color me blue

Уён действительно плохо разбирается в словах, он всегда был в этом плох, и, вероятно, будет. Он хотел бы лучше записывать свои чувства, потому что у него их очень много. Он знает, что если бы он был лучше в том, чтобы записывать мысли на листе бумаги или печатать их в документе в Word, он мог бы, наконец, передать их таким образом, чтобы они были последовательными и устойчивыми для Сана. Сан, напротив, действительно хорош в словах, всегда был и, наверное, всегда будет. В его мозгу много чего происходит, и хотя многое из этого не имеет смысла для Уёна, и, возможно, никогда не будет иметь, есть что-то чрезвычайно поэтическое в том, как Сан говорит и пишет. Каким-то образом его мозг способен генерировать описания, а рот — воспроизводить их. Его слова вырываются клочьями удивления, глядя на то, что находится над ним, будь то небо или потолок, Сан всегда смотрит вверх. И боже, эта его улыбка. Сан всегда описывал улыбку Уёна как мяуканье котёнка, тигровую лилию, цветущую в разгар лета, и бесконечный луч лунного света. Чон хотел бы описать улыбку Сана таким же образом, но даже если бы он это сделал, эти слова ничего бы не значили, потому что шестерёнки в мозгу Уёна вращаются не так, как у Сана. Уён представляет себе шестерёнки Чхве, покрытые звёздами, цветами, радугами и всем, что есть прекрасного в жизни. Потому что это и есть Сан. Прекрасный. Довольно часто употребляемое слово, но оно всё ещё имеет такое же большое значение, по крайней мере для Уёна. Чёрт возьми, само это слово прекрасно, и он даже не может объяснить, почему так происходит. Уён прошел через множество словарей, как осязаемых, так и онлайн, чтобы попытаться найти синонимы к этому слову, которые звучат также красиво, но ни одно из них не могло быть таким же. Нет другого слова, которое слетало бы с языка так же легко и изысканно, как прекрасный. Несмотря на то, что Уён плохо владеет своим языком, он определённо может говорить о Чхве, о том, как он прекрасен, и так далее, и так далее. Он может часами рассказывать совершенно незнакомым людям об их совместных приключений из прошлого, о том, как работает мозг Сана и как его чувства накладываются друг на друга, но этого никто не может понять. Даже Уён. Тем не менее, Чону всё равно, что думают другие, потому что Сан гениален: он мыслит так, как никто больше не может, и это великолепно. В то время, как Уён может часами говорить о Чхве, Сан может бесконечно говорить об Уёне. Он может сравнить его со всем сущим. Сан всегда хихикает, когда Уён просит сравнить его с неприятной вещью, на что Сан отвечает: «Как я могу это сделать, когда ты — всё хорошее в мире?» Сам по себе мир не так уж и хорош, думает Уён, но даже тогда Сан сравнивает свой мозг с планетой, неисследованной для всего и всех, кроме него самого. Сан говорит ему, что Уён — это его мир, и уверяет его, что это нормально, что его планета остаётся необитаемой, потому что, по крайней мере, Чон знает о ней, принимает её существование и уникальность и всё равно любит её. — А какого цвета твоя планета? — спрашивает Уён, чувствуя, что уже знает ответ. — Пурпурная! — с энтузиазмом отвечает Сан, и на его лице появляется эта яркая, прекрасная улыбка. — Это я с ног до головы. Пурпурный. Правда, в разных оттенках. Я думаю, что моя планета больше похожа на электрический фиолетовый свет. Чем дальше вниз, тем более ненасыщенным он становится, но это абсолютно нормально. Чем ближе он будет к земле, тем более тусклым станет. — А какого цвета земля? Сан озорно хихикает, наклоняется к уху Уёна и шепчет: — Она коричневая, Уён-и, и на ощупь как мягкий песок. Когда Уён смотрит вниз, они оказываются на берегу пляжа, буквально сидя на мягком песке. Уён усмехается, игриво шлёпая Чхве по руке. Когда парочка кончает смеяться, Уён спрашивает: — Какого цвета я теперь? Сан смотрит на него, склонив голову набок. Он уже много раз говорил об этом, но всё равно отвечает. — Голубого. — Не хочешь уточнить? — Ты голубой ребёнок. Фруктовое мороженое с лимонным вкусом в жаркий летний день после нескольких часов игры на свежем воздухе на свежескошенной траве, которая пахнет также ярко, как и зелёный цвет, в которой она окрашена. И там, где находится твой мозг, есть облако, и это розовая сахарная вата. Уён лучезарно улыбается, глядя на бескрайний океан, и мурлычет. — А ты знаешь, почему я такой? Сан хмурится, будто задумавшись. — Просто ты такой и есть, Уён-и. Именно такой. Ты словно призма из самых разных цветов. Шведский стол, который удовлетворит все вкусы. Эти цвета пахнут как…как ты. Ты — это ты, — говорит Сан и смотрит на Чона со звёздами в глазах, с восхищением и любовью. И тогда Уён придумывает своё собственное сравнение. — Если твой мозг — планета, то твои глаза — звёзды. Сан широко и гордо улыбается и прижимает Чона к земле. Песок вздымается мелкими частицами, как только они приземляются, и Уён кашляет от удивления, когда его спина ударяется о землю. Сан обхватывает руками плечи Уёна, цепляясь изо всех сил, и прижимает свою голову к его груди. — Я знаю, как сильно ты любишь звёзды, — шепчет Чхве ему на ухо. — Я действительно люблю звёзды, — говорит Уён, — но в тебе есть гораздо больше, чем просто звёзды. Сан хихикает, как успокаивающее пение птиц, и Чон, наконец, возвращает объятия, и его руки скользят вокруг талии Чхве и крепко обхватывают её. Тёмное небо над ними пронизано этими крошечными газовыми шариками, такими простыми и в то же время сложными. На самом деле это не так уж интересно, когда Уён говорит об этом, но звёзды всё ещё так великолепны, чтобы смотреть на них, такие блестящие, но не ослепляющие, как и Сан. Разница в том, что Сан — это интересно. Его глаза, его звёзды, тёмно-карие, маленькие и морщинистые, когда он улыбается. Его шея усеяна крапинками веснушек, которые чуть темнее, чем естественный цвет кожи, как мёд, сладкий-сладкий мёд. А его ямочки, эти долины в щеках, просто чертовски милые. Его кожа такая мягкая и упругая, как только что распустившийся лепесток цветка. Уён просовывает руки под рубашку Сана и водит руками по его спине. Чхве радостно выдыхает и ещё сильнее утыкается лицом в грудь Чона. — Жаль, что нет лучшего способа сказать, что я люблю тебя, — шепчет Уён, обращаясь к звёздам. — Мне тоже жаль, — говорит Сан, тяжело дыша на кожу Уёна. — Ты гораздо лучше в выражениях, чем я, — наполовину говорит, наполовину хихикает Чон, — я уверен, ты мог бы найти лучший способ сказать «я люблю тебя». Ты всегда находишь лучшие способы сказать что-нибудь. — Даже если ты не понимаешь и не можешь понять половину того, что я говорю, — язвительно замечает Сан, тоже забавляясь. — Эй, — говорит Уён, беря Сана за плечи и слегка приподнимая его. — Может быть, я не понимаю ничего из того, что ты испытываешь, но ты не представляешь, как я люблю слушать всё то, что ты говоришь. Это так интересно. Всё в тебе очень интересно. И я люблю тебя. — Ты просто придурок. Сан в конце концов преодолевает хватку Уёна (от которой Чон всё равно был готов отказаться) и целует его в губы. Сан описал поцелуй с Уёном как яркую фуксию. В глубине его мозга играет аккорд Фа Мажор. Мифические существа становятся реальными и танцуют вокруг его головы точно так же, как это делают музыкальные ноты. Сан любит целовать Уёна. — Но я тоже люблю тебя. - Мозг Сана всегда работал не так, как у других. Ему было пять, и во время урока музыки перед ним стоял разноцветный игрушечный ксилофон. Чхве вручили миниатюрный молоток, которым он стучал он деревянным прутьям. Они были цвета радуги: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, синий, фиолетовый (название индиго иногда забывалось), всего шесть нот, но когда Сан постукивал по ним — он создавал единую мелодию. Глубоко впечатлённая, учительница музыки наклонилась рядом с мальчиком. — Это звучит прекрасно, Санни! — похвалила она его так же, как похвалила бы мать. — Красный, — сказал Сан, ударяя по фиолетовой стойке. — Нет, Санни, это фиолетовый. Сан надул губы и снова ударил по клавише. — Звучит как красный. Сбитая с толку учительница попросила его рассказать, как звучат остальные. Красный звучал как водоворот из розового и голубого. Оранжевый как фиолетовый. Жёлтый звучал как жёлтый, а зелёный как красный. Синий был самим собой, фиолетовый казался ещё одним оттенком красного, но пятилетний Сан тогда не очень хорошо разбирался в цветах. Оттенки клавиш не соответствовали тем цветам, которые он слышал. Чхве продолжал бить по ксилофону даже тогда, когда класс был распущен, потому что учительница разрешила ему остаться и создать любую песню, какую он только захочет. Затем она положила листок бумаги, на котором нарисовала контур ксилофона, и коробку с мелками рядом с ним. — Санни, ты можешь нарисовать мне картинку, как выглядят ксилофонные ноты? Сан кивнул, копаясь в шестидесяти четырёх цветных карандашах из пачки (это была его любимая коробка, которая, казалось, была только у богатых популярных детей) и вытаскивая все оттенки красного, оранжевого, жёлтого, зелёного, синего и фиолетового, какие только мог найти. Он закусил губу, создавая палитру цветов на другой стороне листа, проверяя каждый цвет, пытаясь найти наилучшее соответствие для каждого звука. В конце концов он раскрасил блоки самыми точными цветами, какие только смог найти в этой пачке карандашей, и учитель гордо улыбнулась ему. — Санни, у тебя дар, — сказала она ему. С радужным набором цветов, разбросанных по всей странице, в центре был рисунок ксилофона, окрашенного в совершенно другие цвета, чем оригинальный инструмент. Когда началось родительское собрание, Сан нервно сидел между родителями, а учитель музыки бесконечно хвалила его, говоря, что он может быть успешным музыкантом, и с гордостью показывала изображение ксилофона. — Я полагаю, что ваш сын испытывает нечто, называемое синестезией, — сказал преподаватель, — это то, что происходит, когда чувства накладываются друг на друга. Можно не только видеть цвета, но и пробовать их на вкус. Человек может чувствовать запах пищи и видеть цвета. В случае с Саном, он способен слышать ноты и видеть их цвет. Родители Сана смотрели на него с удивлением. — В этом нет ничего плохого. Это не расстройство или психическое заболевание, — продолжал учитель, — это уникальный опыт, который есть у очень немногих людей. Ваш сын — единственный в своём роде, мистер и миссис Чхве. И это действительно так. — Она была началом всего этого. Она всё время подбадривала меня, давала мне настоящие уроки игры на фортепиано после школы, чтобы я мог научиться играть и создавать настоящие мелодии и аранжировки. Она даже обучила меня музыкальной теории, благодаря которой я узнал, что означают все ключевые подписи и как звучит каждая, — объяснил Сан Уёну однажды, когда они были в средней школе. У Чона было достаточно знаний из школьных музыкальных курсов, чтобы понимать, о чём говорит Чхве. Они сидели за пианино, скамейки едва хватало, чтобы вместить их обоих, но они не возражали против того, чтобы соприкасаться ногами. Раньше они могли быть ещё ближе друг к другу. — Так, например, Ми Мажор, — Сан положил палец на букву «Е», и нота зазвенела по всей комнате. — Нота Ми кажется мне жёлтой, как подсолнух. Но сам аккорд…- Чхве пробежал пальцами по аккорду Ми мажор, -…это своего рода смесь. Она жёлтая, но в то же время и зелёная, как лимонно-зелёная внутренность. Уён кивнул, наблюдая, как Сан поднял левую руку, чтобы сыграть ломаный аккорд. — Этот аккорд имеет более яркий жёлтый цвет, чем естественная нота, — сказал он. Всё, что мог сделать Уён, это кивнуть, наблюдая и слушая, как Сан объясняет остальные ноты, белые и чёрные клавиши, и какие цвета он им присвоил. Чувствуя замешательство Чона и его неспособность понять суть происходящего, Чхве хихикнул и сыграл аккорд До. — Хочешь, я сыграю тебе какую-нибудь песню? — Д-да. — Ты такой милый, — сказал Сан, крадя дыхание у Уёна прямо из лёгких, когда его пальцы легли на пианино оркестровой комнаты. Чхве Сан был известен как музыкальный вундеркинд, способный на месте придумать любую мелодию в любой ключевой подписи. Однако очень немногие знали об особых способностях Сана, кроме Уёна, директора школы, и нескольких учителей. Студенты смотрели на Чхве как на мастера своего дела, застенчивого музыкального гения, который любил сочинять мелодии, плавающие в его голове в виде цветов, которые никто, кроме Сана, не видел. Эти цвета оставались невысказанными, запертыми во внутренней работе планетарного мозга Сана. Но были и такие, кто видел в Чхве нечто совсем иное — интроверта, тихого ребёнка, некоторые считали его «особенным». То, как это слово слетало с их языка, было ядовито, несмотря на то, что слово должно было описать уникальность, для детей в этой школе Сан был ни кем иным, как умственно отсталым. По какой причине, Уён так и не узнал. Сан был особенным, это слово означало только хорошее, и Чон хотел убедиться, что Чхве видит себя в свете, а не в тенях, в которые другие люди пытались его засунуть из-за чувства угрозы. Они чувствовали её, потому что никто другой не был по-настоящему похож на Сана. Они боялись аномалий, неизвестного и незнакомого. Поэтому они взяли то, чего боялись, сделали это своим оружием и предприняли всё возможное, чтобы сбить Сана с пути. Сан правда был похож на гору, в честь которой его и назвали. Слово за словом, которыми его обзывали, не заставляло его прекращать играть, петь, чувствовать. Он гордился всем, что чувствовал, видел, слышал, пробовал на вкус и обонял. Он знал, что он особенный, действительно особенный, во всех правильных отношениях. Чхве стоял высокий и гордый, позволяя своим пальцам скользить по клавишам рояля, и играл от всего сердца. Уён всегда с благоговением наблюдал за игрой Сана. Они познакомились в общей группе в первый год учёбы в средней школе, когда Уён играл на флейте, а Сан на пианино. Чхве часто прятался в оркестровой комнате во время обеда, чтобы попрактиковаться в своих пьесах, а Уён, который почти не тренировался, потому что ему было всё равно на это, сидел снаружи и слушал. Он всегда предпочитал это обеду в столовой, в которой полно гармонально-неустойчивых студентов, которые сплетничают о том, что Чону абсолютно безразлично. Однажды он был так поглощён своим домашним заданием, что не заметил, как прекратилась мелодия пианино, и дверь распахнулась, ударив Уёна прямо в колено. Он взвизгнул, когда из двери показался Сан, который уставился на Чона с извиняющимся и паническим взглядом. Он сильно извинялся, на что Уён только смеялся и говорил, что всё в порядке. Уён же извинялся за то, что был слишком странным, признавшись, что он любит слушать игру Чхве и продолжит слушать её за дверью, на что Сан просто улыбнулся и пригласил Чона на живой сеанс во время следующего обеденного перерыва, который они провели бы вместе. На следующий день они уже вместе обедали на полу в оркестровой комнате, немного торопясь, потому что Уён с энтузиазмом готовился послушать игру Сана. Оглядываясь назад, можно сказать, что именно в этот момент Уён влюбился. Он просто не понимал этого в то время. - У Сана было много настенных украшений в комнате, ни одно из них не было плакатами музыкантов, групп или моделей, вместо них стены обрамляли нотные листы, информация по теории музыки и кусочки бумаги, вбитые в стену гвоздями, переливающиеся цветами в самом ярком и хаотичном образе. Большая часть их была окрашена акварелью, насколько мог судить Уён. Для него это были просто цветные пятна на белых листах бумаги, без использования карандаша, без каких-либо контуров или чего-то, что могло бы создать рисунок. Это были цвета, разбрызгнанные по бумаге, но вместо того, чтобы свернуться в одно уродливое месиво, они имели смысл; цветовые схемы работали, и чем ближе Чон присматривался, тем отчётливее он видел, что цвета были расставлены тщательно, так тщательно, что это действительно было упорядочено. В глазах Уёна это было искусством. Он, правда, понимал, что это всего лишь кучка брызг краски, но он знал Сана, знал, как работает его мозг, и понимал, что эти цвета были музыкальными произведениями. Сан указал на один из листков с серебряными блёстками, окрашенный в фиолетовый, зелёный, красный и жёлтый, и это сочетание должно быть вырвиглазным для Уёна, но Чхве каким-то образом превратил его в произведение искусства. — Здесь блеск, потому что в этой мелодии много отрывистых нот. Это имеет смысл, верно? — спросил Сан. Уён кивнул. Да, это имело смысл. Иногда рассуждение Сана действительно были логичными, например, некоторые из его картин были окрашены в ярко-красный, потому что их музыка звучала сердито (в ней также была тональность Ре Минор, что для Сана было также красного цвета). А вот другие вещи… — Вот это, — Сан указал на один из листов с розовым, тёмно-синим и оранжевым цветами, — это кусочек пирога, приготовленного из клубники, которую только что сорвали с грядки. Именно тогда Уён обнаружил, что синестезия Чхве выходит за рамки музыки и цветов. Она затрагивала намного больше, и это было только между ними. Зрение, вкус и запах — всё это вместе взятое создавало внутреннюю паутину пересекающихся чувств Сана. Уён не мог не чувствовать себя немного бесчувственным после осознания этого факта, но сразу после того, как Сан закончил объяснять свою картину к бетховенской симфонии №7 (она была красной, зелёной, чёрной и фиолетовой), он взял Чхве за руку, притянул к себе и поцеловал. Сан вздрогнул с тихим «пф», но поцеловал в ответ, неуверенно обхватив рукой предплечье Уёна. Хотя ни один из них не хотел отстраняться, Чон сделал смелость сделать это, так как именно он сделал первый шаг, и Сан остался задыхаться, широко раскрыв глаза от недоверия и какой-то нежности. — П-прости, — почти всхлипнул Уён, и румянец цвета роз залил его щёки. — Всё в порядке, — заверил Сан, на этот раз взяв руку Чона первым. Они молча смотрели друг на друга с мягкими улыбками, потому что в самом деле говорить было не о чем. Уён падал. Сан с любопытством наклонил голову, моргнул и сказал: «Теперь ты голубого цвета, Уён. Небесно-голубого». Уён совершенно не понимал, что это значит, но тем не менее его сердце бешено заколотилось. Именно это и делал Сан, играл на его сердце, как на пианино, которое он освоил. Уён нисколько не возражал. — Я не знаю, почему синий цвет связан с печалью, — сказал ему однажды Сан, лёжа под розовыми гирляндами, украшавшими его окна, — синий — прекрасный цвет. Если это потому, что синий — тёмный цвет, ну, тогда любой цвет может означать печаль. — Почему тогда я синий? — спросил его Чон. Сан вздохнул и просунул голову между пространством между головой и плечом Уёна. — Ты — небо. Всегда надо мной, всегда рядом. — А облака на этом небе есть? Сан сел, и его пальцы потянулись вверх и обхватили челюсть Уёна. — Ни одного. Но здесь, — Сан постучал указательным пальцем по лбу Уёна, — есть одно большое облако. Розовое. И оно похоже на сахарную вату. Большое и пушистое. Уён не мог сдержать приступ смеха, но это было не потому, что то, что сказал Сан, было смешным или возмутительным. Нет, далеко не так. Сан был великолепен, единственный в своём роде, и, боже, Уён так сильно любит его. Чхве смеялся вместе с ним, глаза его были прекрасны, как звёзды, на которые Уён мог смотреть всю ночь, весь день, всю вечность и даже больше. Как бы Чону не хотелось сказать это, он придержал язык за зубами. Сан был свободен; последнее, что Уён хотел бы сделать, это признаться ему и связать его руки. Он хотел, чтобы Сан прожил свою молодость с кем угодно, даже если Уён хотел быть тем, кто будет с Саном. По мере того, как шло время, Уён наблюдал и слушал Сана, когда тот рассказывал о своих переживаниях, иногда даже записывая их, и падал ещё глубже. У него было такое чувство, что сердце вот-вот лопнет, как грёбаный синий воздушный шар, и это заставляло задаваться вопросом, будет ли этот шар таким же синим и внутри. Чон смотрел на Сана только с искренним восхищением, влюблённый в него и во всё, чем он был, но это было ужасно. — Уён? — Сан щёлкнул пальцами перед лицом Уёна, — что-то случилось? — Н-нет, не совсем так, — Уён неловко улыбнулся, чтобы не было заметно то, что он думал о том, как любит Сана или что-то такое. На лице Чхве появилась ухмылка, а глаза сузились, он выглядел как Чеширский кот. — О, неужели? — Да. — Ты милый, Уён-и, — сказал Сан, — знаешь, ты сильно изменился с тех пор, как я впервые тебя встретил. — Правда? Эм, как же? — Помнишь, как я сказал, что ты синего цвета? В тот день, когда ты меня поцеловал? Как Уён мог забыть об этом? — Да, конечно. — Ты больше не синее небо, — сказал Сан, но он сказал это так, как будто это не означало ничего плохого, он всё ещё улыбался, озорно, но спокойно, — ты совсем другой оттенок. Чон сглотнул, когда Чхве наклонился, чтобы поцеловать кончик его носа. — Ты ребёнок голубого цвета. — Э, хм, — Уён почувствовал, как пот выступил у него на лбу, а горло внезапно сжалось, когда лицо Сана оказалось всего в нескольких сантиметрах от его. Он привык к тому, что Сан рядом, но что-то было не так, что-то такое, что он никак не мог понять, — п-почему же? — Ну, как я уже сказал, ты изменился. Но… интересно, что же изменилось? Боже, этот чертовски сообразительный дьявол не переставал ухмыляться, глаза его светились беззаботным озорством, как будто он всё знал. Сан знал, что именно изменилось. Уён очень хорошо знал, что изменилось. Прежде чем Чон ответил, он протянул руку, чтобы схватить Сана за затылок и притянуть его в поцелуй, наполненный бабочками и фейерверками, потому что, чёрт возьми, Уён был влюблён. — Я люблю тебя, Чхве Сан, — прошептал Чон в губы Сана, жалея, что не может описать его так же, как Сан описывает его самого. Его губы были мягкими и немного потрескавшимися, но не было ни цвета, ни запаха, ни вкуса, с которым Уён мог бы сравнить то, что чувствовал, целуя их. Он был так влюблён, что у него перехватило дыхание, и единственный цвет, который он мог вспомнить, был красный, потому что именно с этим цветом обычно ассоциациируется любовь. — И я люблю тебя, Чон Уён, — лоб Сана упёрся в лоб Уёна, пальцы обхватили подбородок Чона. Они оба тяжело дышали, лёгкие были наполнены любовью и цветами, и Сан наконец объяснил, — твой цвет изменился, потому что ты влюбился. Мой тоже. — А какого цвета ты был раньше? — спросил Уён, наконец неохотно отстраняясь, чтобы Чхве мог ответить. — Пастельно-розовый, — сказал Сан, — не пойми меня неправильно, я люблю все цвета. Но в детстве я никогда не был моим любимым цветом. И несмотря на все ночные разговоры о цветах и музыкальных нотах, каким-то образом Уён не узнал его любимый цвет. — А какой твой любимый цвет? Сан вздохнул, и его великолепная улыбка снова всплыла на лице. — Фиолетовый. Скорее, сиреневый. Как только он это сказал, Уён всё понял. Каждая картина, которую когда-либо создавал Сан, имела оттенок пурпурного, даже если он не был одним из центральных цветов. В каждой картине была частичка Сана, его любимого цвета. Чхве вкладывал себя во всё, что делал, в каждую ноту, которую играл, в каждый цвет, которым рисовал, и Уён мог это чувствовать. Сан влился в Уёна, а Уён — в Сана, нежно-розовый и небесно-голубой, и именно это заставило их обоих измениться. — Но, честно говоря, Уён, ты можешь быть любого оттенка синего, — сказал ему Чхве, — во мне есть все оттенки фиолетового. А ты — все оттенки синего. Есть так много вещей, которые составляют человека, что люди просто не могут быть одним сплошным цветом. Ты ребёнок голубого цвета…и многое другое. Уён знал то, что мог знать. Он знал то, что мог чувствовать. Он знал, что у Сана были чёрные волосы и тёмно-карие глаза, он знал, что его любимой едой было любое мясо, он знал, что любимым цветом Сана был фиолетовый, и он знал, что кожа Сана была мягкой и он часто надевал огромные свитера. Это было всё, что он знал. Чон не знал, что Сан видит в себе или в чём-либо ещё, что Сан может почувствовать в своём собственном существе, он просто надеялся, что Сану хорошо. — Я люблю тебя, — повторил Уён, борясь с желанием заплакать, — хотел бы я чувствовать то же, что и ты. Жаль, что я этого не понимаю. Сан слегка усмехнулся, его пальцы обвились вокруг запястья Чона. — Тебе не нужно это понимать. Так уж сложилось для меня, и я не ожидаю, что это будет иметь смысл для кого-то другого. Кроме того, я тоже не чувствую того, что чувствуешь ты. Мы разные и из-за этого мы разного цвета. Иногда… мне кажется, что я вижу цвета, которые никто другой не видит. У Уёна перехватило дыхание. Уён ничего так не хотел, как поцеловать Сана и подарить ему всего себя. — Если честно, иногда это бывает очень трудно. Но Уён, если бы ты испытал то же, что и я… — Сан замолчал, быстро моргая, словно пытаясь прогнать слёзы, и, возможно, так оно и было, — ты был бы в совершенно ином мире, чем тот, в котором мы сейчас живём. Тогда Уён хотел сказать Сану, что мир вокруг них не имеет никакого значения, на Земле существует множество цветов, и сама планета была голубой, зелёной, коричневой и белой, по крайней мере, на фотографиях, которые он видел. Что есть множество вещей, которые можно потрогать, попробовать на вкус и понюхать. Что люди могут испытывать некоторые чувства одновременно. Можно было бы съесть яблоко, глядя в это время на кошку. Но для Сана мир был всем вместе взятым. Таким, где чувства становились другими чувствами. Это было намного больше, чем просто восприятие. Все чувства Сана сливались в одно. И хотя это было не единственное, что делало Сана тем, кем он был, это была огромная его часть и всего его мира. Уён, со всеми его оттенками синего, стал его частью тоже. - Они впервые лежали вместе под одним и тем же светом, который был свидетелем расцвета их любви. Он всё ещё был розовым, как и румяные щёки Сана, когда он краснел от смущения. Он не привык к тому, что его тело вот так открыто для другого человека, который вот-вот готов обрушиться на Чхве. Уён не торопился, потому что ему нравилось, как Сан вздрагивал каждый раз, когда пальцы Чона касались его кожи. Ему нравились тихие всхлипы, которые он мог вызвать у Сана всякий раз, когда его губы проходили по впадинам и изгибам чужих шеи и груди. Каждая частичка Сана была искусством, и Уён хотел лелеять тот момент, когда он мог восхищаться шедевром, которым был Чхве Сан, им и всеми его цветами. Открытым и уязвимым. Сан полностью отдал себя Уёну, как сделал и Чон. Это была настоящая страсть, больше, чем просто жгучие красные и горячие розовые цвета. Даже Уён видел это таким образом, каким-то образом чувствовал, но он мог только представить, каково это было для Сана. Когда Уён качнулся в нём, он задыхался, его веки трепетали, закрываясь в чистой эйфории. Всё, что создавал Сан, картины и музыка, видели своего создателя в полном блаженстве и любви, и они тряслись от зависти. Да, они были прекрасны. Сан очень дорожил своими творениями. Но Сан также знал, что то, как Уён держал его, было нечто большим, чем музыкальным произведением, ароматом или сочетанием цветов. Уён был больше, чем всё это. В ту ночь перед глазами Чхве вспыхнул новый мир красок. Он добрался до опьянения удовольствием с Уёном, погруженным глубоко в него, ноги Сана были скрещены и сомкнуты за спиной Чона, и ему казалось, что его чувства были настолько заглушены, что их и не было вовсе. Потому что он не мог чувствовать что-либо, кроме Уёна. — В радуге недостаточно цветов, — сказал Сан той ночью, — недостаточно запахов, текстур или вкусов, которые существуют в мире, чтобы описать то, что я чувствую к тебе. Под ослепительными розовыми гирляндами, со спутанными конечностями и липкой от пота кожей, Уён наконец позволил себе заплакать, потому что, чёрт возьми, он был влюблён. Так сильно влюблён в мальчика, который слышал цвета. Никогда в жизни ещё он не чувствовал себя синего цвета. - Сан любил море, поэтому Уён позвал его туда на их первую годовщину. Ночью берег был пуст, и это давало Сану свободу бегать с вытянутыми руками, взбивая ногами песок, как будто это никого не касалось, и кричать «это море!» своим пронзительным голосом. Уён с удивлением наблюдал, как его абсолютно незрелый возлюбленный развлекается подобным образом, пока Чхве в конце концов не пробежал полный круг и не врезался прямо в Уёна, заставив его пошатнуться. Сан без конца смеялся, пока слёзы не выступили у него на глазах, и он обнял Чона, извиняясь, пока тот изо всех сил старался отдышаться. Хотя, честно говоря, Уён привык задыхаться всякий раз, когда речь заходила о Сане. — Я люблю море, потому что оно синее, — сказал Сан, когда немного успокоился. — Ах, да? Я ведь тоже синий, верно? — насмешливо спросил Уён. Сан, однако, не посмеялся. Вместо этого, он мягко улыбнулся. — Да, это ты. Вот почему я люблю море. Оно так же бесконечно, как и то, что я чувствую к тебе. Боже, Сан мог бы вырвать сердце Уёна прямо там, и Чон бы не протестовал. — И небо тоже, — сказал Чхве, глядя вверх. Ночное небо было усыпано звёздами, — ты был небесно-голубым, когда я встретил тебя впервые, помнишь? — Да. — Но ты же знаешь, что на небе может быть гораздо больше цветов. И это то, что ты есть. Ты больше, чем просто синий, и даже больше, чем все твои цвета. Уён ничего не сказал, он просто взял Сана за талию и притянул к себе, погружаясь в объятия, как делал это уже много раз. — Я люблю тебя, — прошептал он в самое ухо Сана, — я не могу…даже начать говорить тебе, насколько сильно. — Я знаю, — ответил Сан, крепче прижимаясь, — мне никогда не надоест то, что ты повторяешь это. Уён держался за это утверждение, надеясь, что оно останется верным навсегда и даже больше. - Я смеюсь, когда пишу это, потому что он действительно думает, что я хорошо разбираюсь в словах. Но я не разбираюсь. Всё слишком хаотично в моём мозгу, не говоря уже о том, что там всё так дефектно, что никто никогда не сможет понять, что я чувствую... но вот то, что я чувствую в этот самый момент. Я очень люблю его. Я люблю его, всё, что в нём есть, всё, что может напоминать мне о нём. Он был небесно-голубым в тот день, когда я случайно открыл дверь, задев его колени, но когда он влюбился в меня, я почувствовал перемены. Это было почти так же, как если бы солнце спряталось в жаркий летний день, позволяя властвовать яркой синеве, что гораздо легче для глаз. В тот летний день лимонное эскимо бы таяло, а лужайка была бы только что подстрижена. Мимо бы проплывало одно-единственное облако. Оно было бы розовым, как сахарная вата. Я всегда говорил ему о его оттенках синего. Я даже пытался объяснить ему другие вещи, о которых только что упомянул. Я знаю, что ему трудно это понять, и я знаю, что он чувствует себя плохо из-за того, что не может понять, но я вижу, как сильно он старается. Я вижу, как он искренне восхищается, когда я говорю ему о своих запутавшихся извилинах. Это заставляет меня чувствовать, что всё не так уж и плохо. Это заставляет меня чувствовать себя как яростное пламя и зелёный цвет. Боже, иногда я путаю себя, но с ним…он не может понять, но в то же время понимает. Я никогда не думал, что найду кого-то похожего на него, но я так рад, что нашёл. Он любит меня не только за мои цвета. Не только за эту странную вещь, что есть во мне. Он любит меня. Когда я думаю о том летнем дне, с его небом и эскимо, я думаю, что это он. Синие, жёлтые, зелёные и розовые. И ещё много чего. Существует бесконечное количество цветов, которые можно увидеть, бесконечный спектр, и он находится на самом пике, где находится малиновый чай со льдом и те маленькие миндальные печенья со вкусом лайма, которые я люблю. Он действительно мой единственный, не так ли? Пурпурный…он также пурпурный. Мой любимый цвет. Он — моя любимая мелодия, моя любимая ключевая подпись. Он — моё любимое всё. Блин, я словно под наркотиками, да? Как я уже сказал, я бы хотел выражаться лучше. Всё очень запутывается и не имеет смысла ни для кого из нас. Но какое это имеет значение? Мы находимся под одним небом, под одними звёздами. Несмотря на то, что он — моё небо, то, что мы оба можем увидеть, — это то, что нас объединяет. У нас много общего. Эта синестезия, которая есть у меня — это ещё не всё во мне, и он это знает. Он любит тратить время на то, чтобы вернуть нас туда, где мы можем разделить один и тот же мир. Потому что да, я могу видеть, пробовать на вкус, обонять, чувствовать и слышать то, что делает он. Хотя это может различаться, но это то, что связывает нас. У нас общий мир. Он — мой мир, а я — его. - Уён действительно плохо разбирается в словах, особенно когда речь заходит о Чхве. Он хочет, чтобы всё, что он говорит, было так же глубоко и поэтично, как то, что придумывает Сан, но его язык деревенеет, а сердце бьётся слишком быстро и высасывает изо рта каждую унцию слюны. Особенно когда Сан смотрит на него своими кошачьими глазами. Блять. Это тяжело. С каждой секундой тяжесть в его кармане растёт. Он так упорно пытается найти правильные слова, потому что это должно быть идеально. В то же время, он пытается не быть огромным болваном, так как это то, над чем Сан любит подшучивать, но как Чон может не быть болваном, когда он собирается попросить самого необычного человека любить его вечно? Так или иначе, Сан всегда обладал безошибочной интуицией, когда дело касалось действий Уёна. Уён гадает, не потому ли это, что у него меняется цвет лица, но в любом случае Сан ухмыляется ему, одаривая всезнающим взглядом. — У тебя что-то на уме, Уён-и. Чон вернулся в тот день, когда впервые сказал Сану, что любит его. Радуга, путешествующая по небу, стала дорогой для этого момента их жизни. Уён уже давно идёт по этой дороге, но до сих пор далёк от середины пути. Это будет лишь началом. Все цвета радуги, а затем некоторые из них привели Уёна сюда, на любимый пляж Сана, к морю, которое он так любит, потому что оно напоминает ему о Чоне и о всех его оттенках синего. — О, любовь моя, — Сан ласково улыбается, и на его щеках появляются ямочки, — ты же понимаешь, я всегда знаю, когда что-то происходит. Уён хихикает, но всё ещё тяжело дышит, прижавшись спиной к песку, сердце его так сильно колотится в грудной клетке, будто может лопнуть. Одна рука Чона переплетена с рукой Сана, а другая едва виднеется у правого кармана джинсов. Он так нервничает; ему интересно, видит ли Сан колышущиеся волны своего моря и грозовые тучи, крадущиеся по небу. Он так чертовски нервничает. — Ён-а, ты же знаешь, что я люблю тебя, да? — внезапно спрашивает Чхве. — Да, ох, конечно, — ошеломлённо говорит Уён. — Так почему же ты этого не скажешь? — Сан поворачивает к нему голову, и не проходит и двух секунд, как Чон тоже смотрит на него. Смотря в карие глаза напротив, его мир рушится. Небо, море, синие и пурпурные цвета — они подбадривают его, говорят, чтобы он сделал это, потому что другого выхода нет. Цвета уже смешались. Синий цвет нельзя отделить от розового. Теперь они стали одним целым. Нежно-голубой и нежно-розовый. Растаявшее лимонное эскимо на свежескошенной лужайке. Радуга, состоящая из бесконечных цветов, аккорд Фа Мажор, все звёзды и планеты, которые принадлежат им. И весь мир тоже. Мир тоже поощряет их. И он спрашивает, почему бы тебе не сказать это? Чувствуя, что все конечности словно привязало к земле, Уён выдыхает. — Выходи за меня. — Прости, я тебя не расслышал. Уён резко садится, песок разлетается во все стороны, когда он это делает. Наверное, он засыпался в его штаны, но ему на это наплевать. Сан, ухмыляясь, как маленький дьяволёнок, которым он и является, тоже садится и выжидающе смотрит на Чона. Дрожащими руками Уён достаёт коробочку из кармана. Она кажется лёгкой, как пёрышко, как облако сахарной ваты. Как часть его самого. — Выходи за меня замуж, Чхве Сан. Позволь мне любить тебя вечно. Время, кажется, останавливает в этот момент, мир перестаёт вращаться и вместо этого обнимает его. Он бесконечно благодарит Чона за всё, что он сделал, за всё, чем он является. Его мир пурпурный, черноволосый, с великолепными ямочками на щеках, обнимает его и плачет. — Да, — всхипывает Сан ему в плечо, — да, да, любовь моя. Есть много вещей в мире, которых Уён не знает, но это нормально. Он знает, что мир не идеален, но всё равно прекрасен. В нём так много деталей, что никто, даже Уён, никогда не сможет его понять, но это тоже нормально. Он в восторге от того, что является частью этого мира, во всех его бедах, смятениях, победах и поражениях. Он останется частью этого мира навсегда и даже больше. Здесь, у моря, которым мир благословил его, мир свернувшись в его объятиях, рисует вселенную.