Настигая эхо

             Он не до конца уверен, когда это происходит.              Возможно, когда Джирайя возвращается в двенадцатый раз за ним во время миссии, даже несмотря на то что ему не нужна помощь и он может справиться сам в любой драке. Возможно, когда он помогает встать Джирайе на ноги, и тот усмехается ему, и это двадцать первый раз, когда ему нужна помощь. Возможно, когда у Джирайи впервые начинает бурчать желудок, потому что у него нет кого-либо, кто мог бы делать ему обеды, а сам он абсолютно безнадёжен и беспомощен в готовке, и Орочимару закатывает глаза, проталкивая свою коробочку с бэнто через расстояние между ними. Возможно, когда Джирайя в третий раз бьёт другого генина за то, что он назвал Орочимару жутким уродом в лицо. Или когда в пятый раз бьёт какого-то слизняка в баре, по ошибке принявшего Орочимару за женщину и похабно схватившего его сзади.              Возможно, когда они трое, раскинувшись на траве после целого дня невыносимо тяжёлых тренировок, дышат в унисон с полным звёзд небом, кружащимся над ними; Цунаде хихикает, Джирайя хохочет, и даже Орочимару мягко посмеивается, потому что они могут сделать это, они могут быть шиноби. И Цунаде — его лучший друг, его защита и опора с детства, его оплот в шторм горя после смерти родителей, но Джирайя...              Джирайя — это что-то совсем другое.              Оно... не должно было так случиться. Орочимару хочет жить вечно, хочет выучить каждое дзюцу, когда-либо созданное, и превзойти даже Мудреца шести путей, спастись из этого бесконечного цикла рождения-смерти-возрождения, в который вовлечены люди. Он не собирается иметь сердце, не собирается заботиться о ком-то, кроме себя, но —              Но Джирайя всегда был очень, очень хорош в разрушении его ожиданий и планов.              Возможно, это происходит разными способами или постепенно, осторожно. Улыбка, или слово, или жест — Орочимару знает, что он из тех, кто вчитывается в подобное, видит лабиринт в простых кривых, и когда-то слышал (но никогда не верил — не раньше, никогда раньше), что любовь должна сводить одного с ума, и думает, что его нельзя упрекнуть хотя бы в этом.                     Это начинается так:              Его родители уже шесть месяцев в земле, а Орочимару... спокоен. Ничто не прорывается, ничто не вырывается, и он существует в ледяной пустоте из пустых мыслей и ещё более пустых действий. Восемь лет от роду, только что ставший чунином, пока остальные ровесники всё ещё в Академии, и он ничего не чувствует. Его первое убийство, их первая миссия В-ранга, и Сарутоби-сэнсэй говорит слова похвалы, которые он совсем не может понять, совсем не может услышать сквозь глушащий рёв в ушах. Слишком много и слишком недостаточно, не когда каждый день есть новый шаг к смерти, и когда Орочимару не хочет умирать, не хочет покидать этот мир так, как это делают почти все, кто ему дорог.              Он читает под деревом, потому что свежий ветер обдувает так приятно, и он всегда читает что-то, только когда тень укрывает его. Орочимару поглядывает на трёх мальчишек-чунинов, старше, больше и крупнее даже с точки зрения Цунаде. Он медленно откладывает книгу, ничего не говоря, но с опаской глядя на них. Стоит усилий не нахмуриться, но Орочимару всё равно пытается, потому что реакция всегда лишь усугубляет положение, а технически эти трое выше его по статусу.              — Ты жуткий мелкий зануда, не так ли? — тот, кто прямо перед Орочимару, подстрекает, на его лице широкая ухмылка, пока он издевается, выдирая книгу из слабой хватки Орочимару, не встречая сопротивления.              Орочимару медленно сжимает руки в кулаки, удерживая себя от того, чтобы не прореагировать, ведь он любимец Сарутоби-сэнсэя до тех пор, пока следует правилам, а драка с мальчишками на добрых пять лет старше не даст ему никаких дополнительных очков к репутации и уж тем более допуск к запрещённой секции библиотеки.              — Отдай, — говорит он спокойно, и большая часть людей уже отлетела бы от него, избегая его из-за мертвенно-бледной кожи, золотых глаз и молчаливого взгляда, называя странным и жутким и боясь, даже несмотря на то что ему всего лишь восемь, он всего лишь чунин из очень маленькой семьи шиноби, которая теперь стёрта с лица земли. Только восемь, с его особенной семейной татуировкой призыва, уже проступившей на запястье, и Мандой на его призыв, но этого недостаточно, только не при таких обстоятельствах, как эти. Недостаточно силы, недостаточно уважения, недостаточно расположения к нему, чтобы не проводить подобные глупые издевательства.              По крайней мере, пока что.              Но эти трое не отступают и не боятся, храбрые в своей глупости и крутые в собственной уверенности, что здесь они в безопасности, посреди Конохи и белого дня. Орочимару мог убить их, если бы захотел. Он знает достаточно дзюцу, уже забрал свою первую жизнь на миссии, и его это практически не зацепило. В чехле на левой ноге кунаи, и его длинные волосы убраны назад, частично спадая на лицо, скрывая пару сэнбонов. Он мог бы даже призвать змею, если бы был особенно жесток.              Но все они шиноби Конохи, и даже сейчас это что-то значит для него, когда его учитель — Третий хокаге, и это деревня, за которую его родители отдали жизни, и поэтому он ничего не делает — просто сидит, пока эти трое издевательски смеются, и книга летит обратно к нему. Он ловит её до того, как она вышибает ему глаз, но не открывает, ожидая дальнейших действий.              Это стоит ему прилетевшей грязи в лицо, когда один из мальчишек пинает землю, но Орочимару смаргивает её, пока те трое смеются, а затем...              — Эй, придурки!              Удар небрежный, пинок и того хуже, а сальто выполнено так плохо, что это заставляет Орочимару, всегда бывшего более акробатичным и гибким, нежели стакан, сморщиться, как если бы от боли. Но трое мальчишек — трусы, и, когда они сталкиваются с сопротивлением, быстро группируются и улепётывают, оставляя потрясённого Орочимару сидеть под дубом и взбешённого, тяжело вздымавшего грудь Джирайю стоять перед ним.              — Орочи, сволочь! — взрывается он, оборачиваясь на Орочимару. — Какого чёрта?! Если они обзываются, поджарь их жопу или ещё что-либо как следует! Или сдуй их отсюда, или, или, да что угодно! Но не сиди как придурок!              — Но, — говорит Орочимару слегка озадаченно, и это его первая эмоция, пробившаяся сквозь все эти шесть долгих холодных месяцев, — Сарутоби-сэнсэй...              — Ты такой подлиза! — пыхтит Джирайя, валясь на землю и тоже приваливаясь к дереву неподалёку от со-товарища по команде. Их плечи соприкасаются, и Орочимару ошеломлён... теплом Джирайи. Он что, забыл, что каждый человек такой же тёплый? Или же это только Джирайя? — Не, ну правда, зараза, не делай этого. А если Сарутоби-сэнсэй сам захочет что-то в этом роде, то я тебя поддержу, — он тычет большим пальцем себе в грудь, гордо надувшись, и усмехается Орочимару так, словно они лучшие друзья.              Это... довольно удивительно, учитывая, что Орочимару был близок к уверенности, что любой другой мальчик ненавидел его ещё больше, чем всепоглощающе.              — Ого, — говорит Орочимару и вновь утыкается носом в книгу, притворяясь, что не замечает оскорблённые протесты крутости Джирайи.                     Это случается так:              Это миссия А-ранга, на которой нужно собрать информацию о мелком лорде на севере Страны Огня, и, в зависимости от найденного, либо убрать, либо вынести предупреждение.              («Если он убил кого-нибудь», — говорил им Третий, повторяя приказы Даймё, и в его глазах скрытая насмешка, говорящая, что это всего лишь условность-которую-нужно-сказать обычным людям. Орочимару согласен, не понимая это, ведь, конечно же, все Даймё всей страны Огня знают, кто они, на что они способны, осознают, как много шиноби, живущих более или менее мирно в Конохе, были бы способны сравнять горы и стереть с лица земли, если бы действительно пытались. Но приказы есть приказы, а они — оружие, прекрасное и смертельное, опасно эффективное оружие, поэтому они подчиняются.)              Им по шестнадцать, всем троим, и люди начинают знать их, их имена, и репутации, и тот факт, что если ты нанимаешь Коноховцев на миссию S-ранга, то ты более, чем вероятно, получишь внучку Первого, мрачного гения и горластого силача. Им шестнадцать, верхом на приливах славы и позора, осторожно проверяя воду, чтобы увидеть — тот ли ты, кем ты хотел бы быть. Им шестнадцать, экспериментирующие, но гораздо более сильные, чем любая другая команда из их возрастной группы, трое отщепенцев, сброшенных вместе и способных стать чем-то великим.              Простая миссия, или какой она должна быть, но лорд нанял отступников, и они, конечно, хорошо знают лица новых угроз Конохи; они слышат сирену, бросающую всё в хаос, и простое собирание информации превращается в битву до смерти. Команда семь разделяется при входе в особняк, рассыпаясь, чтобы занять как можно больше территории, ведь время ограничено, даже если у них могут быть проблемы, и Орочимару знает, что шансы здесь против них, против него, но он всё равно достаёт меч и встаёт в стойку.              Лорд находится с группой, загоняющей Орочимару в угол. Это высокий мужчина, в хорошей форме, с карими глазами и нахальной улыбкой. Орочимару не ненавидит его, но только лишь потому что тот не заслуживает подобного, и смотрит, пока лорд приближается к нему с сощуренными глазами, ловя в углу закрытой комнаты, будто крысу в мышеловку. Так сильно ненавидит, потому что сам не крыса. Определённо нет.              — Я слышал, — говорит Лорд живо и бойко, как если бы в его подвале не было двадцать семь тщательно обезображенных тел деревенских детей, — что из новых звёзд Конохи единственный, о ком стоит беспокоиться, — это юный жуткий гений. Но я полагаю, что это не так, верно, мальчик? — он протягивает руку, пропуская прядь чёрных волос между пальцами и с триумфальной улыбкой разглаживает их большим пальцем. — Мне интересно, Коноха научила тебя молить о спасении своей жизни?              Орочимару смотрит на него в ответ, не мигая, сердце тяжело барабанит в его груди, потому что он видел те тела и помнил Наваки — младшего брата Цунаде, которого все любили. Помнит засаду, поймавшую его, и то, как кричала Цунаде, узнав, помнит те скорбь, горе и бессильную ярость на целый мир. Он всё ещё человек, всё ещё имеет сердце несмотря на то, что он пытается говорить себе.              Лорд делает ещё один шаг, ещё один, запутывает пальцы в волосах Орочимару и тянет его голову назад с лёгким нажимом, и Орочимару позволяет ему. Позволить ему подобраться ближе, ближе, и, как только губы готовы коснуться его горла, вскинуть руку и сломать шею мужчины.              Слишком хорошая смерть для таких, как он, но затем Орочимару уже слишком занят дракой, чтобы сожалеть о времени, что он не использовал.              И, когда всё кончено, когда он шатается сквозь красные лужи, чтобы выйти из комнаты, багровые следы позади него и кровь, пропитавшая волосы и забрызгавшая одежду, когда всё сделано и он живой, а его противники мертвы, он выходит наружу с высоко поднятой головой и зудящим навязчивым желанием отрубить те пряди, которых касался мужчина.              Джирайя заворачивает за дальний угол холла, когда он выходит из комнаты. Джирайя выглядит чуть лучше самого Орочимару, всё ещё с кунаем в руке и запахом спалённого и обугленного мяса вокруг. Он смотрит на Орочимару, и даже Орочимару хорошо знает, что выглядит сейчас как — «Монстр, — шепчут они в деревне, — фрик, уродец, ненормальный» — но в глазах юноши лишь облегчение.              — Орочи, — говорит он светло и весело, несмотря на влажно-медную вонь вокруг них обоих. Он указывает на его щёку, усмехаясь, как если бы это была величайшая шутка из всех когда-либо придуманных, и продолжает: — Ты пропустил кое-что вон там.              Орочимару закатывает глаза, вкладывает меч в ножны, потому что если Джирайя может шутить, то, значит, всё в порядке, и говорит:              — Лорд мёртв. У меня его тело для Даймё. Большая часть. Кажется.       Джирайя в ответ тоже закатывает глаза.              — Фрик, — говорит он, но, в отличие от шипящего перешёптывания в Конохе, это увлекает, и он кладёт руку на плечи Орочимару, не обращая внимания на кровь и прочие вещи, попавшие на верх некогда красивого кимоно. Они на севере, в горах, и воздух здесь кусается, а ветер имеет зубы, но прижатый к боку Джирайя тёплый, как котацу, и он расслабляет что-то, чего Орочимару не знал, но что всё ещё было пружинисто-напряжённым.              — Цунаде? — он спрашивает, чтобы отвлечь самого себя от приятного, скручивающегося в животе чувства, появлявшегося в последнее время всё чаще.              Джирайя хихикает, как будто это тоже шутка.              — Заканчивает, — он говорит, и столько глубоко скрытого тёмного удовлетворения в его голосе, что Орочимару даже не спрашивает. В конце концов, они все видели те тела. — Кажется, она говорила, что собирается найти учёного, кто собирал жатву.              Орочимару желает ей удачи в этом. Цунаде всегда принимала детские смерти близко к сердцу, а то, что это был ниндзя-медик, забиравший органы у деревенских детей, лишь усугубляло ситуацию. Орочимару не может сказать, что сам был бы очень милосерден, будь это поручено ему.              Они начинают подниматься по лестничному пролёту, направляясь туда, где чувствуется бурлящая и пылающая чакра Цунаде, и Орочимару спотыкается. Это такая мелочь — на его сандалиях кровь, и они шагают по хорошо отполированному дереву, он устал, и его чакра на исходе, и они не спали больше, чем по часу с тех пор, как покинули деревню неделю назад — но он спотыкается, и оступается, и смиряется с тем, что встретится лицом с полом впервые с тех самых пор, как был очень маленьким ребёнком.              И Джирайя ловит его. Простая рука вокруг его талии, тянущая назад поперёк груди, пыхтение запоздалого удивления и быстрое:              — Всё хорошо?              Но сердце Орочимару переворачивается в груди, скачет, и стучит, и грохочет двойными ударами, даже когда тепло скручивается в его животе и оседает в костях.              — Да, — говорит он по мере того, как осознаёт, что только что произошло с неожиданным и жизнерадостным пением в его нутре, потому что, конечно, нет. Но в тот же самый момент да, конечно же, ответ — да. — Да, — повторяет он и закрывает глаза, хотя даже не знает, ругать ли себя или наслаждаться этими чувствами, растущими в груди. — Да, Джирайя. Я в порядке.                     Это то, как Цунаде видит их:              Они её мальчишки, её идиоты, и являются ими с тех пор, как была сформирована их команда. Даже если сперва она испытывала отвращение к Джирайе и тихо не переносит его до сих пор, они всё равно её. И Орочимару всегда был её, начиная ровно с того момента, как их родители свели их четырёхлетних вместе и сказали им поладить. Она старше лишь на два месяца, но Орочимару всегда был лёгким и утончённым, слишком увлечённым книгами и тренировками, чтобы не забыть поесть без принуждения. Цунаде преследует его по пятам с тех пор, как они впервые стали друзьями, и сейчас он уже едва сопротивляется — просто закатывает глаза, позволяя ей тащить его куда-либо.              Цунаде любит его. Он её брат во всём, кроме крови, и в то же время лучший друг, и он гораздо умнее остальных мальчишек. Она может говорить с ним о чём угодно, и хотя в то же время он ведёт себя наплевательски и раздражённо, её он выслушает.              Жители деревни — даже другие шиноби — зовут его фриком и уродцем, и да, всё верно, иногда, временами, Цунаде видит истоки причин для этого, потому что Орочимару — гений, и он всё ещё абсолютно не имеет понятия, что делать с другими людьми, кроме как убивать их или убивать людей с ними. Цунаде обычно думала об этом с грустью, потому что на самом деле Орочимару — одинокий, маленький мальчик без родителей, живущий в месте, которое никогда не утруждало себя попытками понять его, и это ранит в самое сердце, которое он прячет за слоями сарказма, сдержанности и превосходства.              Она всегда чувствовала себя... смутно виноватой, что тоже не способна понять Орочимару до конца. Виноватость ушла, но потом Орочимару вернулся с миссии с лицом, бледнее на двенадцать оттенков обычного, тяжело раненный, с лишь небольшой горсткой выживших, оставшихся от большого отряда. Он посмотрел на неё со вселенской скорбью в глазах, вжимая ожерелье дедушки, ожерелье Наваки в её руку, и тут она всё поняла. Она поняла, что он чувствует, это семя сумасшествия глубоко внутри неё, лишь ждущее пустить корни и прорасти. Орочимару, Джирайя и Сарутоби-сэнсэй были единственными, кто спасли её, кто убил это семя, но...              Иногда она смотрит на Орочимару и задаётся вопросом, кто же спасёт его. Не она, к её сожалению, потому что неважно, насколько она любит его — это всё платоническое, а Орочимару нужен кто-то, на кого можно активно опираться. Кто-то, когда-то, и она надеется, что этот день придёт раньше, чем Орочимару зайдёт слишком далеко, чтобы оттащить его от края.              А что касается Джирайи...              Джирайя странный, чудаковатый кузен, с которым ты притворяешься, что вы не родственники и ты не знаешь его, когда выходишь в люди, но всё же... можешь неохотно выносить его где-нибудь в другом месте.              (Ладно, возможно, он не настолько плох, хотя Цунаде сломает ему ещё больше рёбер, если он попытается подглядывать за ней в банях когда-нибудь снова. Орочимару вежливый, умный и спокойный и никогда бы даже не подумал делать подобные вещи; почему все мальчишки не могут быть как он? Конечно, это, наверное, потому что он абсолютный гей, но всё же.)              Она любит их обоих, одного — как брата, а второго — по принципу, больше похожему на Стокгольмский синдром, нежели на что-то отдалённо здоровое. Они её якоря и нити для воздушного змея, как и она — для них, и они заземляют друг друга, придавливают друг друга, помогают друг другу и подталкивают, потому что каким-то образом они становятся лучшими, даже несмотря на то что начинали они как катастрофа, а не команда.              Цунаде любит их, обожает их, но —              Но они оба абсолютные придурки в отношении друг друга и всегда будут таковыми.                     Это то, как они растут:              Двое мальчишек, столь различных, как ночь и день и тысячи оттенков серого между, оказавшихся в отряде из трёх человек с девушкой, в которую по всем законам, по всем сюжетам романтических новелл они должны были влюбиться, а она бы всецело любила кого-то другого. Двое мальчишек и мир, стелющийся перед их ногами и растущий вокруг них, двое мальчишек без семей, но с будущим более, чем сияющим, и окровавленным, какое оно есть. Они убийцы, и дети, и прежде всего люди, похоронившие свои сердца во имя служения деревне, во имя сотен тысяч мелких войн и одной великой. Двое мальчишек, сведённых вместе по воле провидения, по случайности, по воле судьбы, по бытию лучшим и худшим в классе, независимо от их потенциала.              Двое мальчишек: один бледный и тихий — другой громкий и яркий. Двое, вместе с самого первого дня, абсолютно одни и вместе с девочкой, и их учителем, и тысячами других, хотя в конце это возвращается к ним. Двое мальчишек, и, когда Орочимару качает и штормит, Джирайя — единственный, кто способен поймать его. Когда Джирайя отстаёт, то Орочимару — тот, кто рискует своей жизнью и конечностью — а для шиноби конечности есть жизнь в самом деле — чтобы вернуться за ним, нарушая даже приказы. Возможно, это делает их мусором: нарушение правил, выведенных поколениями, и деревнями, и целым множеством наёмных убийц, притворявшихся людьми, но —              Но всегда, всегда они просто двое мальчишек, и разве в этом случае правила что-то значат?              И в лице этого, в лице Джирайи, Орочимару и Цунаде, твёрдо стоящих против всего мира, это поистине неважно, мусор они или сокровище, или что-то ещё между этим.                     Он ломается так:              Джирайя бегает за женщинами. Они визжат от него, бьют его, избегают и оскорбляют, но он всё равно неотступно преследует их и может быть поставлен на место лишь одной Цунаде и её грозностью. Но даже несмотря на всё это он не до конца безуспешен, и Орочимару в силу дружбы невольно вынужден слушать восхваления достоинств, качеств и способностей каждой женщины, прежде чем она неизбежно бросит Джирайю и перейдёт на менее извращённые пастбища.              Это ранит, это жалит, это причиняет боль, словно соль в открытые раны, и иногда Орочимару кажется, что половина от энергии Цунаде в дисциплинировании Джирайи исходит из её стремления помочь (хотя на деле становится лишь хуже) и защитить Орочимару, что он втайне ценит. Но он игнорирует Джирайю, закатывает глаза и зарывается носом в книгу или свиток или отвлекает самого себя другими ката* и по большей части выносит это.              Но... возможно, это часть причин, когда через три недели после его семнадцатого дня рождения он принимает предложение незнакомца на одну ночь.              Он никогда не смотрел на женщин с чем-то, смутно напоминающим страсть — и да, Джирайя делает этого достаточно за любых пятерых обычных мужчин вместе взятых в любом случае — никогда не чувствовал влечения к мягким изгибам, полным губам и округлым бёдрам. Но Джирайя не единственный мужчина, кто обратил на себя его внимание, и поэтому, когда Учиха Кагами приближается к Орочимару, он не отмахивается от него, от токубэцу* джонина.              Помогает то, что Кагами привлекательный даже для Учих, с простой, открытой улыбкой, тёплыми глазами и вкусом к симпатичному андрогинному типу, независимо от пола. Он сидит напротив Орочимару в баре, делит бутылку умэщу* с ним, и смеётся, и улыбается, как если бы Орочимару не «фрик» даже среди других шиноби. Это... приятно, особенно после выслушивания разглагольствований Джирайи о его новой девушке с четвёртым размером и Цунаде, втиравшей поэму о вежливом и умном джонине, на которого она наткнулась на их предыдущем собрании по вопросам стратегии.              Он достаточно хорошо знает, что делает Кагами, знает механизм секса и привлекательности, даже если никогда раньше не заботился о подобном, но это... приятно — быть желанным. Поэтому Орочимару не сопротивляется, даже когда бар закрывается и Кагами кладёт свою руку на его и предлагает составить ему компанию на ночь.              В конце они оказываются у Орочимару дома, потому что другой вариант — поместье Учих, и оно на другом конце деревни. Орочимару заранее говорит Кагами об отсутствии опыта в данной сфере, и, даже если Кагами пожелает после этого свернуть лавочку и уйти, всё это принимаемо.              Но Кагами только лишь улыбается ему слегка хитро и слегка сладко и отвечает:              — Твой первый раз, Орочимару-кун? Я почтён. Спасибо тебе.              Орочимару собирается сказать ему, чтобы он не задавался, слегка раздражённый и довольно смущённый, хотя он никогда не позволит себе выказать это каким-то образом, но одним ударом сердца позже Кагами на нём, и следом Орочимару подрывается на своей кровати, три пальца Кагами давят глубоко внутри него, и огонь обжигает его кровь, умелый рот дразнит его ключицу, и в голове Орочимару не остаётся и мысли.              Это... лучше, чем он представлял, для первого раза. Не настолько унизительно, как ожидалось, и, честно говоря, ему кажется, что это больше благодаря Кагами, чем ему самому. Но это хорошо — чувствовать чьё-то тело так близко, так тесно, и Орочимару думает, что ему это даже нравится, хотя он и не ожидал этого.              Когда они заканчивают, Кагами скатывается с него и, к счастью, не лезет к Орочимару — вытягивается на футон с довольным вздохом, а затем склоняется поцеловать, спутанно и глубоко, будто в благодарность, и это выглядит менее грубым в подобной подаче. Затем Кагами скатывается, кладёт руку под голову и засыпает, а Орочимару лишь вздыхает и очищает их обоих, а затем толкает Учиху до тех пор, пока не получает равную долю матраса, и ныряет под одеяло.              И это, конечно же, Джирайя, кто приходит, врываясь, на следующее утро, крича что-то про миссию в Ива*, и что им нельзя терять время, и давится словами на половине пути, когда осознаёт увиденное. Орочимару, который планировал проспать, по крайней мере, до полудня, а затем предать своё приятно болящее тело удовольствию чтения, рычит в отвращении и переворачивается, пытаясь укрыться одеялом с головой.              Напротив него, уже проснувшись, хихикает и садится Кагами, разрушая планы Орочимару и приглаживая рукой его волосы. Он нагибается для быстрого и абсолютно непристойного поцелуя.              — Как я понимаю, мне пора идти, — говорит он с добродушным весельем, обернувшись, чтобы в последний раз коснуться щеки Орочимару.              — Спасибо за приятную ночь, — говорит Орочимару, потому что ему кажется, что это следует сказать, и поднимается с Кагами на ноги, скрывая дрожь протестующих и перегруженных работой мышц.              Кагами ловит его за локоть, хотя едва ли Орочимару нужно это, и его улыбка сочится самодовольством.              — Обращайся в любое время, Орочимару-кун, — предлагает он бодро, а затем надевает своё нижнее бельё и собирает остальную свою одежду перед тем, как неспешно пройти перед всё ещё глазеющим Джирайей. Орочимару смотрит на своего товарища по команде всего мгновенье, затем тоже идёт к нему, полностью и бессовестно оголённый, и закрывает дверь прямо перед его носом.              Возможно, мелочно, зато в высшей степени удовлетворительно.              [п.п.: …方— kata. «Способ, манера» с яп.языка. Автор опустил первую часть яп.грамматики, объяснившую бы, что именно изучает Орочимару. Скорее всего, речь идёт о правилах боевого искусства/каллиграфии и прочего, что необходимо шиноби]       [п.п.: 特別— tokubetsu. «Особый, специальный» с яп.языка. Речь идёт о джонинах особого назначения]       [п.п.: 梅酒— umeshuu. Сливовое японское вино]       [п.п.: 岩— Iwa. «Риф, скала» с яп.языка. Речь идёт о деревне скрытого Камня/Скалы]                     Цунаде осознаёт это так:              У них миссия через два часа, но Джирайя здесь, в её комнате, рассекающий по ней, как одержимый. Он сбит с толку, и в его глазах боль, хотя Цунаде сомневается, знает ли он вообще подобные чувства. Скорее всего, нет.              — Этот ублюдок, — кипит Джирайя, и Цунаде какое-то время молчит, проверяя своё медицинское снаряжение, а затем изгибает бровь на юношу.              — Орочимару? — спрашивает она.              Взгляд, которым Джирайя стреляет в неё, Цунаде ещё никогда не видела, только не тогда, когда он направлен на неё. Ну, по крайней мере, это приятно отличается от заискивания.              — Нет. Хотя да, но он был с Учиха Кагами. Этот же парень готов переспать с чем угодно, пока это хотя бы отдалённо привлекательно и находится рядом достаточно времени, чтобы напоить его. Я думал, что Орочимару умнее, твою мать, хотя бы для подобного. Учиха уже успеет прыгнуть в чужую кровать, когда мы вернёмся, а Орочимару и так плох в эмоциях, насколько это возможно. Я совершенно не горю желанием носиться потом со змеиным ублюдком, которому разбили сердце, а ты?              Она тоже, но Цунаде уже много лет знает о яростном увлечении Орочимару своим товарищем по команде, и подозревает, что Орочимару знал, на что шёл, спутываясь с Учихой.              — Может, Орочимару не искал чего-то навсегда, — пытаясь не закатывать глаза, предполагает она, пока переставляет антидоты.              — Но, но это же был его первый раз! — Джирайя протестует, запуская руку в волосы. Цунаде даже не собирается спрашивать, откуда он узнал это. Она знает, но только лишь потому, что обладает способностью разговорить Орочимару, в отличие от 99% остального мира. — Это... это должно значить что-то. Что-то... Что-то!              На этот раз она всё же закатывает глаза, потому что серьёзно? Боже. Ожидать что-то для Орочимару, который выглядит большую часть времени совершенно иначе, нежели другие.              — Можно подумать, ты всё ещё страстно влюблён в Ичихара Рури, твой первый раз? — сухо спрашивает она. — Джирайя, оставь его в покое, Орочимару умный. С ним всё будет в порядке.              Джирайя фыркает, скрещивая руки на груди, совершенно сытый по горло этими «не лезь». На самом деле Цунаде воспринимает это нормально до тех пор, пока Джирайя не вынет свою голову из задницы и не поймёт, что Орочимару смотрит на него как на обед из десяти блюд с самого их пубертатного периода, а сделать Цунаде может совсем немногое.              — Но не в отношениях с людьми, в них он не умён, — спорит Джирайя, и Цунаде берёт паузу, неохотно признавая его правоту. Пока Орочимару манипулирует людьми, он гений в отношениях с ними, но повседневные взаимодействия с ними? Это похоже на просмотр очень медленного крушения поезда.              — Я не понимаю, — говорит она, порядком раздражённая этим разговором, потому что мальчишки такие тупые, боже мой, — какое отношение это имеет к тебе, Джирайя. Орочимару уже достаточно взрослый, чтобы принимать собственные решения. Он совершеннолетний по закону и имеет право на любой вид секса с кем он хочет, — снова берёт паузу и затем добавляет, просто потому что может, хитро: — Почему это ты так? С такой твоей реакцией я могла бы подумать, что ты ревнуешь, Джирайя.              Джирайя давится, шипит и становится пунцовым, а Цунаде возвращается к своим сборам с усмешкой на лице и пением в сердце, потому что мучить Джирайю — весело.              И если это добавило преимущества в становлении Джирайи на верный путь, то оно ещё и хорошо. Это просто её игра в добрую сестру, помогающую своему романтично безнадёжному брату-во-всём-кроме-крови. Орочимару отблагодарит её, заключив с ней пари, но он, конечно, ещё даже не знает об этом.                     Это то, как всё меняется:              Джирайя бегает за женщинами, и смеётся, и улыбается, и он прекрасен. Орочимару стоит перед ним или, возможно, позади него, бледный и всё ещё затмевающий в глазах их сэнсэя — всё ещё любимчик, всё ещё избранный, но всегда, всегда на безопасной дистанции. Иногда ему кажется, что Сарутоби просто ждёт, когда он споткнётся, что он сделает что-то, даже не до конца понимая, что именно. Орочимару девятнадцать, со всем огромным потенциалом и будущим перед ним.              Итак, Джирайя бегает за женщинами, а Орочимару наблюдает, хороня самого себя с головой в экспериментах и создании новых дзюцу, потому что это то, в чём он всегда был хорош. Может быть, может быть, он мог бы больше экспериментировать, ведь у него есть идеи, он всегда имел планы, но в те пару раз, когда он поделился этими идеями и планами, Джирайя выглядит мрачным, а Цунаде — обеспокоенной, а в девятнадцать лет они есть весь мир друг для друга, и поэтому Орочимару откладывает свои великие идеи и сосредотачивается на печатях, дзюцу и войне, накатывающей, подобно приливам и отливам, где они — в самом центре.              Джирайя бегает за женщинами, а Орочимару — за знаниями и ним, но никогда не может догнать, не когда Джирайя сияющий, и жизнерадостный, и хороший по отношению к людям, чего Орочимару понять просто не в состоянии.              Он убивает человека с помощью нового дзюцу, его собственного создания, касается человека и разрывает его на кусочки с помощью чакры ветра и точного контроля силы, и на следующий день, когда он идёт по улице, люди шарахаются от него, избегают пересечений взглядов и переходят на другую сторону улицы, избегая его.              Орочимару держит свою голову высоко и не отводит глаз, глядя вперёд, хотя внутренне он кипит. Я спас хокаге, хочет он закричать им. Тот человек был наёмным убийцей, пришедшим за Третьим, которого вы все так любите. Я был его охраной и делал свою работу, вы ненавидите меня за это?              Но на самом деле это не ненависть. Орочимару, возможно, мог бы понять это, ведь ненависть проста и ясна, и он уже имел с ней дело. Но нет, они боятся его, даже несмотря на то что он никогда не обращал свою силу против них, не причинял вред никому, кроме врагов Конохи. Они открыто избегают его, даже не шиноби, которые по всем правилам должны знать его лучше, избегают его и его взгляда и покидают комнату, в которую он входит, настолько быстро, насколько это возможно.              За это, за этот их страх, он мог бы ненавидеть их.              Только Цунаде или Джирайя будут участвовать в спарринге с ним, проводить время с ним сейчас, и даже Сарутоби следит за ним более внимательно, чем раньше, подозрительные и затемнённые глаза отслеживают каждое его движение. Они — его мир, маленький и узкий, дополненный одними текстами теорий и неясных знаний, тренировками самого себя до того, пока он не падает, каждый день, а затем отправлением сражаться на войну, от которой его тошнит. И он хороший солдат, хороший убийца, что только усиливает страх всякий раз, когда он возвращается, забрызганный кровью, с победой.              Джирайя берёт паузу в своих постоянных преследованиях, в его бесконечных попытках отвлечь себя от войны, что бушует, и улыбается Орочимару, горько и грустно.              — Хорошо, Орочи-тэме*? — спрашивает он, закидывая руку на плечо Орочимару, когда они направляются на тренировочные площадки. Люди-жители и такие же шиноби отворачиваются от них, от Орочимару, опускают глаза в землю и спешат уйти, но Джирайя делает вид, что не замечает этого. Орочимару до смехотворного благодарен за это, за этот малый кусочек «нормальности» среди всего остального существования, обернувшегося против него. Он всё ещё хочет жить, всё ещё хочет получить шанс остаться в этом мире подольше, прежде, чем встретиться с родителями снова, но иногда он ничего не может поделать с мыслями о том, как проще было бы всё, если бы однажды он ушёл в бой и не вернулся.              Он мог бы уйти, конечно, покинуть деревню, оставив её в кровавом столкновении, частью которого он никогда не хотел быть, мог бы стать нукенином в какой-либо дальней стране и сконцентрироваться на поиске бессмертия, но —              Но Джирайя и Цунаде любят эту деревню и никогда бы даже и не помыслили оставить её, и Орочимару не может вполне убедить себя в том, что покидание их стоит отсутствие страха.              — Хорошо, — говорит он его другу, его лучшему другу, человеку, которого он любит, хотя и не должен, хотя абсолютно уверен, что Джирайя никогда, никогда не посмотрит на него как на что-то кроме товарища по команде и друга. Это ложь, они оба знают это, но они шиноби, и врут они так же просто, как дышат. Иногда даже проще.              Джирайя улыбается ему в своей особой манере, и это тоже ложь, принятие лжи, маска юмора и воодушевления, даже если их мир окрашивается в багровый, а их небо сочится кровью всякий раз, как они смотрят наверх. А затем женщина — невысокая, с изгибами, привлекательная, с длинными струящимися блондинистыми волосами и большими голубыми глазами — переходит им дорогу, и Джирайя оборачивается, следуя за ней, его ухмылка становится шире, а походка — развязнее.              Орочимару мог бы остановить его, мог бы напомнить, что они планировали устроить спарринг, мог бы скользнуть пальцами в жилет Джирайи и потянуть обратно, но —              Но их мир окрашивается в багровый, а небеса сочатся кровью всякий раз, как они смотрят вверх. Они провели весь предыдущий месяц на поле боя, возглавляя отряды мужчин и женщин, обречённых умереть, даже с учётом нововключённого медика в каждый отряд, спасибо Цунаде и её возлюбленному Дану. Они сражались, и истекали кровью, и умирали понемногу всякий раз, когда им приходилось запечатывать ещё одно тело товарища внутри свитка для того, чтобы отнести домой, и Орочимару — ублюдок, с отвратительными человеческими реакциями, но он не может взять даже частичку бегства от жизни своего лучшего друга.              Он стоит молча, держа руки по бокам, и позволяет Джирайе уйти.              Его дом маленький и полный пыли, пустой без многих вещей, которые обычные люди хранят у себя. Вдоль стен стоят книжные шкафы, а его снаряжение аккуратно разложено по полкам. Здесь есть мягкие стулья и низкий стол между ними, потому что неважно, насколько Орочимару доволен, сидя на полу всегда, начиная от чтения и заканчивая приёмом пищи, Цунаде — нет, она недовольна и так и не — и уже никогда, полагает Орочимару — переросла свою опеку о нём. Маленькая кухня, редко используемая, и спальня, используемая лишь чуть чаще. Пустые места, все до единого, холодные и открытые.              Это не дом, совершенно точно нет, но Орочимару потерял всякую надежду на обретение подобного со смертью родителей.              Это то место, где он думает об этом чаще всего, об уходе из Конохи навсегда и больше не участвовать в войне. Он был бы хорошим отступником, как ему кажется, потому что он безжалостный и умный и был бы более, чем счастлив, провести остаток своих дней без кого-либо поблизости. Но нукенины обычно являются злодеями в историях, он знает это, а из Орочимару вряд ли выйдет хороший злодей. Он слишком любит играть со своим противником, ломая их словами и приступать к убийству лишь тогда, когда они абсолютно разбиты. Это психологическая тактика, совершенная для подрыва веры врага, и почти что укоренившаяся после трёх лет сражений. Но от этого не будет много пользы против одного человека, а не целой армии: слишком высок шанс, что это даст им возможность провернуть трюк и выиграть бой.              Джирайя мог бы его возненавидеть тоже, навреди он как-либо Конохе. А поскольку Орочимару никогда не хотел быть ненавидим Джирайей, даже когда тот совершенно не обращает на него внимания, он знает, что не может быть злодеем. Не сейчас, не в данный момент. Возможно, и вовсе никогда, говоря честно.              С мягким вздохом Орочимару ставит Кусанаги на место, отстёгивает оружейные сумки и убирает их, вешая свой жилет джонина на крючок. Сарутоби почти что приказал их команде отдыхать все следующие семь дней, потому что после последних их недель интенсивных, безжалостных боёв они истощены до костей и очень близки к тому, чтобы свалиться от изнеможения. Орочимару — гений и хорошо знает собственные пределы. И как бы сильно он ни ненавидел бы время заключения в Конохе, отдых ему необходим.              Он делает себе лёгкий перекус и берёт случайную книгу, устраиваясь возле окна и с тем и с другим, как только луна начинает восходить. Дом пусто отдаётся эхом ночных звуков, тихонько поскрипывая, когда оседает, и Орочимару задаётся вопросом, будет ли это до конца его жизни. Он сильный, широко известный и наводящий ужас противник, открыто амбициозный, внёсший в свитки больше дзюцу, чем любой другой шиноби за последние четыре десятилетия, и ученик самого Бога Шиноби. По всем правилам, в листе возможных следующих хокаге он должен быть в самом верху. Это... заманчивая цель, и Орочимару поймал себя на том, что размышляет чаще, чем хотел бы признать.              Признание, думает он. Если я стану хокаге, то они увидят, что я посвятил всего себя их в защите. Они увидят, что даже если я что-то, чего стоит бояться, то им не нужно это делать. Это... было бы хорошо.              Закалённые в боях инстинкты улавливают приближение чакры, даже несмотря на то что Орочимару на приличном расстоянии от деревни среди деревьев. Орочимару поднимает голову, сужает глаза и смотрит из окна. На дороге мужчина, высокий, бледноволосый и мягкий, и Орочимару закатывает глаза, поднимается, отставляя от себя ужин, к которому он едва успел притронуться, и идёт открывать дверь.              — Дан, — говорит он, когда мужчина поднимается по ступенькам, — Цунаде здесь нет. Я думаю, тебе стоит проверить девятую тренировочную площадку.              Дан улыбается ему открыто и тепло, как Орочимару никогда бы не позволил самому себе, но этот человек ему очень нравится. Он хороший для Цунаде, хороший для деревни, сильный, добрый и привлекательный, и он тоже вполне вероятный кандидат на титул Хокаге. Орочимару думает, что Дан был бы лучшим хокаге, нежели он, принимает это и возвращает ему улыбку, одну из своих самых спокойных.              — На самом деле, — говорит Дан слегка застенчиво, — я искал тебя, Орочимару. Скоро... скоро будет наша годовщина, моя и Цунаде. — Я взял ей выходной, и я... — он замолкает, запуская руку в свои белые волосы, но Орочимару уже знает, что тот хочет сказать.              — Ты хочешь сделать ей предложение? — спрашивает он, облокачиваясь о дверной косяк и мягко посмеивается, когда голова Дана вскидывается. — Пожалуйста, я предпочитаю думать, что я, по крайней мере, достаточно умён, чтобы заметить, что вы были даже более тошнотворно очаровательными вместе, чем обычно. Но почему ты пришёл ко мне?              Лицо Дана сразу же становится серьёзным, приближаясь к мрачному, и он делает короткий и беспомощный жест на свиток, который он принёс.              — Наш отряд был созван на миссию, — говорит он. — На неделю, A-ранг, возглавить команду джонинов в стране Ветра. Но у Цунаде сейчас выходной, а уже через неделю мне выдвигаться на фронт, и если я сейчас...              То уже не будет шанса предложить (выйти замуж), осознаёт Орочимару. Дан продолжит сражаться, как и Цунаде, и то маленькое счастье, что можно украсть в военное время, навсегда пройдёт мимо них. Он не колеблется, беря свиток, выдёргивая его из пальцев Дана, несмотря на то что тем самым он буквально наказывает себя на всю следующую неделю. К тому моменту, как бумага о замене человека ляжет на стол хокаге, он будет уже глубоко во вражеской территории и вне досягаемости отзыва.              (Возможно, в какой-то другой вселенной Орочимару был бы слишком поглощён своими экспериментами и тренировками, не подозревая о безумном одиночестве, растущем в нём. Возможно, в какой-то другой вселенной он был бы настолько занят, что Дан бы никогда даже не спросил его о подобном или бы спросил, но Орочимару всё равно бы отказался из принципа. Но здесь и сейчас, с пустым домом, виднеющимся позади него, и ничем, кроме страха, отвращения и ненависти, и Джирайей с его новым увлечением на несколько дней вперёд, Орочимару не колеблется.)              — Конечно, — говорит он Дану, мысленно уже представляя, что ему нужно собрать, и разворачивает свиток, чтобы узнать подробности миссии. — Используй тогда эту неделю по максимуму.              Дан улыбается ему сверкающе, с облегчением и признательностью.              — Спасибо, Орочимару, — говорит он, почти смеясь. — Спасибо! Я твой должник.              — Просто сделай её счастливой, — отвечает Орочимару, а затем отворачивается прежде, чем Дан успевает ответить, закрывая дверь и избавляя себя от изливаний какой-либо сентиментальной чуши, которой Дан, очевидно, заразил его. Но затем он думает о том, как без тени сомнения будет улыбаться Цунаде, когда Дан сделает ей предложение, представляет, как она засияет, закричит и засмеётся, когда он вернётся обратно, будет хвастаться кольцом и почти что плакать от радости, и Орочимару улыбается себе под нос.              Это того стоит. Это определённо того стоит, истощён он или нет.              (И если он думает о Джирайе и блондинке, что они видели вечером, и пока Джирайя преследует очередную девушку, пока Орочимару сидит в пустом доме и ждёт, когда Жабий Мудрец сможет уделить ему крупицу времени, то...              Едва ли он скажет ему об этом, и никто никогда не узнает.)              [п.п. 手前— temee. «Ублюдок, придурок» с яп.языка. 手前— неформальное местоимение, используется при обращении либо как оскорбления, либо как просто фамильярность. Здесь Джирайя передаёт и то и другое (но имеется в виду не «оскорбление-оскорбление», а мелкое фамильярное подтрунивание) ]                     Это то, как он приходит в себя:              Пищание аппаратов и запах антисептика и застарелой крови, призрак лёгкого ветра у него на щеках и лёгкое покалывание по всему телу, говорящее о большом количестве боли, сдерживаемой ещё большим количеством лекарств. Орочимару открывает глаза и упирается взглядом в больничный потолок, смесь облегчения и разочарования накатывает на него. Он выжил — это хорошо, но он достаточно тяжело ранен, раз едва может вспомнить это, а это значит, скорее всего, провал.              Бледно-светлые волосы заполоняют весь его взор, когда Цунаде склоняется над ним, и он моргает никак не желавшими фокусироваться глазами, чтобы встретиться с Цунаде взглядом. Она бледна, как привидение, с морщинами стресса возле рта и на лбу, с всклокоченными волосами и мешками под красными глазами. Орочимару без вопросов понимает, что всё было плохо, на сей раз это было слишком близко, и дарит Цунаде слабую, кривую, извиняющуюся улыбку.              — Цунаде, — говорит он хриплым и грубым голосом. — Ты выглядишь ужасно.              Она смеётся задушенным и полным слёз голосом и зарывается лицом в свои ладони.              — Ох, Орочимару, — шепчет она, и кольцо на её пальце сверкает серебряно и ярко. — Ты, сволочь. Как только ты выйдешь отсюда, я сразу же отправлю тебя обратно. Ты сволочь. Ты непревзойдённая сволочь.              — Мой отряд? — спрашивает он, потому что его память непрочная и шаткая, хотя в последние мгновения он помнит взрыв.              Цунаде качает головой, убирая руки от бесцветного лица.              — Манда принёс тебя обратно, — говорит она. Только тебя, следует вывод. — Он сказал, что больше никого не осталось. Но силы Песка в хаосе, и нам удалось оттеснить их к старой границе, так что, думаю, можно расценивать твою миссию как успех, — она встречается с ним глазами, и её выражение мечется между облегчением, виной и благодарностью. — Ты-ты смог вынести всё это лишь благодаря всем тем изменениям, что ты внёс в своё тело, только благодаря тому, что ты ускорил собственную регенерацию и повысил выносливость.              Кто-либо другой был бы убит, не говорит она. Кто-либо обычный. И в то время как Орочимару блестящий, умелый и опытный, Дан абсолютно нормальный.              Орочимару просто улыбается, роняя взгляд на кольцо снова.              — Так он всё же попросил твоей руки, — бормочет он. — Я так полагаю, ты сказала да? Или ты носишь это, только чтобы подразнить его?              Цунаде давится смехом, но её глаза сияют.              — Ты же знаешь, — пыхтит она. — Я бьюсь об заклад, что именно так он убедил тебя пойти на это, романтический болван. И ты тоже такой, Орочимару — не думай, что я ещё не поняла это.              Орочимару поспорил бы насчёт этого, потому что более, чем уверен, что он не такой, но вдруг Цунаде переползает на свободную сторону кровати, прижимаясь ближе и сворачиваясь рядом с ним, осторожно, чтобы не потревожить раны, кладёт голову на его плечо и переплетая их пальцы.              Она не говорит спасибо, потому что это не то, что требуется, и не то, где бы это было уместно, но всё в порядке, потому что они оба понимают.              Орочимару обнимает её, притягивает ближе, своего первого друга, его скалу, его силу и закрывает глаза.                     Это то, что видит Джирайя:              Джирайя тащит самого себя домой после пяти дней в Танзаку-Гай, разбирая груды догадок и слухов, чтобы обнаружить крошечные кусочки правды, и немедленно направляется к кабинету Хокаге. В деревне меньше шиноби, чем обычно, что могло быть как хорошо, так и плохо, и административные трутни снуют направо и налево мимо него, говоря приглушёнными голосами. Он смотрит им вслед, думает позвать их обратно и спросить, что происходит, но передумывает в последний момент и поднимается по ступенькам встретиться с сэнсэем.              Сарутоби размышляет у окна и курит трубку, даже несмотря на то что Джирайя говорил ему множество раз о том, что он выглядит как старый хрыч, когда делает это. Но колкости умирают на губах Джирайи, когда он ловит утомлённое, уставшее и скорбное выражение на лице хокаге, и он мягко закрывает за собой дверь.              — Сэнсэй? — спрашивает он, по большей мере боясь того, что окажется ответом. Но его команда ведь никуда не должна была уходить на той неделе, верно? Джирайя сжульничал, пойдя в Танзаку-Гай, лишь потому что мешал работу с удовольствием и Сарутоби знал это. Но это выражение — Джирайя видел его лишь однажды, когда на одной из миссий они были слишком близки к смерти, когда один из них был послан обратно с фронта целиком, но по частям.              Сарутоби выдыхает облачко дыма, запрокидывая голову и закрывая глаза.              — Джирайя, — устало говорит он. — Значит, ты вернулся целым и невредимым?              Что значит, что кто-то — нет. Джирайя чувствует, как что-то поселяется вокруг его сердца, тяжёлое, как свинец, и сглатывает.              — Да, — отвечает он. — Что-то произошло? Что-то не так?              Долгое время Сарутоби не отвечает. Он смотрит из окна на деревню, глаза его устремлены вдаль, и затем говорит:              — Скоро война закончится. Наши отряды нанесли сильный удар по командной структуре противника, и наши силы используют это в полной мере, — он снова вздыхает, а затем тускло добавляет: — Орочимару в больнице. Он возглавлял отряд в стране Ветра и вернулся лишь один. Цунаде сейчас с ним и говорит, что его шансы полного восстановления хорошие. Похоже, что он и Дан поменялись местами в последний момент, так как Дан не знал, что Орочимару следовало отдыхать.              Ему не нужно говорить, насколько близко это было на сей раз. Джирайя может прочесть это на его лице и вынужден проглотить иррациональный всплеск злости на возлюбленного Цунаде. Его ошибка, шепчет что-то внутри, хотя он знает, насколько умён Орочимару, как тщательно он защищает товарищей, смотрящих на него с плохо скрываемым страхом. Если Орочимару еле выжил, если его шансы только «хорошие», а не «безусловные», даже с таким медиком, как Цунаде, то очевидно, что Дан бы просто погиб, возглавляя эту миссию, погиб и оставил бы Цунаде абсолютно разбитую вдребезги.              — Иди, — мягко говорит Сарутоби, даря Джирайе лёгкую улыбку. — Я уверен, оба из них так же хотят видеть тебя, как и ты — их. Твой отчёт может подождать.              Джирайя бормочет «спасибо» и убегает, выпрыгивая прямо в окно и направляясь прямиком в больницу, потому что помнит последний раз, когда он видел Орочимару, тот день на улице, когда они должны были пойти вдвоём на тренировку, но он отвлёкся на бюст Хирано Аира размера С и длинные блондинистые волосы. Он ушёл, оставил Орочимару одного, хотя знал, как тот ненавидит перешёптывания, страх, настороженные взгляды, ведь полчаса отвлечения мыслей от крови и смерти были чистым золотом, и, и —              И Джирайя — придурок, потому что что, если бы Орочимару не вернулся? Что тогда? Он бы жил годы, десятилетия с осознанием того, что промотал последние несколько часов жизни его лучшего друга? Что он бросил его ради девушки, незаинтересованной в нём и его будущем?              Никогда снова, обещает Джирайя самому себе, руки сжимаются в кулаки, когда он проскальзывает через окно и идёт по коридору, следуя за знакомым жужжанием чакры товарищей по команде. Он толкает дверь настолько тихо, насколько можно, и затем останавливается, просто осматриваясь.              На кровати две фигуры, лежащие и мирно спящие рядом: Цунаде с её головой на плече Орочимару и пальцами, переплетёнными с его. Орочимару абсолютно неподвижен и молчалив, и он бледен настолько, что Джирайя ещё никогда не видел его таким. Его вены проступают сквозь бесцветную кожу, отчётливо видимые, словно узор из индиго*, несущие то, что осталось от жизни. Его голова перевязана, и его длинные, густые волосы заплетены в косу через плечо — раньше Джирайя никогда не видел, чтобы Орочимару делал так по своей воле: в конце концов, он до смешного тщеславен по поводу своих волос и всегда оставлял их распущенными, сколько Джирайя себя помнил. Ещё больше повязок на его груди и руках, через горло и по бокам, и Джирайя не может припомнить последний раз, когда бы видел Орочимару в больнице, не говоря уже о столь плохом виде.              Он возглавлял отряд в стране Ветра и вернулся лишь один.              Джирайя испускает длинный, медленный, тяжёлый вздох, проводя рукой по лицу. Изображение Орочимару на кровати отпечаталось с обратной стороны его век, суровое и мрачное, и он не может его прогнать. Медленное дыхание, бескровная кожа и бледные губы, странные и поразительные золотые глаза закрыты, даже несмотря на то что Орочимару никогда не спит много рядом с другими. Острые скулы выступают сильнее обычного, потому что нераскаивающийся мелкий ботаник всегда столь увлечён своими исследованиями, что забывает есть как обычный человек. Нет сухих колкостей и уколов по поводу ума Джирайи, нет забавного приветствия или до безобразия невинных просьб захватить пятьдесят или шестьдесят огромных пыльных книг из той жопно упорядоченной библиотеки, что он называет домом.              Ничего, потому что он под препаратами и восстанавливается после миссии, едва не окончившейся смертью, и Джирайи не было здесь, чтобы спасти его. Не было здесь, потому что Джирайя оставил его, а если бы он остался, если бы не побежал за той прелестной девчонкой, то он был бы здесь, когда Дан попросил Орочимару взять миссию, мог бы вклиниться в команду с ними и остановить это от свершения.              Он вдыхает, выдыхает и направляется к стулу, оставленному Цунаде, клянясь самому себе, что это никогда, никогда больше не случится, и неважно, какие для этого правила ему придётся нарушить.              [п.п.: индиго — кристаллы фиолетового цвета.]                     Это то, где всё начинает меняться:              Иногда Орочимару кажется, что им следует ненавидеть друг друга гораздо больше, чем они когда-либо делали, делясь своими чувствами друг с другом, когда были генинами. Потому что это было отвратительно пылко в том плане, в каком позволяет лишь детство, без трепещущих сердец, или обязанностей, или ещё чего-либо, попадающегося на пути.              Он думает об этом, когда сидит возле кровати Джирайи, когда Джирайя прикован к ней в течение двух дней после Ханзо, с тремя сиротами позади них. По всем правилам им нужно вернуться в Коноху, как уже сделала Цунаде, но Джирайя отказывается покинуть детей, и Орочимару...              Орочимару — дурак и не покинет Джирайю. Это практически невозможно — ненавидеть кого-то, кто спасает твою жизнь в порядке обыденности, в конце концов. Как и невозможно ненавидеть кого-то, кто держит твоё сердце так легко в ладони своих рук*, но... Может быть, это тоже хорошо.              Ханзо дал всем трём из них, команде номер семь, новое имя в обмен на их жизни, и люди уже нашёптывают его. Орочимару слышит их в ближайших деревнях, когда идёт искать запасы, слышит это их бормотание Легендарная троица на выдохах, когда они видят его хитай-атэ Конохи* и узнают его лицо. Это имя, это смешанное благоговение, потому что это хорошее имя, но оно же и напоминание, что Ханзо позволил им жить. Позволил им, и это слегка раздражает Орочимару как неудача.              Но. Но это же хорошее имя, потому что Ханзо позволил им жить, и теперь у них будет новая возможность убить его, выжить и заработать имя.              — Почему остаёшься? — спрашивает его Джирайя, когда он проскальзывает обратно в снимаемый ими домик, и это... странно. Почти что домашний, если игнорировать кровь, оружие и травмированных детей, Джирайю, со сломанными рёбрами и синяками на лице. Жабий отшельник говорит тихо: дети спят неспокойно, и Орочимару бросает быстрый взгляд на них перед тем, как подгибает под себя ноги и садится возле Джирайи.              — Потому что ты безнадёжный идиот, — говорит он, хотя на самом деле это значит Я безнадёжный идиот, и перспектива провести годы вдали от исследований, живя в грязной лачуге с тремя отпрысками, которым было бы гораздо лучше умереть для собственного же блага, есть ничто, пока ты здесь, чтобы держать меня в здравом уме или же наоборот. Ты всё ещё не заметил, Джирайя? Заметишь ли в принципе?              — Цунаде ушла, — подмечает Джирайя, и Орочимару закатывает глаза, легонько стукнув его по голове бинтом.              — Она умнее, чем я, — сухо отвечает он. — И у неё есть Дан, — это, пожалуй, слишком близко к тому, что Орочимару хочет сказать (Так же, как и у меня есть ты и как у тебя мог бы быть я, если ты присмотришься, ты, безмозглый олух) и добавляет спокойно: — Садись. Мне нужно сменить твои повязки.              Джирайя скулит, жалуется и медленно садится, и Орочимару вновь закатывает глаза, страдая.              Да, но всё же это то, что он сделает для своего, к сожалению и безвозвратно, яростного человеческого сердца.              ( — Когда людям причиняют боль, они учатся ненавидеть. Но когда люди причиняют боль другим, то их начинают ненавидеть, а сами они мучимы чувством вины. Однако знание того, что такое боль, позволяет людям быть добрыми. Боль позволяет людям расти, и то, как ты растёшь, зависит от тебя, — говорит Джирайя Нагато, пока Орочимару таится в темноте.              Орочимару появляется лишь тогда, когда Джирайя уходит, и садится на ступеньки с мальчиком. Как и всегда, идёт дождь, но Орочимару запрокидывает голову, глядя в мрачно-серое небо.              — Вы хотели убить нас, — говорит ему мальчик. — Почему же вы остались с сэнсэем тренировать нас?              — Мои родители были убиты, когда я был ребёнком, — отвечает Орочимару, хотя это не совсем правда. Он колеблется какое-то время, думая, что Джирайя слушает внутри дома, а затем говорит: — Иногда... по началу мне хотелось, чтобы кто-нибудь тоже убил меня из милосердия. Потом наш учитель однажды сказал, что все, кого я потерял, переродятся где-нибудь, и я мог бы с ними встретиться. Мои цели... поменялись. Я хочу прожить достаточно долго, чтобы увидеть их снова, и... возможно, ты бы хотел того же.              Ответа не следует, но, возможно, этого и так достаточно. Орочимару поднимается на ноги, перекидывая со спины за плечи сырые, вымокшие волосы. Мысль отрезать их редко искушала его, но Амэ* уже очень близок к тому, чтобы вынудить Орочимару достать Кусанаги и обкорнать их. Он слегка гримасничает, отворачивается, а затем задерживает руку на двери.              — Джирайя — сентиментальный идиот и всегда был им, — говорит он и почти что улыбается возмущённому пыхтению из хижины. — Он ищет мир, а ты ищешь защиты, и и то, и другое — хорошие цели. Когда ты по-настоящему чего-то желаешь, и это желание сильно... Тогда ты можешь обрести истинную силу, даже если ты никогда не знал, что обладаешь ею. Но этот мир жесток, и ты это понимаешь более, чем хорошо. Всегда доверяй своим инстинктам. Никогда не отказывайся от своих подозрений. Защищай, но будь осторожен. Не доверяй слепо, и это убережёт тебя от сожалений.              Он уже открыл дверь и переступил через порог, прежде чем Нагато заговорил.              — А вы... доверяете кому-либо, Орочимару-сан?              Орочимару встречается с поражёнными и широко раскрытыми глазами Джирайи, затаившегося у огня.              — Да, — говорит он Нагато, не давая взгляду дрогнуть и позволяя Джирайе наконец увидеть то, что скрывалось так долго. — Я доверяю Цунаде. Я доверяю Джирайе. Свою жизнь. Но слепо — никогда. Он дал мне больше, чем нужно, причин доверять ему, и поэтому я верю.              Но не своё сердце, думает он, отворачиваясь и не понимая, когда успел стать таким трусом. Но ни за что своё сердце. До тех пор, пока я не буду уверен, что ты увидишь, а не проглядишь.)                            [п.п.: в ладони своих рук — плеоназм оставлен вследствие дословного перевода и желания приблизить к оригиналу]       [п.п.: 額当て— Hitai-ate. Повязка на лбу, «протектор»]       [п.п.: 雨— Ame. «Дождь» с яп.языка. В тексте имеется в виду деревня скрытого Дождя]                     Это катализатор:              Они тренируют Конан, Нагато и Яхико полтора года, одни и отрезанные от Конохи, не считая ежемесячных отчётов. Джирайя становится дёрганным, хотя и пытается быть всегда терпеливым с тремя сиротами. Они и правда хорошие дети, и Джирайя даже видел, как Орочимару иногда улыбается Конан или Нагато. Яхико тянет к Жабьему Мудрецу, по-видимому, неуверенный насчёт Змеиного, но Джирайя также видит, как Нагато следует за своими товарищами, подобно щенку, расспрашивая о ниндзюцу и притворяясь настороженным, пока никто не видит. Затем он начинает приносить Орочимару еду, когда тот погружён в какие-то редкие тексты, или сидит напротив него за обедом, или любые другие обворожительные мелкие человекокрушащие вещи.              Если Орочимару не ушёл от Учихи Кагами ещё давным-давно (и скатертью ему дорога, по правде говоря), то Джирайя был бы крайне счастлив оповестить его о новом сопернике.              Но они хорошие дети, быстро прогрессирующие, а риненган Нагато — это вообще нечто выдающееся. Возможно, именно ему суждено принести мир в этот мир. Джирайя не любит возлагать какие-либо надежды, потому что обычно это лишь приглашение для катастрофы, но... он верит. Это опыт для рассказа.              Скрип двери вырывает Джирайю из мыслей, и он переводит взгляд на Орочимару, зашедшего в дом и брезгливо откидывающий в сторону вымокший плащ. Как и ожидалось, Нагато стоит на шаг позади него, держа пару кроликов, хотя его дождь, похоже, мало волновал. Джирайя и Нагато смотрят на Орочимару, пытающегося выжать волосы, с чистым изумлением.              — Вам не нравится мокнуть, да, Орочимару-сан? — спрашивает Нагато, его губы изгибаются в редкой полу-улыбке.              Орочимару делает такое лицо, которое Джирайя считал раньше чрезмерно высокомерным.              — Ничуть, — отвечает он голосом, близким к рычанию. — Я ненавижу холод, а вся эта никудышная страна сговорилась держать меня постоянно сырым и несчастным, — фыркнув, Орочимару снимает верхнее кимоно и позволяет ему упасть (а всё действительно плохо, когда Орочимару, ухоженный чудак-Змеиный-Мудрец, сознательно неопрятный) а затем проходит мимо Джирайи, направляясь в ванну.              С закатыванием глаз, которое он определённо перенял у сокомандника Джирайи, Нагато подбирает оба плаща и кимоно и перебрасывает их на бельевую верёвку, с которой они даже не удосужились снять бельё.              — Не обращай внимания на Орочи-тэме, — советует Джирайя, широко усмехаясь, когда дверь в ванну с громким хлопаньем закрывается. — Он всегда был принцессой.              Из-за тонкого дерева раздаётся приглушённое рычание, и Джирайя смеётся.              — По крайней мере, — слышит он шипение Орочимару, — я никогда не был извращенцем.              Джирайя взвыл, его достоинство было глубоко уязвлено.              — Я не извращенец! Я СУПЕР... агрх! — струя воды в лицо оборвала Джирайю, и когда ему удаётся вновь полусесть, то Орочимару уже стоит в дверном проёме, скрестив руки на груди и изогнув брови.              — Повторишь, Джирайя? — приторно насмехается он. — Боюсь, я не расслышал.              Джирайя рычит, с трудом поднимаясь на ноги и стряхивая волосы с глаз.              — Орочи, сволочь, какого дьявола! Что за дебильная шутка!              И затем, естественно, поскольку он никогда не был самым взрослым из их команды, Джирайя бросается на Орочимару, раскинув руки. Орочимару легко уклоняется, и пар витает вокруг его худощавого тела, когда он кидается обратно в ванну. Джирайя вскакивает за ним, ему почти удаётся схватиться за эти смехотворно длинные, густые волосы, но Орочимару уворачивается в последний момент, попадая в щекотливую ситуацию, когда Джирайя нагоняет и приближается к нему.              Они скалят зубы, оба из них, и Джирайя запоздало осознаёт, что не может вспомнить, когда они с Орочимару тренировались вместе в последний раз. Не может вспомнить, когда они в последний раз позволяли себе веселиться таким простым способом, и он смеётся. Орочимару тоже хихикает, золотые глаза сияют озорством и радостью, которых Джирайя не видел уже так давно.Это подкосило их обоих: сражаться на войне, а затем быть здесь, в этой стране, в которой и для которой Коноха нин* совершили столько злодеяний, ведя войну, в которой у жителей Амэ не было причин и возможности сражаться. Джирайя искупает за это вину, а Орочимару — терпит, и Джирайя невольно задумывается, насколько хороший друг у него есть, чтобы он оставался вот так вот с ним. Оставаться так долго, хотя Джирайя прекрасно знает, как сильно Орочимару ненавидит дождь с холодом и как любит тепло солнца. Насколько он не любит детей и как любит великолепие исследований, от которых сейчас оторван.              Наступает сдвиг, рывок, и Джирайя внезапно оказывается распластанным по полу с 127-ью фунтами* Змеиного Мудреца на нём, оседлавшего его живот. В золотых глазах Орочимару самодовольство, как и всегда, когда он побеждает Джирайю, и его длиной до пояса волосы немного отвлекают внимание, спадая с плеч, когда он прижимает руки Джирайи, скользя по его коже так, что Джирайя чувствует себя, как не чувствовал уже год с лишним, застряв в этой заводи без женщин, как и Орочимару. И Орочимару — абсолютно точно не женщина, Джирайя прекрасно видит это, и тем не менее...              И тем не менее он красив, бледен и гибок, с острым, почти утончённым лицом и густыми шёлковыми волосами, сырыми от дождя и пара, но всё равно такими мягкими. Джирайя видел его сражающегося, спящего, взволнованного, смеющегося, скучающего и во всех любых иных возможных состояниях за эти годы, и даже если Орочимару не до конца нормальный, даже если он время от времени бывает немного спятившим, то разве не все они такие? И лишь немногим удаётся при всём этом выглядеть так же хорошо, как и Орочимару.              Он сглатывает, инстинктивно выкручивает руки и сознательно и осторожно накрывает своими пальцами пальцы Орочимару.              Орочимару становится абсолютно, мертвецки спокойным, смотря на него сверху вниз своими нечеловеческими золотыми глазами, полными вещей, которым Джирайя даже не может дать имя.              На одно бесконечное мгновение мир затаивает дыхание.              А потом Орочимару улыбается, быстро, криво и немного грустно. Он нагибается до тех пор, пока золотые глаза и чёрные волосы не становятся всем, что видит Джирайя, и шепчет так тихо, что едва можно различить любой звук:              — Я очень эгоистичен, Джирайя. По-настоящему алчный человек. Если я чем-то обладаю, если я обладаю тобой, то я не собираюсь позволять тебе уйти. Так что если это каприз или приступ сексуальной неудовлетворённости, убери свои руки от меня.              Всё доходит в одно мгновение: и почему Орочимару пошёл на всё это ради него, почему он остался, когда Цунаде не раздумывая ушла. Почему он выглядит таким мрачным иногда, даже в моменты счастья, и почему он промолчал и ушёл в тот день, когда Джирайя бросил его, увязавшись за девушкой, чьё лицо он сейчас даже и не вспомнит.              Как давно? Думает Джирайя, хотя и не уверен, что хочет это знать. Как много лет мне удавалось полностью упускать это?              Это не каприз, не неудовлетворённость, когда он смотрит на Орочимару, изучая черты его лица и скрытую дикость в глазах. Он помнит Учиху Кагами и ещё других мужчин после этого, все бесполезные дураки в и вне постели Орочимару за несколько дней. Помнит Орочимару, тихого и бледного в больничной кровати, после миссии, на которой он должен был умереть. Помнит маленького мальчика, меньше, чем Цунаде, глядящего на него с абсолютным замешательством после того, как он прогнал трёх забияк.              Вместо того, чтобы отпустить, Джирайя сжимает сильнее, подцепляя ногу под икрой Орочимару, и переворачивает их. Он больше Орочимару и всегда был, на добрых 60 фунтов* тяжелее и 7 дюймов* выше, и, хотя Орочимару едва ли мал, он чувствует эту разницу, когда Джирайя склоняется, беря его лицо в свои большие ладони. Змеиный Мудрец смотрит на него, раз удар сердца, два, три, и вдруг что-то зажигается в его глазах. Свет, надежда, ярость и собственнический вид радости, и он скользит рукой за шею Джирайи и притягивает его голову ближе для резкого поцелуя.              Джирайя улыбается ему в губы, потому что хотя это и не было запланировано, это точно не прихоть. Черта с два.              И если ему только что удалось усложнить свою жизнь, то что ж. Как ни крути, а Джирайя всегда был в этом хорош, а Орочимару всегда удавалось выпутать его из бардака как раз вовремя.              [п.п.: 人— nin. «Человек, люди» с яп.языка. Здесь имеется в виду «люди Конохи»]       [п.п.: 127 фунтов = 57 килограмм]       [п.п.: 60 фунтов = 27 килограмм]       [п.п.: 7 дюймов = 18 сантиметров]                     Это начало:              Джирайя больше любого в Конохе на три размера, широкий, мускулистый и весь в шрамах после войны, с взметающимися белыми волосами и бесячей склонностью смеяться каждый раз, когда Орочимару целует его. Он огромен: его кисти, пальцы, руки, ноги, и всё между ними, и Орочимару жаловался бы на увальня, грубую силу, заменяющую мозги, но —              Но это бы значило, что ему придётся прекратить целовать Джирайю, а он даже не думает об этом.              Они уединились в комнате, которую они делят, кровать Джирайи, и Орочимару почти что не может поверить, что это происходит (но вот подтверждение, доказательство).              Но это происходит, и доказательство тому царапины от щетины Джирайи и поцелуи-метки на горле Орочимару, напряжение и жар от масленных пальцев внутри него и задушенный стон Джирайи, когда Орочимару тянется к нему. В его волосах — рука, плотно прилегающая к голове, а на его коже — дыхание Джирайи, когда он отстраняется, чтобы посмотреть на Орочимару, и в его глазах путаются жар, надежда и смех.              — Знаешь, Цунаде будет нещадно издеваться над нами, — говорит он приятно хриплым голосом, почти не дыша.              — Тобой, — исправляет его Орочимару, ему не хватает дыхания ровно так же, как и терпения. — Она будет нещадно издеваться над тобой. Про меня ей уже было известно. И, пожалуйста, мы можем не говорить о Цунаде прямо сейчас?              Джирайя просто ухмыляется, наклоняясь для очередного поцелуя и вновь толкаясь, и Орочимару низко и протяжно стонет в раскалённый воздух между ними, чувствуя, как он медленно, медленно возвращается домой.              Никаких слов любви, ничего, кроме горячего дыхания на губах и задушенных криков в тёплой темноте, но...              Но этого достаточно. Для сейчас. Потому что змеи не торопятся ударить и могут лежать, свернувшись, в ожидании до самого последнего момента, а потом...              А потом будет падение ещё одной стены между ними, ещё один шаг на пути к их светлому будущему, растянувшемуся между ними.                     Это конец:              Двое мальчишек, столь различных, как ночь и день и тысячи оттенков серого между, оказавшись в отряде из трёх человек с девочкой, в которую, по всем законам, по всем сюжетам романтических новелл, они должны были влюбиться, а она бы всецело любила кого-то другого. Двое мальчишек и мир, стелющийся перед их ногами и растущий вокруг них, двое мальчишек без семей, но с будущим более, чем сияющим, и окровавленным, какое оно есть.              Двое мужчин, научившихся идти бок о бок против остальных, стоять выносить и смотреть на мир, что разваливается на куски, вновь собирается и вновь разваливается на куски. Двое мужчин, столь различных и в то же время похожих, любящих девушку, как свою сестру, ставшими легендами в их разорванном войной и кровавом, но всё равно скрывающем человеческое сердце мире. Двое мужчин, выковавших своё будущее из пепла, сомнений, страхов и мелких ссор, что пытаются стереть камень под ними, но у которых никогда не получается сделать это.              Вместе у них есть мечты. Вместе у них есть деревня, причина бороться и вернуться живыми. И этого достаточно. Этого достаточно.              Однажды это становится для них всем.                     (Это то, как их видит Цунаде:              Они её мальчишки, её идиоты, и всегда ими были, начиная с того дня, как была создана их команда.              Она любит их, обожает их, но —              Они абсолютные идиоты в отношении друг друга и всегда ими будут. И она никогда, никогда не захочет, чтобы они были кем-то другими.)