в саду забытых слов

Поезд со скрипом отъезжает от выдуманной платформы и мне, кажется, стоит уже развернуться и пойти домой, но я не двигаюсь с места, твою светлую макушку взглядом провожая. это были странные два месяца. это был странный день, или вечер, в котором наши мысли так плотно соприкасались в безумном танце на смертном одре. Я выучил эти строки, чтобы в знойную жару угасающего лета вспоминать невероятную тоску и приятную слабость в теле. Ты научил меня не смотреть вслед закату, глаза пряча под тёмными стеклами, но я стойко смотрю, железные пути неспеша переходя. И сердце стучит так ритмично, так огорчённо. Я, кажется, думаю. Думаю о тебе, о том, будешь ли ты провожать этот закат и мутные воспоминания, которые отпечатались синяками на бёдрах. Ты казался непонятным, от чего-то неказистым и временами чужеродным, когда только приехал. Ты казался молчаливым и несвойственным этому месту, как будто не отсюда. Как будто не из этой истории, не из этой книжки. А когда протянул мне руку для пожатия и с дрожью своё имя назвал, я понял, что совершенно прав. — фади. Бабушка чуть толкнула меня в бок, чтобы пробудить от неясного раздумия. Что ты такое? Зачем ты здесь? Но, собрав всё мужество в ладонь, я сжал твою, улыбаясь неискренне, лукаво. Так, что тебя покоробило и больше мы не разговаривали в тот день. И на следующий тоже. Ты закрылся, зарылся глубже в себя и пыльные листы бумаги, которые нашёл на чердаке. Тогда я понял, что ты любишь рисовать. Когда застал тебя за этим делом невзначай, — бабушка попросила достать какую-то штуку, название которой знает лишь она. А ты ошеломлённо поднял на меня взгляд, рисунки пряча. Посмотрел на меня… Так. Так, как раньше не смотрел, когда мы случайно сталкивались за обедом, или в коридорах дома. Как будто что-то переменилось. теперь я знаю. ты просто п о з в о л и л. Позволил сесть рядом в импровизированный домик, который ты соорудил из простыней, и выслушать какую-то удивительную историю с твоей родины. Грустную, одинокую, но до жути привлекающую. Привлекающую. Именно таким я начал находить тебя в своих мыслях, когда ты почему-то там появился. Привлекающий. До смерти худой, короткостриженый, не выговаривающий букву «л», не умеющий курить в затяг. Я находил это привлекательным, о чём не сумел сказать раньше. Я вообще часто чего-то боялся. Боялся, что нас поймают, когда за зарослями крыжовника и гороха протянул тебе сигарету. А ты неумело зажал её меж дрожащих губ, снова смотря на меня так… Зачарованно. И в синеве радужки я видел то самое доверие, которого мне так не хватало всю жизнь. Ты тогда даже не закашлялся, тебя только повело как-то в сторону и я просто за руку тебя взял. Неаккуратно так, резко, в желании от падения удержать. А сейчас думаю… Только ли от падения? Руки мы тогда почему-то не расцепили сразу. Я почему-то позволил себе огладить острые костяшки большим пальцем. Или это ты мне п о з в о л и л. Знаю только, что после этого за руки мы стали держаться чаще, не думая об этом, как о чём-то неправильном. «Это» — стало нашим секретом. Игрой. Ты хватал меня за руку, когда мы накрывали на стол, в тайне от бабушки. Когда она вешала бельё на верёвку и за большой скатертью нас было не видно. Когда мы все вместе обедали, под столом, пальцы неловко сплетая. Неловко, но крепко. Сильно так, почти болезненно. А я ухмылялся по-доброму, даже во сне пальцами соприкасаясь. И в груди что-то болело, когда руку твою приходилось отпускать. Когда влажный холод просачивался сквозь пальцы. Когда что-то невидимое, будто стена, встало между нами. — тебе что-то не нравится? Спросил я как-то, когда мы собирали крупную черешню в саду. Ты лишь отводил взгляд, мотая головой. И молчалмолчалмолчал. А мне это чуждо. Мне это до омерзения неприятно. Будто раздирает что-то на куски. Это «что-то» я прозвал любовью чуть позже. А ещё зачем-то поцеловал тебя тогда, губы твои сухие и покусанные своими накрывая. Влажно, нежно, осторожно. Языком в жаркий, тугой рот проникая. Так желанно, так горестно, так… Невероятно. Это показалось мне приятным, а ты в непонятках молчал ещё несколько часов. А потом поцеловал сам, когда мы на речку пошли. Неумело тыкнулся губами куда-то в уголок моих. И я посчитал это ответом. Я посчитал тебя не непонятным. ты начал казаться просто непонятым. ты, кажется, таким и был. Мы, кажется, долго стояли на месте, ногами в мокром песке утопая. И я осторожно оглаживал твои красные щёки, с вожделением углубляя поцелуи, раскрывая твой рот шире. Раскрывая тебя и все твои страшные тайны. Твоё мучительное одиночество в знойном Катаре. Твоё отравляющее детство, когда отец ушёл из семьи, оставляя нашу мать одну. Даже я… Когда вы уезжали в Доху, меня оставили в России. Ты сказал тогда, что я не виноват, ведь был слишком мал, чтобы сопротивляться. Но я всё винил и винил себя в утраченном времени. А ты обнял меня трепетно, за новым поцелуем потянувшись. А я не смог отказать. Не смог отказать и после, перед сном, когда ты позвал меня в свою кровать. Когда мои горячие ладони к своей коже прижал. Я так раньше не делал. Не с парнями. Но послушно и по какому-то наитию, скользнул пальцами под твою футболку. Рёбра казались хрупкими. Кожа казалась мраморной. Ты так часто дышал, когда я языком выводил влажные узоры на твоём животе. Кончиком касался острых сосков, выступающих ключиц, тонкой шеи. И алые пятна проступили на этом молочном полотне, когда я позволил себе увлечься. или это ты позволил? — антон… — ты впервые т а к произнёс моё имя. Ты впервые простонал его. Так сладко. Так совестно. Но совестно мне не было, я только продолжал оставлять яркие засосы на твоём юном теле. Оставлять следы в наших сердцах. С того момента мы не разлучались. С того момента мы всё делали вместе, а бабушка только радовалась, что мы поладили. Бабушка разрешала нам гулять до темноты, ведь я старше. Я могу тебя защитить. И я защищал. От каких-то хулиганов, которые пытались отобрать твой велосипед. Я ударил одного из них, хрустом челюсти искренне наслаждаясь. Конечно, никто не прибежал жаловаться, посёлок слишком мал, слухи о гнусном поступке разлетелись бы в считанные дни. А ты тогда за это наградил меня. За храбрость. За мужество. Ты смущённо на коленях стоял, губами плотно к моему стояку прижимаясь, скрытому шортами. — тебе не обязательно. Я пытался объяснить, но ты ничего не желал слушать. Мне тогда показалось, что ты с а м хотел этого. Что ты давно этого хотел и робость твоя — довольно притворная. Но помешать я не смог, ты решительно и размашисто языком по стволу прошёлся, выбивая из меня нервный вздох. Выбивая из меня стоны на том самом чердаке, во время тихого часа. Да и не только там. Мне кажется, мы удивительно обнаглели, страстно и не_невинно целуясь где придётся. На кухне, во дворе, в нашей комнате. Словно ничто не могло помешать. Словно ничто не могло прервать это сладостное и греховное безумие. Словно твоей душой овладел сам Чёрт, заставляя идти на всё более и более рискованные поступки. — хочу тебя. сейчас. Я огляделся, ведро с клубникой на землю ставя. — мы не можем… здесь. — я пытался образумить, но глаза твои были полны похотливого мрака. Кажется, мне стало страшно. Впервые т а к за всё время, что ты гостишь тут. И я, конечно же, не стал. Ты даже и не обиделся, но на своём рисунке мне пририсовал усы. Я, возможно, дорожил этими чувствами. Оберегал их, в какой-то степени. И я боялся не осуждений. Я боялся потерять тебя. Потерять себя в этом жарком сиреневом аду. Я боялся рассвет не удержать перед твоим отъездом. Ты жадно вцеплялся в меня, шепча какие-то необязательные глупости. И я стойко молчал. Слушал всё, впитывал твой дрожащий шёпот и даже там, на перроне, смог выдавить из себя лишь невнятное «прощай». А ты взглядом бабушку окинул, которая внимательно всматривалась в виднеющиеся засосы у края футболки. Ты попросил. Попросил усыпать ими твоё тело. Попросил… Мы занялись сексом. В последнюю ночь. Нет, это слишком по-детски. Это слишком… Это не описывает и половины. мы потрахались. Ты так хотел. Я, признаюсь, тоже так хотел. Мы просто обязаны были, я не могу нас в этом винить. Я не могу нас вообще ни в чём винить, ведь никто не знает, когда ты ещё приедешь. Знаю только, что заплакал. Истерично, взахлёб. Заплакал, на песчаную дорожку оседая, телефон к уху прижимая. Заплакал, твой голос в попытке разобрать. я был слишком глуп. ты сознался только где-то на границе., а я молчал и дальше, в увядающем саду забытых, несказанных слов.