никто не послушает. — Я просто волнуюсь опять. Сказав это, я закинула ноги на сиденье. Длинная сторона волос (мы с мамой называли это писюк) упала на лицо, закрывая сжатые губы и глаза, из которых уже начали течь слезы. Для подростков нормально быть слишком эмоциональными, плакать просто потому что хотят, но мне нельзя выпускать наружу чувства, потому что я сама себе так сказала. Это глупо, но мне сложно остановиться, если я начну плакать. И дело было даже не в родинках. Дайте мне в руки топор, чтобы я сломала себе дурацкую грудную клетку, которую вы не смогли вовремя остановить в росте. Я уже месяц не ходила в школу. Из-за меня и моей болезни класс сидел на карантине и не выходил из нового крыла школы дальше туалета. Беседа разрывалась от гневных комментариев по поводу того, какая же сука навела на них эту напасть. Заткнитесь. Просто заткнитесь, твари. Не знаю, в курсе ли они, что я вижу и слышу все, что они пишут, но я вижу и слышу. Анна заболела. Какая досада, да? А она заразная? А что у неё, тот самый вирус из Китая? Это из-за неё мы тут сидим? Да, из-за меня и того мальчика, у которого тоже обнаружилась болезнь пострашнее моей, и он сейчас в больнице. А ведь в тот момент, когда меня вырвало желчью, перемешанной с соплями и кусочками колбасы прямо в кабинете дежурного врача, меня тоже пытались запихнуть в больницу, причем с тем же диагнозом, что позже обнаружился у одноклассника. Я даже не помню, как всё произошло, просто знаю, что в один момент закружилась голова, мир перед глазами завертелся, и мне не оставалось ничего, кроме как сесть на кушетку и проклинать взрослых за то, что они начали болтать о ерунде. Я думала, всё пройдёт, потому что из-за низкого гемоглобина в крови мне становится до тошноты плохо, голова может закружиться в любой чёртов момент. Но всё не прошло. Всё всегда не проходит. После заявления хирурга о искривлении мне хотелось выйти на улицу и громко заорать, какие они все придурки. Серьезно. Они делают это для галочки, даже не знают, к каким ещё врачам меня нужно отправлять с этой проблемой. Лет пять назад, наверное, я впервые обращалась с этой проблемой в поликлинику, уже зная, что спине пиздец, от выпирающих костей (а ведь тогда это было незаметно) немеют руки, я не могу их даже поднять. Попытки выпрямиться вновь и вновь заставляют голову устраивать карусель, а руки отваливаться. Но по мнению врачей всё фигня, пройдёт само. Я уже говорила, что хочу себе топор? Говорила. Дайте мне его, чтобы я отрезала себе руки и выбросила их в пакет возле раковины. Они всё равно не нужны, потому что всё, что они создают равняется бесполезной херне. — А, так ты у нас пишешь, — говорят мамины знакомые. — Да, — я начинаю кружить рядом с ними, потому что люблю, когда на моё творчество кто-то обращает внимание. Это так волнительно, когда кто-то действительно рад читать то, что ты создал. Хочется прыгать от счастья и всем всем говорить о том, что ты не бесполезный. — Вы знаете, у меня есть мечта, к которой я стремлюсь, — я всегда говорю об этом, стараясь убедить себя, что всё получится, но меня всегда обрывают. — Ну ты знаешь, писательством ведь сильно не заработаешь. И это вновь уводит куда-то. Правильно, если ты не популярен, ты никто. Ты не сможешь заниматься тем делом, которое действительно радует тебя, остаётся лишь просиживать задницу на скучном месте бухгалтера или какого-нибудь подсобного рабочего, медленно понимая, что ты выгораешь. Все вокруг становится каким-то блеклым, насрать на мир, потому что он не даёт чего-то, что действительно нужно. Можно мне сказать? Нет, нельзя. Мне нельзя, потому что страшно. Я сама поставила для себя черту, за которую не хочу больше заходить. Хотите историю, от которой моё маленькое девичье тело всё ещё трясет? Ну, если читаете, значит хотите. Я никогда не умела общаться. Для меня это сложно, потому что я боюсь кому-то не понравиться. Если бы в тот момент у меня был топор, я бы стала убийцей. Обычно в страшных историях всегда описывают, как у персонажей помутнело в голове, руки сами начали делать то, что делали. Невменяемая дура просто взяла и ударила ту девчонку, потому что у невменяемой дуры тоже есть предел. Я действительно ударила её и в этот момент в голове было пусто. Совсем. Я даже не помню абсолютно ничего, что я в тот момент говорила или делала. Пятнадцать минут времени выпали из реальности, разум твердил лишь о том, что он хочет заткнуть всех этих размалеванных куриц, которые не понимают слов девятиклассника о том, что ему их компания неприятна. Я плакала и тряслась, прижавшись к двери выхода. Даже не понимала, почему я плачу. И до сих пор не понимаю, почему от общения с незнакомцами хочется забиться в угол, даже если они хотят мне помочь. Страшно. Ужасно страшно. Я сделала это. Я вышла из тени безразличия на публику, но была не готова. Я всегда наблюдаю за тем, как моих одноклассников топят на моих глазах. Но это не мои проблемы. Дайте мне топор, чтобы воткнуть его в шею. Мне ненавистно это тело, в котором я живу. Мне плохо от одного взгляда в зеркало. Я выгораю, как свеча. Медленно таю. Просыпаться так сложно, потому что спина болит. Нужно встать, тянуть руки к потолку, но мир такой противный. Люди вокруг пугают, ведь они не примут параноика с подобными загонами. Смешно даже думать о будущем, в которое я когда-нибудь попаду. Мама уже говорит, что если не изменюсь, меня загрызут. А папе всё равно, потому что его никогда нет рядом. Мог бы уйти из моей жизни навсегда, а не бродить туда-сюда от дома к дому. Не могу смотреть на него, потому что помню, как мама плакала. А брат от него без ума и даже не знает, что любимый папочка до последнего орал, пуская слюни, что этот ребенок будет мешать, что он лишний. Пожалуйста, просто заткнись и научись пользоваться презервативами, раз уж из троих детей ты хотел лишь одного. Да, сестре повезло в этом плане. Её планировали, а брат просто мальчик. Со мной явно что-то не в порядке. Те, кто видит настоящие эмоции, называют бешеной. Те, кому удается узнать ту девочку, что подстраивает себя под тон окружения, могут даже остаться с ней рядом. Я не знаю. Я не знаю, что я хочу от себя, поэтому порой карю и убиваюсь из-за некоторых решений. Дайте мне топор, чтобы со всем этим покончить