***
Сильные мужские руки вцепились в талию и оторвали Кароль от пола, едва ли не выкидывая за белую дверь. Такую же белую, как и лицо женщины, и её мужа. Она царапала ему пальцы, но Орлов молчал, продолжая тащить девушку. Тина билась ногами, и истерика стремительно накрывала её с головой. Собственный Тихие океан стал такой бурной заводью, что Веня, ожидавший в корридоре, ужаснулся. — Нет! — с её губ сорвался первый звук, когда она увидела сына. — Нет! — никогда еще её гласные не были такими долгими. Никогда еще Палач не проявлял столько милосердия и терпения. — Дан! — она едва стояла на ногах даже с посторонней помощью, но упрямо не хотела садиться. Её несло к той злосчастной двери, и объятия сына совсем не успокаивали. — Дан! — снова прокричала она, будто он действительно мог её слышать. Будто он, в принципе, еще мог слышать. Веня опустил голову. Он держал маму за руки, но она будто его не видела. Ей надо было туда. Необъяснимо, до безумия, очень надо. — Паш, отпусти её, — Огир сам не верил своим словам, а Паша неумолимо качал головой. — Отпусти её! — не выдержал он, отталкивая верного соратника от себя, и Кароль кинулась обратно в палату, отталкивая от Балана лечащего врача и падая на колени возле его кровати. Исхудавшее лицо вмиг оказалось в маленьких ладонях и кожа обожгла пальцы своим мертвенным холодом. — Дан, — она целовала его лицо, не сдерживая слёз, проводила пальцами по волосам у основания шеи, за ухом, где он так любил ощущать её ноготки, касалась губами его шеи и неверяще качала головой. Он не мог уйти сейчас. Он обещал! Он обещал, что отведёт Алекса в первый класс, отдаст в секцию тхэквондо, будет возить на вечные тренировки, когда-то разберётся с крысами в бенде и женит двух сыновей. Он обещал, что у них будет голубоглазая дочь, потому что только голубые глаза разлюбить невозможно. Клялся, что у неё будет несносный характер. Но он никогда не говорил о том, что она будет в другой жизни. Он не говорил ей о своём диагнозе больше года, и боролся, пока Тина ничего не знала. Закидывался таблетками во время очередных приступов, закрываясь в душе, примыкающем к их спальне, включал воду на всю и закусывал пальцы, чтобы не закричать. Она не знала об этом, пока не нашла его альбом. Альбом с миллиардами фотографий, на которых они были безумно счастливы. С тысячами кадров, о существовании которых она никогда не подозревала. Она держала в руках каждый снимок. Читала подпись на обороте, выполненную с множеством ошибок, со скачущими буквами, иногда латиницей. И эти буквы. Они были такие Его. Он был в них. Он был с ней, и она не могла этого выдержать. Он перестал брать фотоаппарат в руки, когда узнал, что болен. Когда единственная здоровая почка решила с ним попрощаться. Он начал просто жить и ценить моменты, и Тина тысячу раз спрашивала, что не так, но он просто улыбался и пожимал плечами. «Какой смысл несут эти неживые фото, когда я могу просто на тебя смотреть?». Она подходила как можно ближе к нему в такие моменты. Касалась пальцами щеки, чувствительного места за ухом, а он довольно урчал. Она ложилась с ним в кровать больше года, не зная, что каждое утро Дан встаёт раньше не для того, чтобы просто приготовить ей завтрак, а чтобы насмотреться на последок. На самом деле, чтобы собрать вещи и уйти, не объясняя причины, ведь ей определённо было бы лучше считать его бабником, но живым, чем верным и мёртвым. Но он не смог. Сумка, собранная когда-то для этой цели так и оставалась каждый раз стоять на своём месте, и он рассказал ей обо всех этих попытках и о причинах, которые не давали сдвинуться с места. Он был слишком слаб морально, чтобы в последние дни не видеть свою семью, но достаточно силён, чтобы скрывать прогрессирующую болезнь. Но когда Тина узнала — сдался. Когда она узнала — свет в глазах потух, и всякая борьба потеряла смысл. Они вдвоём понимали, к чему приведёт любое медикаментозное вмешательство, и он не хотел умирать в одиночестве, пока его жена будет мотаться по гастролям и делать вид, что всё хорошо. В ту ночь они разговаривали обо всём на свете. А потом молчали несколько дней подряд. А после Тина заставляла его говорить что-угодно, записывала на диктофон и проверяла качество звука каждое утро. Ей безумно не хотелось забывать его голос. Еще больше, чтобы его голос забыл их сын. И эти мелочи были так важны. Слишком, чтобы от них отказываться. — Дан, я люблю тебя, — она шептала в его холодные губы, пока Веня стоял за её спиной, сцепив руки на плечах, чтобы не сорваться и не поднять мать с пола. — Дан, ответь мне, прошу, — у неё самой уже не осталось сил. Она ни разу не сказала ему, что любит. Пока он не умер. Только слова теперь потеряли смысл.***
— Тин, сходи умойся, пожалуйста, не пугай ребёнка, — Орлов забирает Алекса с рук Вени. Он смотрит со здоровым пониманием ситуации, но молчит, не задавая вопросов. Брат попросил его утром быть сильным для мамы, ведь она единственная девочка у них. Она слабая. Она не может сегодня держать его на руках и рассказывать сказки. Не может сегодня. Вчера. И последние несколько месяцев. Паше упорно хочется это добавить, но он тоже молчит, утаскивая Кароль в сторону душа, чтобы она наконец умылась. Заталкивает её в комнату и закрывает дверь. Спускается к детям. Тина стоит перед зеркалом, упираясь руками в раковину и боится поднимать взгляд. В последний раз, когда она рассматривала своё отражение — за спиной стоял Дан, и она отчетливо помнит каждый его поцелуй на всех открытых участках тела. Так же хорошо, как и последние его вдохи. Вдох. Пять секунд. Выдох. Затяжная пауза. Вдох. И писк. Она плескает себе в лицо воды и шепчет давно забытую мантру: «Тина, ты всё можешь. Ты сильная. У тебя сын. Ты ему нужна», — только она почему-то обрывается на середине и переходит в молитву вдовы, и Кароль молится за двух мужей по очереди. Его полотенце висит на вешалке, укутывая в фиолетовое спокойствие, и она просто ненавидит этот цвет. Она ненавидит всё, что они когда-то делили на двоих, но подносит ткань к лицу, утыкаясь в неё носом, скидывает с себя черную кофту, юбку, даже черное белье, заходит в душевую кабину, подставляя лицо под струи холодной воды, и замирает. На подставке для шампуня поблёскивает крестик, который они не могли найти, чтобы положить в гроб. Он не мокнет, и Тина думает, что окончательно сошла с ума. Касается пальцами холодного метала, оставляя на нём прозрачные разводы, а потом подхватывает верёвку, наматывая её на руку. Она натирается крестиком, будто мылом, и воспоминания оживают в её голове вспышками.***
— Таня, — он тянет, переворачиваясь на бок, пододвигается как можно ближе и водит пальцами возле пупка, что-то рисуя. — Что ты делаешь? — она смеётся, перехватывая грубую руку, подносит её к губам, целуя пальцы, тоже меняет позу и прячет лицо у него на груди, ладошками обхватывая за торс. — Там будет головка, — она приподнимает брови, широко распахивая глаза. — Головка? — удивляется, запуская длинные пальцы в кудрявые волосы. — Да, когда ты будешь беременная — там будет головка нашего сына. Или дочки, — он целует её шею, плавно спускаясь ниже. — А не рано ли говорить о беременности? — смеётся, наслаждаясь беспорядочными поцелуями. — Нет, — качает головой, упрямо продолжая своё занятие. — Я как раз собираюсь этим заняться. Её рука замирает на животе с крестиком, и Тина закусывает губу, опираясь головой на холодный кафель. Слёзы стекают по щекам, смешиваясь с водой.***
— Я же просил не дарить мне подарков? — он смотрит сердито, поджимая губы, держит в руках продолговатую коробочку, и ему безумно приятно, что Кароль хотела сделать сюрприз, но Дан знает как тяжело ей даются концерты в последнее время, и не готов принимать что-то дорогое из рук любимой, но она обходит его вокруг, замирая за спиной и обнимает за шею, опираясь грудью на спину. — Я не потратила на него ни копейки, — игриво закусывает мочку уха и отстраняется, пересаживаясь на стол, чтобы видеть реакцию мужа. — Я ведь не могла оставить тебя без поздравления в твой день? — она упирается ладошками в плечи, и Дан лукаво улыбается. — Самый приятный подарок ты сделала мне утром, — он дёргает за пояс брюк, пересаживая супругу себе на колени и целует страстно, вымещая на истерзанных губах все воспоминания о сегодняшнем жарком пробуждении. — Дан, — она журит его, легонько ударяя по рукам. — Открой, — надувает губы, показывая, что продолжения не будет, пока он не стащит этот бантик. Балан делано вздыхает и открывает свой подарок. Замирает на несколько секунд, не веря своим глазам, а затем переводит взгляд на светящуюся счастьем Кароль. Её лицо кажется таким маленьким в плене широких ладоней, а его поцелуи такими непривычно нежными, что Тина тает, прижимаясь еще ближе к мужчине, но он смягчается до неузнаваемости, и женщина познаёт всё новые, ранее неизведанные, глубины. — Как думаешь, кто там? — он прикладывает ладошку к тому месту, где год назад рисовал голову, и улыбается. — Разве это имеет значение? — Никакого, — он снова целует её, а затем осторожно поднимается со стула, удерживая на своих руках и относит на кровать, ведь день выдался тяжелым, а ей надо отдыхать, и сквозь сон клянётся, что теперь всё изменится. Тина проводит крестиком по своим губам и с них срывается дикий крик. Орлов дёргает ручку двери, но та не подчиняется, и он матерится, что позволил ей остаться одной. — Таня! — он стучит кулаками по двери, а женщина открывает только через пять минут, замотавшись в синий махровый халат и замотав голову в фиолетовое полотенце. Паша просто прижимает её к себе, а она упрямо твердит, что всё хорошо. Ловко подхватывает на руки подбежавшего Алекса и щелкает его по носу так, как это делал Дан каждое утро. Сын обнимает Кароль за шею и утыкается носом между ключиц, а затем заглядывает своими карими глазами прямо в душу, и Тина не может выдержать этот слишком родной взгляд. У неё теперь две точных копии любимых мужей, и она будет жить хотя бы ради их улыбок, которые отзываются безумной болью глубоко внутри. — Мам, а когда папа вернётся? — шепчет Алекс, продолжая прижиматься к маме, а она всхлипывает, стараясь сделать это максимально беззвучно, но все слышат. — Я просто очень скучаю, — она опирается спиной о стену, не отдавая ребёнка в требовательные руки друга и Вени, и Огир накрывает ладонью спину брата. — Ал, папа всегда с нами, — он обнадёживающе улыбается, и Кароль действительно хочется в это верить.***
Веня листает альбом, рассказывая Алексу о людях, которых тот никогда не знал, и брат смотрит на него своими пронзительными карими глазами. Такой худой, что Огиру кажется, будто он вот-вот рассыпется, хотя прекрасно знает, что этот ребёнок гораздо сильнее всех, кого он когда-либо знал, даже сильнее, чем он сам, ведь во всех спорных ситуациях у Вени всегда была мама. У Ала — только он, а еще Паша, но тот больше ничем не обязан их семье. Не обращая внимания на позднее время, ребята долистывают альбом до пятнадцатого Дня рождения Алекса, и Веня неуверенно смотрит на брата, не зная, стоит ли переворачивать страницу. — Это первый мой День без мамы, — говорит брюнет, и Огир кивает. Он всё же листает дальше, и на фотографиях только они вдвоём и несколько кексов со свечами, потому что никто из них не любит свой День рождения, и Веня не знает, почему с его братом судьба распорядилась жестче, чем с ним самим, забрав всех, кто дорог, настолько рано. — Вень, — Ал поднимает на него потемневший взгляд, когда откуда-то из альбома выпадает общая семейная фотография, где Дан держит на руках маленького Алекса, прижимает к себе Тину, а она, в свою очередь, двумя руками держит Огира за плечи. И они все улыбаются, и парни улыбаются в этот самый момент, смотря на живые лица. — А они любили друг друга? — А ты как думаешь? — тот пожимает плечами. — Мама никогда о нём не говорила. Только ты. Даже этот альбом. Отдала его мне, когда совсем плохо стало, — он крутит в руках фотографию, не желая возвращать её на место. — Ей было очень больно. — А мне — нет? — его голос звучит с надрывом, и Веня узнаёт родные Балановские нотки, что отзываются внутри барабанным эхом и гитарным плачем. — Всем нам было больно, — он сильнее сжимает плечо брата, надеясь, что тот примет этот жест поддержки, и Алекс кивает. Черная футболка мнётся под прикосновениями бледных пальцев. Весь гардероб Ала состоит из черных красок, из строгих пиджаков и обтягивающих брюк, коричневых ботинок, и Веня не решается сказать, что это всё жутко напоминает ему одного тёплого человека, по которому он тоже безумно тоскует. Фотография возвращается на первую страницу, а они вдвоём вспоминают один и тот же момент и ужас в глазах друг друга.***
Алекс понимает, что всё плохо, когда Паша забирает его посреди учебного дня, а учитель с жалостью смотрит в след. Он вырывается из крепких рук, как только переступает порог больницы и сломя голову несётся на четвертый этаж по ступенькам, игнорируя лифт и окрики медсестёр. Балан пробегает мимо Вениамина, который пытается схватить его за руку и забегает в палату к матери, но её там не оказывается. Он выбегает из комнаты, едва не выламывая белую дверь в противоположную сторону, открывает каждую следующую, и Огир успевает захватить его за плечи у входа в реанимацию. — Мамы там нет, — говорит он, но Ал продолжает вырываться. — Мамы больше нет! — Огир повышает голос, и только сейчас подросток понимает всю тоску ситуации. Он смотрит в глаза брата и впервые в жизни не верит ему. Качает головой, отходя назад и проделывает тот же путь по ступенькам в обратную сторону, едва не сбивая с ног грубых санитаров. Он несётся на улицу, и Орлов едва успевает схватить мальчишку за руку, когда тот практически выбегает на проезжую часть. Алекс не плачет. Он не плакал даже когда Людмила сказала, что папа больше никогда не вернётся. Он просто это принял, но принять смерть матери оказалось выше его сил. Для этого надо было переступить через себя. Поверить в то, что в этом мире ты не нужен никому — не так и просто, особенно когда тебя с детства готовят к тому, что тебе самому придётся решать жизненные проблемы. «Чик-чик, это надо заслужить». Алекс слышит это сквозь воспоминания и сцепляет зубы, но ему не помогает. Он кричит, привлекая к себе слишком много внимания. — Что заслужить? — он смотрит на небо, видит глаза матери в синеве и еще громче обращается к ней. — Что заслужить?! Родителей? Родителей надо заслужить?! Мам! — он плачет впервые в жизни с тех пор как научился говорить. И Пашу это приводит в ужас. Он не решается прервать монолог второго крестника, когда Веня тихо подходит сзади. — Пап! Как вас заслужить? Как… — отчаянно шепчет он последние слова и вытирает руками влажные дорожки с щек, потому что знает, что сделать это больше некому, и Веня не тот, кому стоит вытирать слёзы брата. У него своя жизнь. Жена и воспоминания о родителях менее стёртые, чем у Ала, но тот не завидует. И почему-то обиднее всего ему сейчас становится за отца.