"Приди в мой сон"

«Лиловые листья летят. Люди ленятся, лучезарная лестница… Боже, что я несу». Листья летели на самом деле, только не лиловые, а розовые, похожие на лепестки не то шиповника, который здесь не растёт, не то роз — давно увядших и усохших. Белль хотела бы спросить, что это за растение, только вот некого. Агент, улыбаясь даже не тридцать двумя — сорока четырьмя зубами бестактно понадеялся, что здоровье папы пойдёт на поправку: «в родных местах и чувствуешь себя совсем иначе». Это место не родное для папы. Ему здесь не станет лучше. Но оставлять его одного в деревне — предательство и безумие. — Белль, я слышал такой страшный вой! — в испуганном возбуждении трещал папа, пока Белль омывала его тело. Не соскабливать налёт с кожи, не соскабливать налёт с кожи, вести губку гладко и мягко… — Будто все демоны Ада бросились за мной в ту минуту, как я ступил на эту Богом забытую землю… В прежние годы, когда психическое здоровье папы было немного крепче, а делирий — не таким частым, он работал техническим инженером — но душа его, конечно, была поэтическая. Он умел петь, умел рассказывать истории — именно от него Белль получила такую тонкую, но всегда ощутимую страсть к литературе, а ещё он был человеком фантастической выдумки и неиссякаемого оптимизма. Старость ужасна. Старость портит всех — и дома, и людей. Вода в тазу окрасилась в розовый: Белль всё-таки содрала налёт с грязной ноги и открывшаяся ранка кровоточила, огибая голень. Папе больно. Им всего-то нужно было продать этот дом. Белль бы занялась этим дистанционно, но у папы в очередной раз начался традиционный осенний эпизод обострения болезни. Ему требовалась сиделка — а все сиделки их деревни хором отказывались обслуживать старика за ту мизерную плату, что предлагала им Белль; нужен был врач — а местный был сумасшедшим сторонником карательной психиатрии, и то, как он обращался с бедным папой, Белль ни за что не стала выносить; нужно было внимание — а Белль работала… В конечном счёте, она могла просто поскорее продать этот дом и за вырученные деньги переехать куда-нибудь, где можно будет обеспечить папе мягкий уход и проживание… Почему же она так не сделала? — Предыдущий хозяин не так уж часто тут бывал, — распылялся агент, когда они только въехали в дом. — Это сильно злило поухатанов… в этом городе они имеют достаточно влияния. Но землю, которую занимал дом Ваших предков, они так и не вернули. Так что будьте готовы к тому, что Вам придётся принимать участие в неприятных судебных тяжбах. — И добавил от себя: — Индейцы. Чертовски упрямые. Никому не нужна эта земля; даже поухатаны вряд ли продолжат хоронить здесь своих усопших. Никому не нужен этот дом — дядя тут не жил, не ремонтировал особняк, и не отдавал его ни государству, ни поухатанам из фамильного упрямства. Почему же она просто его не продала?.. Большие дома непривычны для современных жителей. Конечно, и раньше аристократии было меньшинство, и не всякий мог позволить себе роскошный дом на несколько этажей, но раньше понимали концепцию «большому человеку — большое пространство». Сейчас, в век типовых квартир, подобная роскошь кажется просто… избыточной. Белль никогда не жила в городе, но их с отцом старенький коттеджик не был рассчитан на большую семью. Этот дом монструозно велик. Он нависал над местностью. Он доминировал и привлекал всеобщее внимание. Он бросал вызов своим убогим, нищим величием — никакой другой богатый дом в этой местности не мог с ним состязаться в уродливости и гигантизме. Вероятно, его строили на протяжении многих столетий, пока не забросили со смертью прапрадедушки; высокие потолки и витражные стёкла восемнадцатого века соседствовали с безвкусным колониальным шиком раннего девятнадцатого, а двадцатый век добавил к этому чудищу телефонию и электричество. Мобильный почти не ловил, телевизор не работал. Разве это не то, чего она хотела? Дом на границе с ничего, в пространстве с нигде. Огромная библиотека с кучей отсыревших книг. Никаких людей. Никаких косых взглядов и перешёптываний за спиной… Ну не жить же она тут собирается. Правда? Отец начал жаловаться на слишком реальные, тревожные сны ещё с самого первого дня их приезда. Он рассказывал, что едет на лошади, за ним гонятся волки, и он приезжает в их дом, а там… Это «а там» оборачивалось разными вещами: чудовищем с головой льва, инопланетянами, крадущими мозги, живой посудой, живыми растениями, живыми портретами… Белль тоже мучили странные сны: если бы она не была тревожным человеком, верящим в мистику, она бы списала всё это на впечатлительность: в самом деле, рассказ о заброшенном семейном особняке, построенном на индейском кладбище звучал впечатляюще. Что-то в духе Стивена Кинга или Лавкрафта. Ужасно банально и предсказуемо, но — это же на неё сработало? Это же сводит бедного папу с ума? Это же кажется реальным, когда ты остаёшься посреди обшарпанных стен и порванных портретов? Ей снилось, что она блуждает по этим коридорам. Блуждает, блуждает и не может найти выхода. Ей слышатся голоса — целые диалоги, которые, вырванные из контекста, не имеют и толики смысла. Может, это правда разговаривает посуда? Или арочные двери затеяли с ней игру и приводят не туда, куда она надеется попасть? Последнее, что отпечатывалось в памяти Белль, были глаза — ярко голубые, красивые глаза неизвестного создания — человека ли, призрака, демона или ангела… По пробуждению этот образ оставался с Белль; он мерещился ей, как контуры источника освещения, когда долго смотришь на него, а потом резко закрываешь глаза: не то чтобы она видела его, но он следовал за ней, пока она не сталкивалась с папой и не начинала заботиться о нём. Смена памперсов, стирка простынь и кормёжка психически нестабильного человека быстро выбивают все прочие мысли из головы, какие бы странности с тобой ни происходили. Зато тут добрые врачи и не такая уж дорогое медицинское обслуживание. Белль лгала себе, что это истинная причина их приезда. Однажды папа ушёл из стационара, в котором ему в течении недели должны были прокапывать лекарство. Он вырвал иглы капельниц и выбрался через окно как раз в тот момент, когда на мгновение рядом не оказалось медсестры. Удивительно, но толстого старика с одышкой и специфическим запахом нищего безумия никто не мог обнаружить; набегавшись по городу, Белль заставила отделение полиции себя принять и начать поиски сбежавшего пациента. Его нашли на этот же день: его привёл в дом широкоплечий молодцеватый лейтенант, на котором обычная полицейская форма смотрелась как парадный мундир и даже как будто бы сверкала золотым отблеском несуществующих наград. — Ваш старичок, юная леди? — шутливо бросил он, хотя сам был едва ли старше самой Белль. — Шустрый он у вас, однако! Мы с парнями еле-еле сняли его с водокачки. Пошёл он со своими шутками. Раньше, когда папу находили спящим на базаре, купающимся в луже, бьющимся в припадке на шатком мостике над рекой, Белль не осознавала толком, что она чувствует. Ей хотелось схватить папу, спрятаться куда-то подальше, или единой молнией поразить всех, кто стоял позади неё и смеялся над папиными причудами. В конце концов она поняла, что, помимо благородного гнева она испытывает нечто липкое, нечто неприятно, компрометирующее её как хорошего человека… Ей было очень стыдно. Она стыдилась папу — как он выглядит, как пахнет, чем занимается. Как она должна вытаскивать его и раз за разом объяснять людям, что это не заразно, что её отец не опасен. Отмывать его от плевков и грязи, и не только ненавидеть людей, позволяющих себе смеяться над умалишённым, но оскорблённо отмечать про себя, что раньше папа мог за себя постоять. Потом стыдиться самой себя, потому что то, что она думает, зло, зло в чистом виде, как она есть. Обида неблагодарной девчонки, осмеливающейся думать плохо о самом близком и родом человеке, бросающей его в трудную минуту. Что она за дочь такая? И что за девушка? — Мэм, Вам не помочь? — Полицейская форма не стесняла движений лейтенанта; наоборот, она казалась его естественным покровом, неразрывной частью его самого. — Я, в общем, не настаиваю, но клиника находится далеко. Вы просто не сможете его туда доставить. Поехать на полицейской машине? Почему нет. Они в любом случае доставят отца в клинику, а Белль будет спокойней поехать вместе с ним. Пространство машины после необъятного дома и широких двухполосных улиц кажется крошечным и невозможно тесным — хотя при этом Белль и папа расположились на заднем сиденье вполне вольготно. Проблема была в пространстве между сидениями — Белль почти уткнулась носом в затылок нахального величественного копа, от которого шёл запах грубой мужской силы, хорошего свежего парфюма и чистой одежды. Как же она соскучилась по приятным запахам людей. — Мисс, Вы на нас не сердитесь, — говорил он, попутно инструктируя напарника по карте. — Мы всё понимаем, старость не радость, и мы были аккуратны с Вашим отцом. Бедный старик. Но почему бы не дом престарелых? Извините, что вмешиваюсь в личные дела… — Мы приехали. — Белль не пришлось стараться, чтобы её голос звучал ледяным. Она зла. Она очень зла. И ещё по отношению к себе — что не может объяснить чужим людям, почему она против домов престарелых. Неужели эта мысль так неочевидна? Из немногих сохранившихся достоинств папы, не тронутых делирием Альцгеймера, оставалась удивительная неконфликтность: он не скандалил, когда его возвращали обратно в клинику, позволял врачу брать из тела анализы и не спорил с медсёстрами. Наверное, дело было в том, что мысленно папа знал, что дочка непременно поддержит его и придёт на помощь, если вдруг что с ним случится. Внезапно Белль очень захотелось заплакать. — Мисс? Как Вы… — Не трогайте меня, — умоляла, а вовсе не угрожала Белль. Но её слова всё равно остались неразборчивыми: она бежала вперёд по улице, растирая по лицу слёзы и надеясь, что лечащий папин врач не видел её в таком состоянии. Это была сама ужасная ночь в её жизни. Ей не снились кошмары — в традиционном смысле: никаких зомби, диких зверей, призраков, экзаменов и всего такого; одни лишь глаза, которые следовали за ней всюду. Глаза, которые смотрели на то, как она переодевается. Глаза, которые внимали тому, как она моет не сходившего ночью в туалет папу. Глаза, которые замечали каждую букву, набираемую ею на компьютере. Глаза, которые следили за её переходом из комнаты в комнату. Это не было страшным, это было… муторным. Муторным и тягостным, не заканчивающимся, однообразным эффектом присутствия, придающим происходящему странное ощущение беспомощности. Куда ты ни ступишь — ты не одна: сотни призраков рядом с тобой. Их ты слышишь по ночам; они скрипят дверями и половицами. Они травят папу. Они не дали дяде продать этот дом — и сейчас не дают тебе. Почему? Почему она так за него цепляется? Он ведь даже для неё неродной… Бессонная ночь неизбежно привела к болящей голове и полному упадку сил. Время, отведённое на перевод книги, подходило к концу, но в этот день Белль оставалась в совершенно нерабочем состоянии; если так продлится ещё пару дней… Она не поехала к отцу, хотя это стоило бы сделать — просто чтобы проверить, всё ли с ним нормально. Она пила какао и ходила по дому, рассматривая его как в первый раз. Он в ужасном состоянии; чтобы его продать, нужно его отремонтировать, а у Белль на это просто нет никаких средств. Вентиляция никакая, водопровод — смешная шутка природы, протекающая в каждой комнате, где проложены трубы. Стены сгнили. Хороший деревянный фундамент и сама по себе крепкая постройка, но неровные светлые кирпичи покрашены тоскливой краской светло-жёлтого света; возможно, чтобы не выгорала на солнце, но так дом казался удручающим при свете и ещё более грязным и уродливым в пасмурную погоду. Зато — высокие потолки и хорошего качества стёкла в окнах, загрязнившиеся разве что… Старинный стук молотком в дверь. Электрозвонок давно не работает; Белль вдруг развеселилась и представила себя барышней конца девятнадцатого века, когда у каждого дома вместо звонка был такой молоточек. Было в этом нечто романтическое, как у Бронте…. На неё смотрела красивая девушка, индианка. Ровесница, возможно, чуть постарше. Современная, конечно, в джинсах, сером свитшоте и кроссовках. Только на шее — этнические украшения из кожи, дерева, костей и зубов; выглядело стильно, правда, не совсем уместно у современной девушки. Карие глаза встретились с карими глазами. Волосы индийской красавицы растрепались с ветром и выглядели как реющий пиратский флаг. — Вы кого-то хотели увидеть? — Вы наследница де Бомон? Белль потребовалось секунды, чтобы понять, о чём речь. Да, де Бомон. Точно. — Мой отец, но и я тоже. — Я могу войти? — Простите, но с какой… — Матоака Мататиске. Я хотела бы поговорить о земле Эдмона де Бомон. Ох, нет. Агент её даже предупреждал о поухатанах, просто… Как же это всё невовремя. А могут ли плохие новости приходить в удобное время? Есть ли вообще удобное время для плохих новостей? Красивая девушка ещё и очень гибкая: она села, ловко закинув одну длинную худую ногу за другую и повернув голову так, что её освещал красивый рисующий свет. По виду она не пользовалась макияжем; может быть, скульптурный? В таком случае очень естественный, ничем себя не выдающий. Белль стало неловко за себя — сонную, влохмаченную, непроснувшуюся; неухоженная домоседка посреди неубранного дома. — Чай? — Было бы приятно, спасибо вам. Чай оставался только пакетированный; наливая в чашку кипяток, Белль на мгновение погрузилась в пугающее чувство дежа-вю — пожилая женщина, наливающая в маленькие фарфоровые чашечки заварку настоящего чёрного чая… Видение ушло, откуда пришло, а Белль со смятёнными чувствами принесла поднос с напитком и покупными печеньями в упаковке. — Вот, прошу. — Спасибо. Скажите, Вы сейчас продаёте дом? Белль помедлила с ответом. Эта девушка… нет, она не собиралась влезать ни в какие мутные схемы с коренными американцами. Конечно, правильней было бы просто им отдать этот особняк несчастный… но откуда же ей иначе взять деньги? — Я думаю об этом, — уклончиво ответила Белль. — Вы ведь знаете, что он стоит на земле, принадлежащий памункам? — Да? Как интересно, — соврала Белль. Памунки принадлежали к Поухатанской конфедерации, и потому иное название племени её не смутило. — Нет, Вы знаете, — с горделивой обидой ответила девушка. След скользнул по щеке вниз и остановился на длинной гибкой шее. — Вы поднимали документы по дому; Вы не можете не знать о его спорном статусе. — Послушайте, — Белль не успела начать разговор, а уже страшно от него устала. — Этот спор может длиться вечно. Факт покупки подтверждён соответствующей резолюцией. Мы не можем судить, насколько честно покупка была оформлена, но, за давностью лет… — Сколько вы хотите за этот особняк? Белль замолкла. Теперь свет отражается в круглых глазах индианки, захватил большую часть её лица. Поразительный эффект. — Ну, — Белль замялась, — с учётом территории, возраста, состояния и местоположения… Стартовая цена четыре миллиона, а там зависит от переговоров с покупателем… — Четыре миллиона? — В глазах Матоаки промелькнул нехороший блеск. — Вы же понимаете, что никто не купит пришедший в негодность дом за четыре миллиона? — Большая территория, — хорошо, что она заучила шпаргалку агента наизусть! — Прекрасный вид. Хорошая инфраструктура… Супермаркет далековато, но зато рядом есть всё, что нужно. Четырёхсотлетняя история… — Этот дом покоится на костях. Разве эта не отпугнёт покупателей? — В каждом доме хоть кто-то один раз да умирал. Что ж теперь, жить в новостройках? Матоака глядела прямо в глаза Белль. Та вспомнила голубоглазость неивестного преследователя, и противное чувство дежа-вю вновь захлестнуло её. Хорошо, что Матоака не европейка. — Если мы принесём Вам эти деньги, — наконец заговорила Матоака. — Если мы достанем нужную сумму… Вы вернёте наш дом? — Да, конечно, — слабо отозвалась Белль, чувствуя себя всё хуже и хуже. — Поймите, — зачем-то добавила она, — мне не так нужен этот дом, я не держусь за семейную память и всё такое прочее. Но мне нужны деньги, понимаете? — Понимаю. Это разумный подход. Я что-нибудь с этим придумаю. Матоака — Покахонтас, как её прозвала Белль — ушла. После её прихода в расшатанные окна на кухне залетела уйма розовых листьев-лепестков неизвестного растения — не то шиповника, не то пиона. Ночью Белль снился сказочной красоты цветок, распутившийся в западном крыле, прямо посреди хаоса и запустения.