Укрощение цилиня

Линь Чэнь, господин Архива, гордился своим самообладанием, и никогда он в этом полезном качестве не нуждался так сильно, как сейчас. Принц Цзин наконец-то удалился, топая, будто чеканил шаг перед строем. Хороший человек, разумный и достаточно прямой, чтобы не искать в нем двойного дна. А интриган, лжец и обманщик Мэй Чансу застыл в крепких руках, как перепуганная птица, которую вынимает из силков охотник. Но Линь Чэнь, хоть и держал его за возмутительно тощую шею с проступающими позвонками, сворачивать ее, точно охотничьей добыче, не собирался. О нет, он предпочел бы, чтобы этот негодный жил как можно дольше и успел прочувствовать все последствия его досады! – Ну что, ты доволен, Чансу? – спросил он, наклонившись к самому его уху. Вспугнутая птичка, дрожащий кролик... лис-оборотень, хитрый и лживый, вот кто это был такой! – Разве есть у меня причина для довольства? Учиненная тебе обида велика, Линь Чэнь; нерадивый друг знает об этом и сокрушается. Но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Я не жду, что ты простишь меня, однако верю, что в своей мудрости сможешь меня хотя бы понять. – Мудрости самих Небес недостанет, чтобы понять тот несуразный обман, который ты учинил… – начал возмущенный Чэнь выговор, но его бессовестный друг не дал ему договорить. – Линь Чэнь, прошу тебя, – произнес тот ласковым доброжелательным голосом, не отвечая на начатую фразу вовсе, – либо продолжи своими волшебными руками делать чудеса с моим слабым телом, либо позволь мне повернуться и сесть так, чтобы глядеть тебе в глаза во время беседы. – Не сомневаюсь, что дарованной тебе богами изворотливости хватит и на то, чтобы играть словами, глядя мне в глаза самым честным взглядом, – отрезал Линь Чэнь безжалостно. – Сидеть! Мэй Чансу послушно застыл. – Но почему ты считаешь мой поступок несуразным? – спросил он ровно, не оборачиваясь. – Разве не подтверждает случившееся моей несомненной правоты? До той поры, пока прискорбные обстоятельства не вынудили тебя усомниться в моих словах, ты не намеревался ехать в Цзиньлин и не думал надрывать себе сердце происходящим… Ох! Ты что же, отступил от своей всегдашней справедливости и наказываешь меня тем же, чем лечишь? Линь Чэнь уже с нажимом прошелся по позвонкам, донося до больного всю меру недовольства лекаря. Теперь же его пальцы спустились по становому хребту ниже, придавливая все так же точно и сильно, и их неумолимое воздействие направлялось уже на грудную клетку. Строптивый пациент должен был почувствовать, как его дыхание в буквальном смысле слова оказалось в чужих руках. – Следовало бы! Но ты, лисий сын, только этого и ждешь, чтобы почувствовать себя несправедливо обиженным праведником, претерпевающим за справедливость. Тогда как на самом деле ты – глупый лжец, наговоривший горы неправды на тех, кто по добросердечию считает себя твоими друзьями. И все ради чего? Ежели ты хотел избрать для себя самую долгую и мучительную смерть, для этого есть множество более прямых путей. – Я не… – А если не хотел, то преступная глупость – отказываться от помощи лучшего целителя, какого тебе послали боги. Прогнал меня – своего лучшего друга – точно дешевую певичку после того, как она доставит тебе удовольствие. Оболгал другого твоего друга в моих глазах. Чуть не довел нас двоих до драки! Себя до полусмерти загнал! Кто ты после этого? Однорогий тупой баран, а не цилинь. – Грубые оскорбления недостойны такого благородного мужа, как ты, – произнес Мэй Чансу со сдержанным упреком. – Кто это тебе сказал – про благородного мужа? – рассвирепел Линь Чэнь – Превыше своих заслуг осиянный мудростью Небес цзянхусский головорез – вот как тебе следует мыслить обо мне и чего от меня ждать. Убил бы тебя, если бы ты сам не вел себя к тому же печальному исходу много успешнее, чем мог бы любой, кто покушается на твою жизнь. – Гнев мешает тебе взглянуть на положение дел здраво. Хотя я воистину заслужил его, – его пациент кротко вздохнул, не обманув Линь Чэня этой показной кротостью и на одно биение сердца. – Если мне что и мешает взглянуть, так это твои халаты. Ну! Не сиди, как робкая невеста на свадьбе. Может, мне благородного господина еще и раздеть надо с поклонами? Ишь, знатная спесь проснулась, не прожил в столице и пары лет! – Не ты ли мне всегда говорил, чтобы я не переохлаждался без нужды? – возразил Мэй Чансу, но свой пояс тотчас развязал. – Переохлаждаться – это стоять добрый час под ветром и снегом, как ты это устроил с подачи своего драгоценного Цзинъяня! – рявкнул Линь Чэнь. – А не спускать с плеч теплую одежду, сидя неподалеку от жаровни летним днем. – Мы с тобою препираемся, как старые супруги, – в голосе Мэй Чансу звучало безмятежное, полное улыбки спокойствие. Так, словно вся вина в этой ситуации лежала на Линь Чэне, но Чансу был готов его снисходительно простить. – И не ревность ли я слышу в твоих запальчивых словах, мой друг? – Ты изолгался, Чансу, – сказал Линь Чэнь уверенно, раздвигая полы его халата и снимая с шеи вечный шарф. – Запутался, кто из друзей по твоему хитроумному плану должен ревновать. Позор тебе, что ты взываешь к столь низменным чувствам в душе благородных мужей. – Ты… не благородный муж! – Чансу задышал мелко и часто, прогнувшись в спине и сведя лопатки, едва Линь Чэнь прижал нужные точки под ключицей. – Сам же сказал. – Значит, твой принц может считаться благородным за двоих, делов-то! Твой обожаемый, связанный с тобой давними весенними страстями Сяо Цзинъянь. – Перестань! – Что именно перестать? Обличать твой лживый язык или добиваться правдивого ответа от твоего безвинно замученного тела? Ах да, забыл, оно же теперь принадлежит лянскому принцу, – Перестань нести вздор! – вспыхнул Мэй Чансу наконец. – Сам знаешь, мое тело не знало ни заботы, ни поношения, ни боли, ни ласки ни от кого, кроме тебя. Ты один во всей Поднебесной играешь на нем, точно на цине – пусть плохоньком и расстроенном. Моя ложь тебе проистекала единственно из любви и участия. Ведь не лучше ли тебе было расстаться со мною сразу, полагая меня бессердечным изменщиком, чем наблюдать мое медленное угасание и надрываться в безуспешных попытках меня исцелить? – С каких это пор неразумный больной высказывает свое суждение там, где решать единственно лекарю? – прошипел Линь Чэнь, склонившись к самому его загривку. Даже сейчас, когда все его мысли были о здоровье Чансу, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не прихватить это соблазнительное место зубами. Он знал так же точно, как то, что солнце заходит на западе: Чансу откликнется на это тихим стоном и попытается, не думая, втереться в его ладони. Хитроумный цилинь умел управлять движениями событий и заставлять других людей плясать под свою флейту, точно марионетки, но властвовать над собственным телом, в боли или в удовольствии, ему всегда было не под силу. – Ты знаешь, что раз попал в мои руки, я могу сделать с тобой что угодно, – продолжил он тихо, но так, чтобы дыхание колебало волоски на шее Чансу. – Обездвижить. Усыпить. Причинить боль. Заставить испытать желание. Вознести на пик наслаждения. Меня останавливает только одно: когда я выпущу тебя из своих всемогущих рук, ты все равно глупо и упрямо поступишь по-своему. – Не посмею отрицать. Но ты знал, что я такое и чему посвятил остаток своей жизни, прежде, чем сделал лекарским ножом самый первый надрез. – Я не знал тогда, что ты упрям, как осел, и вцепляешься в сердце, точно репей, а то сразу бежал бы от тебя быстрей, чем летит стрела! Повисло молчание. – И я тоже скучал, Чэнь, – прошептал Чансу совсем тихо, и тут же его голос набрал свою обычную громкость и искушающую силу. – Я ведь хотел сделать, как лучше, позабыв, что нашими лучшими намерениями выстлана дорога в ад Чэньду. Смиренно прошу о снисхождении для глупца. – Ты полагаешь, – язвительно переспросил Чэнь, – что пара слов мольбы и жалобный голос искупят полтора года твоего вранья? Вопреки колким словам, его ладони скользили по коже ласково, прослеживая меридианы ци, нажимали, прищипывали, согревали и будили уснувшее за эти месяцы. Это было недолгим эффектом, не победой в битве с недугом или даже в малой с ним стычке, – но, в отличие от упрямого разума Мэй Чансу, вылепленное пальцами Линь Чэня тело должно было вспомнить само, кому принадлежит и кого слушается. – Неразумный не смеет молить о прощении, – ответил Чансу с неподобающим этой фразе достоинством. – Но хотя бы не наказывай меня за это равнодушием сейчас. – Равнодушием?! Да я сейчас взорвусь от негодования, как бочка с порохом! – Я же не говорил, что не готов понести иное наказание, – выдохнул тот немедля, поворачивая голову и подставляя Чэню губы. – Если тебе грозит опасность взорваться, я готов принять в себя,.. то есть на себя все последствия твоего недовольства. Линь Чэня ничуть не удивило, что мысли Чансу сейчас обратились к утехам внутренних покоев. Его тело откликнулось на прикосновения лекаря так быстро, словно не было месяцев разлуки, в каналах течения ци лед оказался взломан, на бледных щеках проявился румянец: к счастью, не лихорадки и определенно – не стыда, потому что краснеть от стыда этот паршивец не умел совершенно. А уж соображал Мэй Чансу быстрее, чем мечется угорь в воде. Даже свою слабость он умел ставить себе на пользу, что говорить о жарком телесном влечении и тех невидимых крючках, которыми он держал бедное сердце Линь Чэня и тянул. – Я не настолько глуп, чтобы вознаграждать тебя весенними радостями за скверное поведение, – тем не менее отрезал он сурово. – Заслужи мое благоволение искренним послушанием, искупи свое безрассудство не одной чашей добросовестно выпитого лечебного зелья, и там поглядим. – Но хотя бы поцеловать ты меня можешь? – попросил Чансу жалобно. – Чтобы обнадежить на все это время долгого, долгого ожидания. У него были сухие, потрескавшиеся губы, сладкие, как запекшиеся сахар, податливые, точно у ивовой девушки. Ласковый, хоть и такой лживый язык. И жизненных сил самое большее на полдюжины лун. – Не надейся, что я тебя простил, – предупредил Линь Чэнь, благоразумно разрывая поцелуй, чтобы не выпить ни одной лишней капли дыхания. Самообладание его было крепче скал Ланъя, не то бы он не устоял. – За обман ты бы еще мог вымолить у меня прощение, но за пренебрежение моими лекарскими усилиями – никогда. Однако не вижу причин отказывать себе в малых радостях лишь потому, что заслуживаешь порицания ты. *** Первую ночь в поместье Су Линь Чэнь провел неспокойно. Подушка была слишком твердой, запах благовоний от стен – сладким, в саду раздражающе свистели соловьи, и дыхание Чансу за тонкой бумажной стенкой казалось порывистым и неровным, как осенний ветер. Гуев задохлик, как он только протянул эти полтора года! Доктор Янь обладал всеми мыслимыми достоинствами и умениями, но переупрямить Мэй Чансу ему было не под силу… Эти мысли досаждали Линь Чэню хуже комаров, и, проворочавшись полночи, он плюнул, свернул свою постель и перетащил ее Чансу под бок. Только это и помогло заснуть. У того хватило чувства самосохранения не удивляться и не язвить, когда утром они проснулись, лежа друг рядом с другом плотно, точно свитки в ларце: Чансу –добросовестно укутанный вторым одеялом, а Чэнь – еще и закинувший на него руку и ногу для верности, чтобы это одеяло не сползло. – Ты придавишь меня, – только и сказал Чансу. – Всем телом, – согласился Линь Чэнь, не меняя позы. – Правда, для этого придется тебя сперва раскутать и обнажить. – Я не против, – отозвался его друг. Он не пытался встать, выпростать руки, отодвинуться: лежал себе завернутый в теплое, как доставленная повелителю на ночь томная красавица, сверкал глазами и… ждал? Ни капли смирения не было в этом ожидании, одно лукавое искушение. – Еще бы, при твоем вечном распутстве! – фыркнул Линь Чэнь. – Перед другими можешь изображать сурового мудреца, который выше всех телесных страстей, но я знаю тебя лучше и дольше. – Тогда не трать времени зря и целуй, – приказал Мэй Чансу коротко и властно. Так, что от желания, добрых полтора года бесплодно бродившего в здоровом теле, у Линь Чэня сразу зубы заломило. – Позже поцелую, – быстро пообещал он, скомкал с краю тяжелые одеяла и нырнул под них, точно охотничий пес в тесную лисью нору. Там смешались запахи согретого со сна тела, едкий привкус лечебных мазей, неистребимый душок от волчьего меха, горечь болезни – и поверх всего мускусная нотка похоти. Чансу не находил никакого удовольствия в еде, не пил вина, был не в состоянии терпеть боль и холод – но его слабое, странно чувствительное тело всякий раз переплавлялось в руках Линь Чэня в сгусток неподдельного удовольствия. А потом он одевался, цеплял на лицо свою лживую улыбочку и словно забывал, что случилось только что. До следующего раза, когда отдавался ему столь же искренне и жарко. А ведь в объятия Линь Чэня, только руку протяни, стремились самые искусные и горячо влюбленные красавцы и красавицы Поднебесной, и он не пренебрегал их ласками! Но вот поди ж ты, возвращался к своему неблагодарному слабосильному другу. Который не знал никаких прихотливых изысков на ложе, а сейчас просто тихо вскрикивал и ворочался под его руками, его губами и вцеплялся в плечи так, что оставались следы ногтей, и упрашивал, требовал, дергался, рискуя причинить себе боль. С невинной девицей на брачном ложе было бы меньше хлопот, чем с этим волшебным созданием! Линь Чэнь чувствовал себя наездником, которому нужно удержать на месте упряжку из нескольких норовистых лошадей: приходилось сразу и свое желание обуздывать, и сдерживать неразумного цилиня, который был готов пуститься вскачь и навредить себе самому. Но он мгновенно забыл все причины для досады, когда их тела наконец соединились, и Чансу с самым блаженным выражением лица хватал ртом воздух, стонал – не от боли – и туго стискивался на его плоти. Их встречи на ложе, которые Линь Чэнь отмерял с не меньшей тщательностью, чем зелья, не были для больного ни вредом, ни исцелением. Уж если бы можно было вложить хоть сколько здоровья в задние врата, Чансу у него бы еженощно кричал от удовольствия, но увы. Он давно уже оставил мысли видеть в этих соитиях или способ обуздать вредную натуру Мэй Чансу, или возможность подкупить его сладкой наградой, или стремление утвердиться с ним старшим, или даже плату, которую он сам брал за свои безнадежные труды. Достаточно было и того, что удовольствие выплескивалось в их жилы и жизнь ненадолго представала не такой скверной штукой. – Я соскучился, – заявил лживый гений цилиня, отдышавшись. Будто не он был всему причиной! – Не я же сбежал в столицу, взгромоздив за своей спиною горы вранья. Следовало трижды подумать, пытаясь воззвать к совести Чансу. А после – и вовсе не тратить силы на это безнадежное занятие. – Ты справедливо упрекаешь меня в слабости, – повинился тот неискренне. – Да, я рассчитывал, что смогу справиться с нею в отдалении от тебя. Рядом – увы, не могу. Ты слишком сокрушающе действуешь на меня, Чэнь. Тебе не следовало приезжать, – Ты хуже мора и алой звезды в небесах вместе взятых, – заметил Линь Чэнь отстраненно, поцеловал его в висок и встал. – Тебе под силу переупрямить стадо ослов или обратить к праведной жизни десяток подгорных гуев. Вот лучше бы на них свои силы и тратил! Он кликнул слуг и вышел. Было не то чтобы обидно, – но каждый раз после весенних утех он надеялся, что хоть что-то изменится. *** Днем к Мэй Чансу набежали его разбойнички – каждый второй со срочным делом, каждый первый с важным поручением. Бледная немочь вместо того, чтобы посвятить себя дыхательным упражнениям и медитации, воспряла духом и принялась раздавать указания. На упрек Линь Чэня тот ответил невинно: «Я ведь и с подушки не встану, разве это труд?» Разозленный целитель даже плюнуть в ответ не мог, чтобы не уронить авторитета главы Мэй при его молодчиках, так что сцапал за плечо Фэйлю и потащил в сад, издеваться… в смысле, развиваться. Чтобы усадить мальчишку рядом с собой для мелкой и точной работы с зельями, надо было его сначала как следует разозлить, погонять и вымотать, чем Линь Чэнь и занялся. Если бы с Чансу все было так просто! Приложить усилия – получить предсказуемый и, главное, нужный результат. Для его же негодника, пользы. Ведь тот не упускал ни единого просяного зернышка там, где речь шла о его великой цели, – так почему же становился настолько нерадив, когда дело касалось его здоровья, драгоценного запаса внутреннего дыхания, от которого и так немного осталось после смены облика? Отчего этот несравненный гений, умом подобный всем семи мудрецам бамбуковой хижины стразу, недостойно и глупо ребячился, превращая послушание лекарю в забаву, в которой непременно надо отыграть хоть несколько камешков, сделав все наперекор? «Старайся, чтобы тебя не продуло», «ложись спать с закатом», «делай дыхательные упражнения восемь раз за стражу» – для кого это говорилось?! Все это он объяснял Мэй Чансу вечером, цветасто и подробно, вместе с дополнительным мудрым наставлением «Выпей своего настоя и даже не тянись за моим вином». – Достойно удивления, что ты до сих пор не женился. У тебя была бы старая сварливая жена, которая била бы тебя в лоб... ну, скажем, туфлей, как я – веером, пилила бы день и ночь, подавала бы в чашке вместо чая непереносимую горечь – и ты был бы тем счастлив. Чем еще объяснить твое упорное нежелание следовать моим указаниям, как не стремлением получить от меня полную меру ругани и упреков? Говорят, иные прихотливые в весенних забавах господа находят в страданиях и унижениях особое удовлетворение. Ты не из таких, случаем, а, Чансу? Чансу, пролистывающий какие-то сшитые рукописи – податные листы, отчеты о ревизиях или войсковые списки, не поймешь, – даже головы толком не поднял. Только отозвался теплым, убедительным голосом, без тени раздражения: – Не знай я, мой драгоценный друг, что тобою движет лишь беспокойство о моем жалком теле, отплатил бы тебе той же монетой, ответив, что негоже знаменитому лекарю и мудрецу ворчать и браниться, точно вздорной женщине, и что раз ты неизменно следуешь этому пути, то, должно быть, получаешь от этого особое неприличное удовольствие. – Да уж, просто весь изошел на чистое наслаждение. А будь ты хоть малость повыносливее – ты бы у меня словесными упреками не отделался, а сразу получил хорошую порку, – рассеянно подтвердил Линь Чэнь и тут же спохватился: – Эй! Не сутулься. Спину прямо, вдохи-выдохи по счету, каждые полстражи – встать и пройтись по комнате. Или хочешь, чтобы я тебя снова посадил надувать свиной пузырь? – Ты же сам знаешь, что в этом мало проку, Линь Чэнь, – тот покачал головой. – Не бывает бездонного кувшина, не бывает бесконечной жизни. – Бывают еще нерадивые больные и лекари с терпением, бесконечным, как глубины океана, но уж я не из таких! – громыхнул Линь Чэнь, подобно богу Лэйгуну. Увы, гром бесполезно растаял в небесной вышине. – Ты дорог мне, Чэнь, – сказал Чансу проникновенно. – Именно поэтому мне больно смотреть, как ты зря расточаешь силы, добиваясь невозможного и вкладываясь в недостойного. Усилия несоразмерны результату. Даже ты, лучший лекарь Поднебесной… – Не приписывай мне почета, который принадлежит моему отцу. – Да не важно! Ни он, ни ты не можете даровать мне долголетия. Я перенес то, как вы меня кромсали, прожил после этого дольше, чем ты мне обещал, и совершил столько, сколько не надеялся в самых смелых своих мечтах. Остановись, Линь Чэнь. Надолго этих капель со дна кувшина все равно не хватит. Я не стою твоей привязанности сейчас и твоих сокрушений после. – Ну и дурак! – бросил Линь Чэнь грубо и залпом опрокинул чашечку вина. *** Потом Мэй Чансу, конечно, многословно извинился. Что был неразумен, что обидел друга в ответ на его заботу, что его самого тревожит лишь боль, которую он неизбежно причинит единственному близкому ему человеку, и что надежда сделает эту боль только сильней… Что он не играет в строптивость и не пренебрегает мудростью целителя, но пока не вправе отдать все силы собственному здоровью, потому что положение отчаянное, но вот потом, когда он добьется оправдания своих родных и соратников, тогда… «Они глядят на меня с небес, ожидая, когда я исполню последнюю отцовскую волю, – что перед этим судьба слабого тела, и так не сохранившего дарованный предками облик!» – А если ты не доживешь до этого оправдания? – спросил Линь Чэнь напрямую. – То это будет скверным исходом. Но вот если я доживу до того, чтобы увидеть крушение моих планов и провал так долго лелеемого замысла из-за недостатка усердия – вот это будет бедствием из бедствий! – Удивительно, как только солнце встает над землей каждое утро; вероятно, потому, что ты лично об этом заботишься! – Линь Чэнь! – слабый бессильный Мэй Чансу на него чуть ли не рявкнул. – На себя посмотри! Разве не тратишь ты, глава Архива, сейчас все свои силы и время сверх всякой меры на недостойного меня вместо помощи мудрецам и владыкам – почему же ты не в состоянии понять, когда я делаю тоже самое ради семидесяти тысяч душ? – Есть разница, – сказал Линь Чэнь и обнял этого беспокойного за плечи. – Когда отец отдаст мне окончательно управление Архивом, я буду в нем полновластным хозяином. Но не менее полновластным повелителем Лян должен стать твой Цзинъянь, причем скоро. Отчего же ты обижаешь его недоверием, полагая, что он до сих не может ходить без твоей поддержки, мудрый цилинь? Что не присмотри ты со всем тщанием, солнце не встанет? У него есть свои резоны положить все силы на оправдание армии Чиянь, а уж сил точно побольше твоих. Хочешь увенчать его победу своими похоронами, что ли? То-то он будет рад! – Я тоже хочу жить, Чэнь. Увидеть торжество справедливости, быть свидетелем воцарения Цзинъяня. Но если не получится – то хотя бы не доживать бессильной обузой для всех своих верных. Чего еще ждать? Ему слово – он тебе десять. А потом он лишился чувств. Вот так, просто: стояли, разговаривали, Мэй Чансу вдруг побледнел и мешком осел на пол. Сердцу ли внезапно не хватило сил гонять кровь по жилам, дыхание ли стеснилось в груди и исчерпалось, а только целый день тревог и хлопот над его телом Линь Чэню был обеспечен. Бессознательный Чансу был кроток, безгласен и вызывал одну лишь жалость. Так легко было бы забыть, что этот негодник планомерно убивал себя, отдавая драгоценные капли своей жизни на усовершенствование и без того продуманного плана. И не менее легко – решить его держать под сонным настоем как можно дольше, чтобы он не вредил себе самому. Увы, Линь Чэнь был наделен не только чувством сострадания, но и пониманием высшей справедливости, поэтому отказался от этого благотворного во всех смыслах решения. Единственное, что он сделал, когда болезный встал на ноги, – постарался не отходить от него ни на шаг, когда мог, и прощупывать потоки ци всякий раз, как выдавалась возможность коснуться. Много толку от этого не было, но иллюзию контроля над происходящим давало. Со стороны это, должно быть, смотрелось совершенно неприлично: цветущий мужчина прилип к бледному красавцу, трогая его за открытые части тела непрерывно и бесстыдно. Что ж, так и надо лжецу, придумавшему отвратительный и действенный способ разжечь ревность в своих лучших друзьях! Больше всего Линь Чэня уязвляло, что на эту бесстыдную ложь попался не простодушный Буйвол, а он сам – хозяин Архива, искушенный в различении важного от неважного и правды от лжи. Армейские – что с них взять, прямы, как солдатское копье, и мыслят тоже в понятиях воинских отрядов и подкреплений. Только это и не позволило Линь Чэню обозлиться всерьез, когда бывший генерал заговорил с ним о траве Бинсюй, а принц Цзин аж расцвел, услышав такие вести. Как бы Чансу его не упрекал, Линь Чэнь не был одержим идеей сохранить ему жизнь, чего бы это ни стоило, и уж точно ни разу не пытался его уговаривать выкупить ее ценой десяти других. Но горечь на языке он в разговорах спрятать не мог, да и не пытался. Спасение существовало – и было так же недостижимо, как радуга в небе, оба они это знали… а эти тупые вояки по незнанию разбередили больное место. «Да-да, тупые, и не вступайся за своего любимого принца, Чансу!» Потому что тот именно вступился за Сяо Цзинъяня, немедля, с энергией и страстью, которую стоило бы поберечь для вещей более важных. Послушать господина советника, так ранимость души седьмого принца – боевого генерала, кстати, говоря, – превосходила хрупкость крыльев первой весенней бабочки, и давать ему беспочвенную надежду было безнравственнее, чем сладкий рисовый колобок у младенца отобрать. – Не я, между прочим, про эту траву заговорил! Кто бы мог подумать, что приемный сын такого мудрого господина, как Су Тяньшу, не умеет держать язык за зубами? Он и у тебя в войске тоже сомневался в знаниях своего командующего? – Тебе ведома людская глупость, – согласился Мэй Чансу кротко, как он умел. – Прошу тебя, заклинаю всеми богами, не дай Цзинъяню вбить себе в голову мысль насчет этой клятой травы! Скажи, что ли, что это вредоносные сказки, а Вэй Чжэн был просто пьян. Вдолби это самому Вэй Чжэну в голову – он тебя как-то слушается, уж не знаю, почему… – Почему ты так разволновался? – спросил Линь Чэнь сурово. – Тебе это вредно. Ты ведь умеешь держать себя в руках; я расспросил твоих домашних, так ты, когда под арест уходил, был спокойнее, чем сейчас! – Я не хочу, чтобы Цзинъянь надрывал себе сердце, гадая о невозможном для меня благополучном исходе, – отозвался Чансу проникновенно. – Ему еще восстанавливать справедливость и править, и повелитель ожесточенный и отчаявшийся – не то, чего заслуживает эта бедная страна. Не дай ему смертельно разволноваться за меня. – Неужто он не волновался, пока ты прятался в горящем дворце во время осады? Или пока сидел в застенках Ся Цзяна? – добавить к имени бывшего сановника «чтобы его в преисподней Чаньду демоны в смоляном озере топили!» Линь Чэнь счел излишним. К чему банальности? – Когда Ся Цзян меня схватил, Цзинъянь, во всяком случае, не знал, что я – это я. – А его высочество говорил мне, что разгадал тебя раньше, чем ты завершил эту злую шутку с днем рождения молодого господина Сяо. Ты заврался, похоже. – Ладно: я не знал, что он знал! – А-а… тогда конечно, – Линь Чэнь вложил в эти слова наибольшую дозу скепсиса. Увы, Мэй Чансу понял все по-своему и извернул к своей пользе. – Чэнь, не ревнуй, прошу тебя! – Он прижался к Линь Чэню со спины, обхватил руками за плечи. – Нет, молчи, не говори в сотый раз, что я именно этого и хотел, твоей ревности. Я уже не раз признался в том, что был неправ, будь великодушен и прости. А знаешь, чего я хочу сейчас? Не нужно было быть мудрецом, чтобы догадаться об ответе. Чэнь извернулся и поймал его в объятия. – Как ты хочешь? – спросил он напрямую, не тратя время на «что?». А то была хоть капля сомнения, о чем тот просит! Когда Чансу проявлял решительные повадки ивовой девушки, и слепой не мог бы ошибиться в его желании. И ему оставалось так мало времени прожить в относительном здравии, что тратить его на бесплодные споры вместо объятий казалось преступным. Чансу тотчас оседлал его колени, накрыл рот своим. Губы его были горячими и сухими, язык – настойчивым и все таким же болтливым. – Исполнишь любое мое желание, да? Или – исполнишь свое собственное и накажешь непослушного за все огорчения, что он причинил тебе? Все-то чудесный зверь цилинь устроен не как обычные люди! На искреннюю заботу он отвечал отговорками и увертками, зато идущее от самой души желание Линь Чэня приложиться ладонью к этой тощей заднице приветствовал сейчас горячо и искренне. В этой искренности, ощутимой даже через три слоя шелка, не было никаких сомнений. – Встань, – нарочито сурово приказал Линь Чэнь, сам поднимаясь и пересаживаясь на край кровати. – Подними халаты. Чансу не слишком умел краснеть – то ли насквозь коварная натура того не позволяла, то ли болезненная бледность пристала к нему неотрывно, – но потупился он с самым смущенным видом, как и следовало. И исполнил приказ. Его восставшая плоть топорщила тонкую ткань нательных штанов – зрелище, от которого всякое равновесие духа летело к подземным гуям, хотелось дернуть завязку зубами, обласкать янский стебель ртом, вырвать задыхающуюся мольбу, но Линь Чэнь отлично помнил: его возлюбленный не такой, как прочие, его огонь разгорается быстро, однако быстро и гаснет, если не потрудиться. – Ты лгал и полагал, я не накажу тебя за это потому, что твое тело слабо, а мое сострадание безгранично? Ты ошибся. – Но не в том, что я слаб. И не в том, что ты щедр. – Не болтай. Подойди ближе. Мэй Чансу, всемогущий глава союза, переступил с ноги на ногу, не выпуская из рук скомканных, высоко задранных подолов, ничего не говоря и не отводя взгляда от его лица. Позволяет себе поиграть в минуты наивысшего напряжения - так, как сам Линь Чэнь играет, диким козлом прыгая по крышам? Хочет забыться в удовольствии и хоть ненадолго сложить с себя груз ответственности? Снова лжет о чем-то, прикрывая свою ложь редкой и желанной обоим сладостью? Может, все сразу. Это сейчас было неважно. – Ты мне задолжал. Так? – Да, Чэнь, – выговорил тот совсем тихо. И так же тихо, часто задышал, когда Линь Чэнь, уложив его навзничь, примерился ладонью для шлепка. Для точно дозированного, как капли в лечебном снадобье, звонкого шлепка, от которого Чансу вскрикнул сразу, слабо и призывно. Это хорошо, что слуги в поместье Су были вышколены и ни за что бы не нарушили уединение главы с его лекарем, какие бы звуки не доносились из комнат. Лишь когда ягодицы Чансу сделались алыми, как пион, а сам он, точно пьяный, уже попеременно бормотал «ай, нет!» и «возьми меня!», Линь Чэнь взялся за масло, смягчая пылающую кожу и торя себе путь. Много времени это не заняло: Чансу уже весь извертелся, недостойно скуля и оттопыривая задницу. Он был готов, он был почти на грани – и меч вошел в ножны сразу по рукоять, а потом Чэнь, как всегда, погрузился с головой в вышибающее дыхание и щиплющее глаза море страсти. В этот миг ему был важен только ток крови Чансу, пульсировавший слабо, но почти ровно. И телесная радость, возрастающая с каждым ударом плоти в чувствительное нутро и довершающаяся обильно и полно. Это потом понадобились влажное полотенце, и свежие халаты, и перевязать растрепавшиеся волосы, и… – И три дюжины упражнений для дыхания. – Только если в твоих объятиях, – отозвался Мэй Чансу сонно, не поднимая головы с подушки. – Можно и в моих. Но сначала я для верности выпою тебе чашку успокаивающего настоя. – Он горький, ты же знаешь. – Тебе не хватило сладкого? Острого? Ты ненасытен, мой цилинь. Умелые руки Линь Чэня могли и стебель бамбука узлом завязать, и щекотать легче перышка. Сейчас он просто обнял Чансу поперек худой груди, прижимая к себе, увлекая ритмом собственных вдохов и выдохов. Следовало вспомнить всю присущую тому ложь и коварство и держать ухо востро, но сейчас Чэнь был для этого чересчур разнежен. Мэй Чансу, хрупкий, как весенний стебелек, все равно шел своим гибельным путем, несмотря на любые его слова и укоры. Грозить ему отвратительными на вкус отварами и дурно пахнущими мазями было так же бесполезно, как изысканно бранить. А плакать о будущем Линь Чэню сейчас не хотелось. Не успела догореть и малая свеча, как Мэй Чансу совершил поступок настоящего мужчины: после полученного удовольствия задремал и засвистел носом. А ведь в выпоенное ему зелье не было добавлено ни капли сонного настоя, и луна еще только поднималась в небо. Уснул и спал и, кажется, даже без кошмаров. А все благодетельное влияние твердой руки, примененной к известному мягкому месту! Надо было бы пользоваться мгновением: укутать потеплее этого несносного, встать, да и вправду отыскать его бывшего генерала, тоже не обладающего избытком ума, и расспросить как следует, где они нашли траву бинсюй и не видели ли рядом еще и цветущего папоротника… Следовало бы утешить Фэйлю, мающегося по всему поместью подобно неприкаянному духу, а заодно и расспросить об обстоятельствах жизни братца Су, которые тот вне сомнения подмечал, но ограничивался неразборчивым бурчанием или возмущенными выкриками. Имело смысл заняться пополнением запасов сложных зелий, пока он уверен, что Чансу дышит ровно и его не хватит приступ, и еще раз написать столичным аптекарям, и попробовать метод «трех стражей» Чжу Гуньбао из Южной Чу – с виду ерунда, но здравое зерно в нем должно быть… Линь Чэнь прямо тут, на полу возле постели, уселся в стойку «лошади», положил расслабленные ладони на бедра и закрыл глаза. Вот немножко посидит, расслабится, послушает тихое дыхание этого… проклятия всей своей жизни за грехи, совершенные в трех перерождениях подряд, – и пойдет делать то, и другое, и третье. Конечно же, немедля скрипнула дверь. – Господин, – произнес тихий голос. – Что, Ли Ган, усадьба горит? – отозвался Линь Чэнь негромко и сварливо, не открывая глаз. – Глава уснул? Тогда слуга просит вашей помощи, мастер Линь. – Управляющий перешел на совсем неуместный заговорщический шепот. – Пришли благородные господа… Линь Чэнь бесшумно поднялся на ноги и, цыкнув, всем корпусом вытеснил Ли Гана в смежную комнату. Там поговорим! – Кто? Благородные господа – к часу обезьяны? Ну и представление в столице об уместности визитов. – Княжна Нихуан и принц Цзин! По Сяо Цзинъяню Линь Чэнь точно не успел соскучиться. А теперь эта прекрасная парочка явилась вместе. Благословения они что ли, пришли просить, на ночь глядя? Так пусть не обессудят, что встречают их без поклонов и не в парадных нарядах! Принц Цзин расхаживал по гостевой комнате, точно ему насыпали горячего песка в сапоги. Княжна сцепила руки и замерла неподвижно, подобно декоративному камню посреди лужайки. То, что Линь Чэнь не любил армейских людей, равно как и армейских порядков (и это было предметом их с Мэй Чансу перепалок с тех самых пор, когда тот лишь получил это имя), не значило, что он их не понимал и не умел поддеть. Сперва намеренный показать эти двоим истинную грубость человека из цзянху, он переменил планы на лету и поклонился с изяществом, титуловав обоих самым изысканным образом. Конечно, Му Нихуан и Сяо Цзинъянь немедля преисполнились желания доказать ему, что они прежде всего солдаты, а уж потом – знатнейшие из знатных. Докладывали бесстрастно, четко, по делу. Это и помогло Линь Чэню не выказать при услышанном никаких чувств, кроме пристойной досады. Он отлично знал, что Мэй Чансу – лукавый лжец, хитрый лис до мозга костей (тех самых, переломанных, в каждую из которых приходилось вкручивать полую иглу с целебным зельем). Последняя его ложь, искусно и предусмотрительно состряпанная, растянулась больше чем на год и стоила ему невосполнимой доли здоровья. Но и умение лгать на ходу его тоже не оставило. Лгать не менее изобретательно и жестоко, чем он, будучи молодым командующим, водил в бой войска! Выходит, вся томная охота Чансу к весенним играм, все бесстыдство, вспыхнувшее, как пламя над фитилем свечи, было исключительно ради того, чтобы заморочить ему, Линь Чэню, голову и отвратить от чуть было не открывшиеся тайны? Поразительная тяга к саморазрушению у существа столь слабого! И поразительная неблагодарность для того, кто удерживался на этом свете единственно милостью своего лекаря. За кого этот безумный принял Линь Чэня, если решил лучше умереть в муках, но спрятать от него собственного ребенка, гуй его побери? Линь Чэнь выставил ночных гостей и, ворча и подогревая в себе едкое негодование, точно кипяток в котелке, шел по темным галереям поместья Су. Но холодок по его спине бежал – как перед сражением. – Ты где был? – Чансу приподнялся в постели. Его лицо белело в темноте в обрамлении распущенных волос. Хотелось… да сразу три несовместимые вещи и хотелось с ним сделать! Убаюкать несчастного. Наорать на лжеца, встряхнув его за грудки. Или содрать одеяло и взять – вот такого, разморенного, беззащитного, соблазнительного. А что, один этот гуев интриган способен обратить весенние утехи в оружие в споре? – Ходил творить полуночное колдовство, – отозвался Линь Чэнь весело и не спеша развязал пояс своего халата. Луна была почти полной, а ночь теплой, и вливающийся в открытое окно лунный свет обрисовывал его для глаз Чансу самым выигрышным образом. – Бесстыдник, – не замедлил тот упрекнуть сонно, но взгляд как поднял, так и не отвел больше. – Много ты успел вызвать демонов? – И демониц, – Линь Чэнь скинул халат и избавился от исподнего. – Немало, но все были повержены мощью моего… – М-м? – переспросил Мэй Чансу, не сводя глаз с его мужского орудия, и даже облизнулся. – Духа. Но мне нравится ход твоих рассуждений, – согласился Линь Чэнь. – Это было очень… духоподъемное занятие, – заметил Мэй Чансу кротко. Глаза его блестели, как два полированных гагата. Если это было не соблазнение, совершенно бесстыдное, открытое, то что же еще? Этот бархатный тон голоса, и кончик языка, скользнувший по губам, и взгляд такой пристальный, что жаром ложился на кожу. Двое слишком хорошо изучили друг друга за десять лет, чтобы ошибиться в толковании подобных знаков даже в темной комнате, освещенной всего лишь лунным лучом. Оба были искренни в своем плотском желании. И оба таили за ним второй, не столь честный и открытый смысл. Как два бойца на тренировочной площадке – кто сделает выпад первым. Мэй Чансу протянул руки. Оставалось молча помочь ему закинуть эти тонкие, изящные, бледные руки себе на шею и подхватить возлюбленного под ягодицы, заголяя их, сминая халаты, быстро прилаживаясь. Медные врата Чансу были еще не замкнуты после их недавних безумств, и Линь Чэня против его воли продрало крупной, сладкой дрожью, когда он проник в сокровенное почти без сопротивления, по остаткам щедро использованного масла. Двое сомкнулись в одно целое, как части подвижной головоломки из слоновой кости, и слабое «ах!» вторило каждому движению. Линь Чэнь был ласков с ним, как с драгоценной невестой, и неумолим, как только бывает лекарь с больным. Зрачки у Чансу сделались совсем большими, когда удовольствие заполнило его тело, изгоняя ненадолго и неизлечимый недуг, и боль – его вечную спутницу, и тревогу за исход того, детали чего он складывал много лет. Ни один хмель не брал этого болезного так, как долгое, тщательно рассчитанное удовольствие. – Чансу? – Да-а… – бездумно, сладко, на выдохе. – Я ведь не отпущу тебя, мой хороший. Гением-цилинем Мэй Чансу прозвали недаром. Разум не отказывал ему даже сейчас. – Это не в твоей – а-ах! – власти. – Полуночное заклинание – вот так, давай, прогнись… – подсказало мне не только то, что ты меня ждешь… – Да! Ох, Чэнь. – Но и что тебя давно ждет твоя кровь. Ты ведь об этом умолчал, так? – Я, да, прости… а-а… Чансу изогнулся, как натянутый лук, вздрогнул всем телом. Сейчас многого ему было не надо, чтобы свалиться за грань. Вздрогнул, обмяк в надежных руках, подышал как после долгого бега, и пристально уставился на Линь Чэня. Лицо его было взмокшим, но глаза осмысленные и снова золотисто-карие, когда пик миновал и зрачок сузился до нормального. – Что за неуместные шутки, Линь Чэнь? Что за… допрос? Линь Чэнь одной рукой цапнул одеяло и укутал ему плечи, а потом сложил этот кокон на ложе. И присел на край кровати, бесстыдно не утруждая себя одеванием. Он-то не мерз и на ветру в горах. – А что за глупое вранье, Мэй Чансу? Мне! Единственному человеку в Поднебесной, кто способен тебя спасти. – Самому самонадеянному человеку в Поднебесной… – Цыц! – Линь Чэнь для верности прижал ладонью запелёнатый кокон. – Боги указывают мне вполне определенно, на что я могу надеяться. Трава Бинсюй. И твоя кровь, чудом возродившаяся в ребенке. Унизишься до того, что продолжишь мне врать? – Ты же унижаешься до нарушения собственного слова ради недостойной одержимости! Глаза из кокона сердито сверкали. Неблагодарный цилинь, еще уснуть не успел, а уже забыл о подаренном наслаждении! – А ты мое слово железными гвоздями к стене прибил? – Я полагал тебя человеком честным! Который больше не заговорит со мною об этой мерзостной дряни Бинсюй, зная мое к ней отношение. Линь Чэнь наклонился и нежно поцеловал его в лоб. – И это говорит злобный, коварный советник. С черной душой. Постоянно берущий на себя необходимость поступать против всякого человеколюбия, не прерываясь на обед, сон и иные удовольствия… – Не смешно! – рявкнул Мэй Чансу своим лучшим голосом молодого командующего. – Еще как смешно. Будь ты прежде такой полководец, каков сейчас – ритор, много бы навоевал? Враг сменил направление удара, подкрепление пришло, откуда не ждали, а ты все упрямишься. Крик на Хозяина Архива ожидаемо не подействовал, и богатый на интонации голос Мэй Чансу тотчас сделался проникновенным, умоляющим. – Чэнь, друг мой, я ведь вижу твои стремления и понимаю твою досаду… Но здесь решение за мной. Если ты и узнал про этого ребенка, немедля забудь! Учитель Кун-цзы говорил, что у почтительного сына два долга перед предками: сохранить доброе имя семьи и продолжить род. На второе я, недужный калека, и не надеялся. А если боги все же сотворили чудо, я и дышать в его сторону не посмею. И ты не смей! – Ты не только почтительный сын, – заметил Линь Чэнь, поморщившись. – Ты еще и себялюбец, каких мало. И нет, я не о себе! – возвысил он голос. – Путь учителя Кун-цзы ты знаешь хуже, чем нерадивый ученик – счетные палочки. Ты долг перед предками моими стараниями успеешь исполнить, допустим, а твоя дочь что же? Хочешь ее до конца дней заставить терзаться, как она родного отца без помощи оставила? И только попробуй сказать, что женщине никаких благородных устремлений не положено – я на тебя княжну твою напущу… – Она дитя! В смысле, не княжна, конечно. – Тем более! Ты что же, полагаешь меня людоедом из диких лесов, который детей жрет? Решил от меня свою кровиночку спрятать, цилинь безмысленный? Тебе богами поклясться, что я ее не обижу?! Тут уже Мэй Чансу примирительно буркнул: – Тише ты, Фэйлю разбудишь. – Заботишься о Фэйлю – позаботься о том, чтобы выжить, – отрезал Линь Чэнь неумолимо. – Горе мне. Видно тебе, ненасытному, весенних удовольствий было мало. Надо еще и долбить мой бедный мозг, как рудокоп – гору! Мне казалось, этот спор мы решили с тобой давным-давно. Тебе ли не знать, что пилюля Бинсюй – убивает? Не ты ли отчитывал Вэй Чжэна за дурацкие надежды всего несколько стражей назад? Твой нрав пылок, но я в этом не виноват. Отстань от меня со своими идеями и дай поспать. Линь Чэнь, успевший влезть в спальный халат за время этой обличительной речи, показательно вздохнул. – Как скажешь, братец Су. Но только учти: спать – значит спать, а не то, на что ты рассчитываешь. Куснул соблазнительно – возмутительно, пусть и по летнему теплу! – открытую шею и устроился себе спать за спиной у онемевшего от такой наглости Мэй Чансу. *** Назавтра Линь Чэнь втихую послал в соседнее поместье весточку: можно. Затем поставленный перед выбором: лапша с мясной подливой или жиденький чай в обществе дорогого друга – Мэй Чансу предсказуемо выбрал визит принца Цзина. Просто прелесть, как некоторые гении считают, что это они управляют течением событий. Встреча прошла по плану. Буйвол постепенно свирепел ревел и упирался, ожидаемо и все же прекрасно. Мэй Чансу шипел и плевался ядом, что никак не свойственно кротким цилиням. Он одновременно ухитрялся упрекать самого Линь Чэня в отсутствии нравственного чувства и в самонадеянности, а Сяо Цзинъяня – в глупости и легковерии. Линь Чэнь расслабленно наслаждался этим зрелищем. Он сделал главное – перекрыл выход из залы, а дальше мог заключать сам с собой пари на исход событий. Все же исключительным талантом Чансу было ставить людей на подобающие им места; если – когда? – принц Цзин одержит победу в этом споре, то и императорская шапка не будет тому слишком тяжела. Сяо Цзинъянь изысканно наорал на Мэй Чансу напоследок и вышел. Только тогда Линь Чэнь, подпиравший Чансу, точно спинка кресла, позволил себе легко обнять его за плечи. – Я люблю тебя, – сказал он. – Не верю, что мой язык произнес это, но вот. И Сяо Цзинъянь любит, хоть и не таким образом, как ты пытался меня убедить. И твоя дочь. И Фэйлю. Удивительно, ты умеешь бесить взрослых, но ладишь с детьми; может твое призвание – быть почтенным наставником Су, а никак не переворот при дворе устраивать?.. Мэй Чансу сидел в его объятиях ровно, не шелохнувшись, как статуя Будды, и такой же каменный. – Если у тебя есть хоть капля сомнения, я запрещаю тебе рисковать девочкой, – проговорил он едва слышно. Вздохнул. – Нет, даже так: запрещаю я тебе в любом случае, но чихать ты хотел на мои запреты. – Нет уж! Это ты будешь принимать отданную тебе ци без единой капли сомнения, с радостью и благодарностью. Верить в своего гениального лекаря, как в то, что солнце заходит за горами на западе. И хотеть жить сильнее, чем умирающий от жажды в пустыне хочет воды. Обещаешь? – Обещаю. *** Линь Чэню всякое случалось: и принимать тяжелые роды, и собственноручно рубить цзянем на куски безнадежных мерзавцев, не понимающих иного вразумления, и раскладывать свои инструменты в палатке армейского лекаря посреди боя. Запах крови его смущал не более, чем душок от капустного супа с требухой – полкового кашевара. Обычно не смущал. Пациенты его перенесли опасную операцию благополучно, и драгоценной алой жидкости из жил при передаче потеряли немного, несколько брызг на полу – не в счет, но запах в комнате стоял, как на бойне, и даже раздвинутые створки дверей не помогали. Вот и Фэйлю: сидел на полу возле кровати Чансу, прижавшись щекой к его руке, и то и дело дергал носом, как кролик. Морщился от запаха, хмурился, но не уходил. Потом потребовал ломким баском: – Братец Су! – Тш-ш! Чансу спит, Цюшэн спит, чего шумишь? – Спит? Линь Чэнь был второй лекарь Поднебесной, и в середину пилюли Бинсюй закатал катышек дурман-сока в расплавленном на огне женьшеневом сахаре. Отчего, впитав порцию чужой ци, Мэй Чансу с точностью до минуты провалился в глубокий и неопасный сон, как если бы после кувшина байцзю. – Спит! Не болеет? – Ну, положим, нет. – Если бы Линь Чэнь сомневался в исходе хоть на гран, он бы от Чансу не отлип. А и так он мог себе позволить уделить все внимание сомлевшей девочке: массировать точки на меридианах ци, ставить иглы, проверять, что канал передачи жизненной силы надежно и навсегда разорван. – Буди! – Неугомонный! Орешь, как петух на заре. Я говорил, что приделаю тебе хвост? Вот сегодня и начну. Линь Чэня от усталости шатало и в голосе не хватало победительной звучности, отчего и Фэйлю угрозу не воспринял всерьез. Говорят же великие мастера: не обнажай меча, если не желаешь нанести удар! Так стоит ли заговаривать про хвост, если ты не намерен немедля связать его из веток и погнать Фэйлю по крышам, грозясь привязать это хлипкое сооружение ему за спину? – Фэйлю, негодный мальчишка! – постарался он произнести как можно строже. – Носишься, когда надо спокойно посидеть, и торчишь на одном месте среди бела дня, когда дел невпроворот… – Дела! – фыркнул Фэйлю пренебрежительно. – Невесело! – Весело всем будет, когда Чансу проснется. – Линь Чэнь подумал и честно прибавил: – А еще веселей, если до того придется утихомиривать его разъяренное – или встревоженное – высочество. Так что хватит штаны просиживать, беги к Водяному Буйволу! Скажешь, что у нас все хорошо и чтобы он пришел через пол-стражи. Запомнил? Пол-стражи, а не сейчас. Живо, или я на целую луну приставлю тебя к Ли Гану подметать двор, а потом из той же метлы хвост сделаю! – Не хочу! – буркнул Фэйлю, но ясно, что про хвост, а не про поручение, и пулей выскочил из комнаты, полетел через весь сад к каменной стене, разделяющей вместе с узким каналом два поместья. – Не ругайте его, мастер Линь, – раздался тихий шепот. Женщины! Должно быть в них сразу при рождении владычица Гуань-ин вкладывает частицу сострадания, которая и руководит ими всю дальнейшую жизнь. А поскольку сострадания у нее бесконечное количество, остальное она щедро рассыпает сверху на Поднебесную. Вот Линь Чэню по голове и прилетело. Приходится соответствовать, утешать и проявлять человеколюбие. А ведь мог бы стать безжалостным цзянхусским разбойником, все задатки были… – Не беспокойся, красавица и не шевелись, конечно. Наш Фэйлю не возражает, что я его дразню, раз он потом может прибежать за помощью к брату Су. Так в мире умножается гармония. – Мастер шутит – должна ли неразумная по этому понять, что все хорошо? – Все очень хорошо, Цюшэн. Хочешь укрепляющий леденец? Прежде чем отказываться, учти: он соленый. Полезен для храбрых девиц, потерявших много крови. Будешь? Меняю свои объятия на леденец. Будь ты на пару лет старше, возможно, так дешево я не отделался бы. Уложить ребенка. Метнуться к другу, делая вид, что просто засиделся и наслаждаешься стремительной резкостью движений. Чансу ведь спит? Ток крови был слабый и небыстрый, жилка пульсировала под пальцами вяло. Как войлочные подошвы скрадывают шаги шпиона, так целительный сон спрятал от лекаря истинное положение дел, спеленал больного тугим непроницаемым коконом. Пилюля Бинсюй безусловно открыла в теле Мэй Чансу каналы ци, но сумел ли тот впитать отданное ему? Не узнать, пока он не очнется. Гуево снотворное! Воин, который начинает сомневаться во время сражения, будет убит. Лекарь, который усомнится в уже начатом лечении, может убить пациента. Это Линь Чэнь усвоил еще неразумным щенком. Равно неудачлив и в бою, и в лечении также тот, кто вовсе боится рисковать… и тот, кто считает, что его силы бесконечны. Чансу дышал ровно, тихо. Цюшэн сопела под ватным одеялом. Линь Чэнь, неутомимый боец, мастер-даос, направляющий потоки энергии в собственном теле, как полководец – войска… Да-да, зевнул, чуть не вывихнув челюсть. И решил, что если просто посидит с десяток ударов сердца, привалившись к кровати больного, вреда не будет. -…Линь Чэнь? – Я не сплю! – быстро произнес Линь Чэнь, выныривая из странствий по пятицветным облакам. Открывать глаз он не стал, на ощупь прихватил пальцами узкое запястье. Опытный целитель, он не хотел обманываться ни выражением лица, ни блеском глаз – только биение крови, тот честный друг, который не обманет. Пустой пульс сюй, признак избытка инь, холода и разреженности крови – нет. Сбитый ритм, как шаг охромевшего коня, верная отметина яда Огня-Стужи – нет. Пульс-чан, как будто пальцы проходятся длинным движением по стеблю бамбука, свидетельство лихорадки, опасный знак того, что тело готово пожрать самое себя – нет! – Ты мне синяк на руке оставишь, – мягко укорил его Мэй Чансу. – А для кого ты бережёшь белизну своих рук, неверный? – отозвался Линь Чэнь привычно и лишь потом сообразил, что в комнате они не одни. Фыркнул на собственное небрежение и наконец-то повернулся, пытливо вглядываясь. А что вглядываться? Чансу как Чансу. Тощий, прекрасный ликом и быстрый умом. – Что с Цюшэн? – потребовал тот строго. – Она здорова? Ей не повредило… – Она не пострадала. Утомилась. Спит, – отрезал Линь Чэнь. И добавил, сжалившись: – Скоро за ней отец придет. Не тот отец, который ты и который дюжину лет пропадал невесть где… а тот, который с ее матерью, гм… действует в полном согласии. Давай я тебя усажу, чтобы ты не вызвал у него тревоги. Не то чтобы он был намерен хвалиться, что сделал такое, какого до него лекари и не пробовали даже. Чансу это сам знал, а вымученных славословий от него Линь Чэню и даром было не нужно. – Линь Чэнь? – Мэй Чансу поймал его руку – Чего тебе? – Спасибо. – Всегда пожалуйста. Будет нужно еще что-нибудь особенное – обращайся. Яйцо феникса, цветок папоротника, жемчужину дракона Яюй… Мэй Чансу ничего не ответил, только стиснул его пальцы и повел взглядом на лежанку туда, где дремала девочка. И раздражение Линь Чэня остыло, как свеча, задутая ветром. Ну да, цилинь врет. Цилинь неблагодарен. Цилинь ластится, только имея что-то на уме. Это была данность, которую следовало принимать, не ропща. *** Положа руку на сердце, между Мэй Чансу, который несся наперегонки со смертью и лихорадочно старался успеть исполнить цель свой жизни, и им же, намеревающимся завершить усилия своих двенадцати лет идеально, разница оказалась не слишком заметна. Он все так же ел, только когда ему напоминали, засиживался за книгами допоздна, а времени с Сяо Цзинъянем проводил столько, что пора было взревновать. Постельные утехи все больше ограничивались тем, что Линь Чэнь ему разминал все тело, пока тот не начинал нешуточно подвывать, а потом, освобожденный, падал на ложе и тотчас засыпал крепким сном вымотавшегося труженика. А Линь Чэнь шел с мечом во двор. Не Облачный утес в Ланъя, конечно, но побеспокоить его во время упражнений не смели даже самые отчаянные. Наверное, он всерьез соскучился по горам Ланъя. Там его место. В Архиве, где он – полновластный властитель и признанный чародей, а не в церемонной, пыльной, опасной столице одной из десятка империй Поднебесной. Необходимость, которая привела его сюда, чудесным образом себя исчерпала. Чтобы дальше следить за еще хрупким здоровьем Мэй Чансу, достанет сил лекаря Яня, и благородная госпожа Цзин поможет советом, да и наследный принц с юньнаньской княжной кое-чем располагают. Вот только пройдет положенный им самим для верности срок… Самая рискованная точка их предприятия, назначенная на день рождения императора, миновала без потерь. Линь Чэнь не раз думал, что бы случилось, если бы к этому мигу Чансу подошел не с восполненной жизненной силой, но истощенным ядом и умирающим. С него бы сталось перестать дышать сразу на пороге своего дома, вернувшись туда, и победа Мэй Чансу стала бы горчайшим поражением самого Линь Чэня. Но теперь будет все по-другому. – Считай на пальцах. – объяснил он в конце концов своему другу. – Пилюля Бинсюй открывает забитые каналы ци в теле человека, так? При недостаточности утробного дыхания такой несчастный пожрет сам себя и сгорит за три месяца. Это время почти истекло, я слежу за тобой, как коршун за цыпленком, и не похоже, чтобы с твоим лечением я ошибся, но для верности беру все четыре луны: убедиться, что твоя жизнь вне опасности. Если, конечно, ты собственными трудами не заработаешь за это время пыльную лихорадку, мозговую горячку или избыток железа в организме. – Острого? – полуобернулся Мэй Чансу. – Не без того. Но твои разбойнички… виноват, люди Союза неплохо тебя охраняют. – И Фэйлю. Линь Чэнь покачал головой. – Привыкай к мысли, что ему не будет хода на те высоты, куда намерен подняться ты. – А кто тебе сказал про высоты, Линь Чэнь? – Мэй Чансу посмотрел на него остро и проницательно. – Да так… птичка напела. – ответил он уклончиво. Словно он своими ушами не слышал, как Мэй Чансу обсуждал с Сяо Цзинъянем и Шэн Чжуем не более не менее как реформу податей! Чансу учил, наследный принц с министром внимали. Скромный ученый? Советник, исполнивший свое предназначение? Бери выше, сановник, и как бы не первого ранга. Но если одному другу хочется умолчать об очевидном, другому во имя учтивости не стоит тянуть слова у него с языка. – Кстати о птичках, – показательно оживился Линь Чэнь, тыкая ему в грудь пальцем, – я всегда говорил, что ты должен мне подарить сяо Фэйлю, так сейчас самое время! А что, хотел за спасение жизни отделаться мешочком с монетами?.. Фэйлю немедленно заорал со двора: «Не хочу!» – и Мэй Чансу, конечно же, принялся успокаивать его, что вредный братец Чэнь дразнится не со зла. «Еще бы, – подумал Линь Чэнь, средоточие вредности и источник проказ (по версии ученого мужа Мэй Чансу). – Что эти двое видели от меня, кроме заботы об их интересах? Но неразумный Фэйлю достаточно наивен, а многомудрый Чансу – бесцеремонен, чтобы этого не замечать». И оба полагают, что их хитрость может возыметь действие на Хозяина Архива, если он сам того не захочет. В день, когда было объявлено о завершении расследования силами трех приказов дела армии Чиянь, Мэй Чансу вернулся домой, когда уже и звезды вовсю высыпали на небе. Глаза у него – даже пре свете фонаря видно – были припухшие, от одежд пахло дымом курений, а дыхание отдавало хмельным. И сопровождавшие его Ли Ган с Чжэнь Пином, вояки испытанные, были не трезвей своего главы. Без особой охоты принюхавшись, Линь Чэнь рассудил, что речь шла не о выдержанном рисовом вине, но солдатской бражке, грубой и немилосердной к голове наутро после возлияний. – Поминали по-солдатски? – только и спросил Линь Чэнь, помогая своей пропаже выбраться из повозки. Мэй Чансу утвердительно дернул головой, точно выпивка, у всех развязывающая языки, его уста, наоборот, замкнула, и побрел к дому. Фэйлю вился рядом, значит, упасть не даст. Ли Ган попытался поддержать было своего главу под локоть, но Линь Чэнь на него так рявкнул шепотом, с поминанием всех срамных частей тела демонов, что бывший десятник застыл на месте. Не исключено, что в восхищении. Надавав управляющему поручений, по которым обычно должен бы бегать мальчишка с кухни, Линь Чэнь раскаяния не испытал. Лучшее средство от излишне выпитого – тяжкий труд, так что наутро тот еще и спасибо скажет. Вот Мэй Чансу этого не знал. Скинул плащ и с больным видом сидел на кровати, нахохлясь. Прежде можно было бы опасаться приступа кровавого кашля, но теперь… Не только в том было дело, что Чансу стоило избавить сейчас от утреннего недомогания. Линь Чэнь смотрел дальше. Великое дело Мэй Чансу было завершено, но жизнь – нет, и теперь ему надо было собирать себя для этой новой – и, боги дадут, долгой – жизни. – Вставай. – Линь Чэнь решительно вздернул его на ноги. – Что? Я разделяю твою пристойную скорбь, но не хочу, чтобы ты утром страдал от жестокого похмелья. Такого же, как случилось после свадьбы твоего лучшего друга. – Боги, вот это было празднество! Я и не думал, что увижу своими глазами, как Цзинъянь с Нихуан вместе поклонятся родителям, Небу и Земле. – Горе и сентиментальные воспоминания в пьяном разуме Мэй Чансу смешивались одно с другим. А еще он беззастенчиво висел у Линь Чэня на плече – Но сегодня… Сегодня было бы сообразно не искать облегчения… Линь Чэнь решительно прервал его бормотание: – Не сообразно. Или боевые братья, глядящие на тебя с небес, были бы довольны, что их командующий превратился в эдакую развалину, даже пить не умеющую? Марш вперед! Встать! Выпрямиться! Десять подходов «клюющегося гуся» и «танцующего дракона». – Как ребенку? – переспросила эта зараза горестно. – Да! Потом палку в руки – клинок тебе еще рано – и начнешь с первой формы с мечом. Что, все каноны позабыл, господин Мэй? Разленился? Ничего тяжелее кисти в руке не удержишь? – И какие только демоны сегодня поделились с тобой своею злобой, Линь Чэнь? – вздохнул тот, но послушался. – Да по своей кротости, сопряженной с разумным поведением, я скоро смогу сравняться с милосердной Гуаньинь! – Легким тычком между лопаток он заставил немощного и нетрезвого ученого принять правильную стойку и задал ему ритм движений. Трезвым Мэй Чансу засыпал бы его вопросами «а зачем?», «а можно ли?», «почему именно сейчас?», «чего ты этим добиваешься?» и «как это скажется на будущем Великой Лян?». Пьяным – подчинился. И хотя его тело определенно не помнило того, что знала голова, но старался он всерьез и взмок достаточно быстро, а потом и вовсе запросил пощады. Искреннее усердие требует вознаграждения, признал Линь Чэнь и потащил его в купальню. – Ты можешь думать, что я жесток, – сказал он, усаживая страдальца в теплую воду и разминая его почти нежно. – Но я хочу, чтобы теперь ты перестал себя жалеть и восстановил силы как можно скорее. Чтобы дальше слугам не приходилось поддерживать тебя под локти, точно встающую с подушек благородную даму, а лекарю – хлопотать над тобой, как курица над цыпленком. Да что там, ему скоро вообще не понадобится лекарь! Эта мысль наполняла Линь Чэня надеждой и немного – печалью. – Похлопочи надо мной еще немного, – попросил Мэй Чансу. – Иначе ты окажешься совершенно безжалостен, требуя от меня переменить всю мою жизнь, не дождавшись и рассвета. – Это я безжалостен? Это ведь ты желаешь от меня трудов посреди ночи! Линь Чэнь скинул одежды и забрался в бадью, переплетя с ним ноги. Чансу тихо, удовлетворенно вздохнул. Ну еще бы! – Неудивительно, что твой характер нехорош, а взгляд на мир – безрадостен, – наставительно сказал Линь Чэнь, кончиками пальцев очерчивая рельеф худого тела под прозрачной водой. – Ты же только весенними утехами и отвлекаешься от страданий и невзгод, а уж утехи ты себе дозволяешь лишь со мною одним. – Ты осуждаешь меня за мою верность и призываешь к распущенности? – удивился Чансу, выгибаясь в пояснице. – На ближайшие четверть стражи я не просто дозволяю тебе сообразную твоей природе распущенность. Я, как лекарь, тебе ее предписываю. – Линь Чэнь пригреб его к себе поближе и провел ногтями по спине. Несомненный отклик плоти подтвердил справедливость его слов. – Прикрываешь лекарской премудростью свое сладострастие? – глаза Чансу смеялись, но их зрачок сделался шире обычного. – Только мое? – Ну, допустим, и я немного грешен, – пробормотал Мэй Чансу, откидываясь на его подсунутых под ягодицы ладонях. – А-ах! Ахнешь тут, когда из твоего тела исторгает звуки искусный флейтист. Может, Чансу и рассчитывал потянуть удовольствие, но совсем скоро выгнулся, вцепившись в кромку бадьи до побелевших пальцев, и излился ему в губы. – Вот так, – выговорил Линь Чэнь хрипловато. Но если у него самого лишь горло перехватило, то его любовник расслабленно плавал в теплой воде и тумане удовольствия. Сладкий, покорный, оглушенный; делай с ним что хочешь. Что говорить, это пьянило похлеще вина. Хотелось по-простому разложить это искренне жаждущее удовольствий тело на ложе и двигаться в нем, пока Чансу весь не расплавится топленым медом и не изойдет на крик. Распалять его попеременно легкой болью и искусными ласками, чтобы сам упрашивал взять его. Заставлять его сжиматься и дрожать, насаженного на живое копье, возносить к сверкающим пикам, давать немного передышки и повторять, насколько самому хватит сил – а это было бы долго… Разумеется, он прежде никогда не позволял себе даже намека на подобное. Обойтись так с Мэй Чансу значило бы погубить его вернее, чем влить в глотку яд. А любовь и сочувствие занимали в душе Линь Чэня огромное место, несоразмерное с плотским желанием. Ну а теперь… не стоило и начинать. – Так, – повторил он ровно. – Теперь ты протрезвел, как бы тебе ни хотелось обратного. – Жестокий… – томно простонал Мэй Чансу. – И умелый, – согласился Линь Чэнь. – Твое тело слабо, но чувствительно, и к боли, и к удовольствию. В сочетании с волей, из которой бы наконечники копий ковать, а также дурной головой, которая изобрела коварный план, они и привели тебя к вынужденному воздержанию. Не спорю, прежде оно было тебе полезно, но сейчас – довольно. – Когда это я тебе отказывал? – с мягкой полуулыбкой ответил Чансу. – Когда это я на тебе женился? – отозвался Линь Чэнь вопросом на вопрос. Они помолчали. Судя по возмущенному молчанию Линь Чэня, Мэй Чансу пора было начинать жить своими силами и своей семьей. Судя по умиротворенному молчанию Мэй Чансу, да, женился, и Линь Чэнь должен теперь с поклоном подносить любезному супругу полотенце и гребень. Поскольку дело происходило на земле поместья Су, гость безнадежно проигрывал хозяину. Пришлось вынимать из воды, и вправду вытирать полотенцем, укутывать и конвоировать в сторону спальни. – Ты мне должен! – раздраженно заявил Линь Чэнь, пихая его в кровать. – Конечно. – Если бы не я, твое завтрашнее утро было бы мучительным, а день – невыносимым. – Конечно. – И не повторяй одно и то же, как монах – моление Будде. Ты уже знаешь, чем займешься в ближайшие дни и дальше? Если скажешь «я еще не думал», я рассержусь, учти. – Я вообще-то думал. Думал заняться восстановлением храма предков, – Мэй Чансу вздохнул. – Но Цзинъянь уже сам отдал приказ превратить в молельный зал один из павильонов дворца. В сущности, это правильно. Род Линь пресекся злой волей, и хранить память и чтить духов во искупление этой ошибки теперь пристало ему. Не думаю, что дядя-император подойдет к этому залу хоть на пару ли. – А молодой господин Линь Шу категорически не желает вернуть себе свое имя? – Ни к чему. Пусть его по-прежнему помнят как самого блестящего юношу столицы былых времен, а не как хилого и беспринципного советника Су. Ни к чему смешивать горючее масло и родниковую воду. Что за столько лет одно имя позабылось, зато другое – наросло, как новая кожа на рану, есть ли разница? Перед Мэй Чансу, как бы он ни звался, простиралось значительное и блестящее будущее. И было даже странно, что он не желал о нем говорить. – Я не спрашивал тебя о том, чего ты делать не намерен, Чансу! Так что не уходи от ответа. – Да я не ухожу. Что это ты вдруг заинтересовался столичной политикой? Планы есть у Цзинъяня. А у меня лишь мысли, которыми я готов поделиться с ним и его будущим кругом министров. – Твой дорогой принц уже сказал, кем желает видеть тебя при своем будущем правлении? Канцлером или тайши? Или вовсе главой управления надзора? Мэй Чансу аж привстал в постели. – Линь Чэнь, что за вздор? С чего ты это взял? – Скажешь, нет? – Для убедительности Лин Чэнь легко уперся ему веером под подбородок, но Мэй Чансу, встряхнув головой, тотчас отодвинулся. – Ладно уж, признайся. Если на хитроумные интриги ты положил столько лет, как твердой рукой не поспособствовать изо всех сил добродетельному правлению? – Я не понимаю, с чего ты вообще начал этот разговор, – выговорил Мэй Чансу чопорно, как буддийская монашка, которую застали с мужчиной. – Ревнуешь меня к Цзинъяню? Или хочешь прочесть мне наставление о том, что я не должен перетруждать себя? Говори уж открыто, а не намеками, как придворная красавица. – Что ж, скажу. Не первый год знаю тебя, и ход твоих мыслей – тоже. Ты, цилинь, при надобности соображаешь быстрее, чем дождь падает с небес. Поэтому должен понимать, чего я от тебя жду. Чтобы ты окреп, соизволением своего принца получил титул и чин, остепенился. Стань владетельным господином, заведи себе гарем, в конце концов, а то неприлично в твои годы не держать в доме даже наложницы. Живи разумом и телом в свое удовольствие и не заставляй меня издалека беспокоиться за то, что же с тобой творится. – Почему издалека? – переспросил Мэй Чансу ровно. – Обещанные мною четыре месяца почти истекли, а ты с каждым днем делаешься все здоровее. Скоро у тебя отпадет во мне надобность. Я все-таки не лекарь с коробом травок, Чансу, а Хозяин Архива. У меня есть свои обязанности и дела. И были раньше, до того, как я с тобою познакомился. – Ах, значит так? – Мэй Чансу сел, упершись кулаками в постель. – Побаловался и бросаешь, любовничек? Дни считал, когда наконец будет можно? – Тебе не составило никакого труда сделать то же самое два года назад! – огрызнулся Линь Чэнь. – Было нельзя, но тебя это не остановило. И ты преспокойно прожил без меня все это время. Ты уже не дитя, глава Мэй, чтобы не мог устроить свою жизнь сам, а я тебе не нянька! – А я тебе кто? – переспросил Чансу ядовито. – Безмозглый распутник, которого только одно и интересует? Мог бы сегодня проявить уважение, а ты побаловался и еще и нравоучения мне вздумал читать о чувствительной натуре. Только что замену себе на прощание не подобрал, чтобы я побыстрей утешился! – Чансу. – Что?! – Мы ругаемся как две базарные торговки. Пристало ли нам… – Ничтожный смущен своим проступком! – рявкнул Мэй Чансу. – Не смеет глаз поднять перед высокоученым господином с горы Ланъя, который один знает земные пути и понимает, как долженствует поступать скудоумному, которого любовник сначала изысканно одарил весенним удовольствием, а потом сообщил, что он лишь докучная обуза. – Положим, я тоже не приложение к резному подлокотнику в твоем кабинете, – Линь Чэнь покачал головой. – В доме столичного сановника для меня вряд ли найдется место – Если твой знаменитый Архив всякий раз вот так высасывает свои предположения из пальца, удивительно, что вас не ославили шарлатанами, – произнес Мэй Чансу со всем возможным ехидством. – При живом императоре ты уже поименовал меня сановником следующего, да и у Сяо Цзинъяня вряд ли спросил, хочет ли он дать мне чиновную должность. – Он же не дурак, – Линь Чэнь пожал плечами. – И меня таким не считай. Мэй Чансу резко встал. Покосился на Линь Чэня, схватил с кровати шелковое одеяло, накинул на плечи вместо плаща и принялся выхаживать по спальне. – Удивляюсь, насколько ты слеп и видишь меня исключительно глазами своей привычки! Линь Шу был благородный мальчик, да. А вот репутация советника Су в столице замарана так, что ни одна прачка не отмоет. Он не должен и на десяток ли приближаться к справедливому императору, наделенному мудростью и добродетелью, и пост императорского сановника не для него. Я высказал это Цзинъяню, и даже мой твердолобый Буйвол согласился. Только ты упрямишься. Линь Чэнь шагнул к нему и молча положил пальцы ему на лоб. – Эй, в чем дело? – Проверяю, не болен ли ты. Лихорадка часто сопровождается бредом. Мэй Чансу гневно дернул головой: – Лжецом ты меня уже назвал, а теперь еще и умалишенным? Ты не стесняешься прибавлять одно оскорбление к другим. – Я спас тебе жизнь, не смей выкидывать ее на ветер, да еще прикрываться своим Сяо Цзинъянем! Это, знаешь ли, оскорбление похлеще любых слов. – А я разве просил меня спасать?! – Да, просил! – выкрикнул Линь Чэнь с торжеством. – Ты именно это и просил, когда четырнадцать лет назад заявился на гору Ланъя. Может, мычал ты неразборчиво, но твои намерения были вполне очевидны. Ты хотел жить. И мне наконец-то удалось тебя вылечить, можешь не благодарить! А теперь я хочу, чтобы ты жил этой самой собственной жизнью, долго, по возможности – счастливо, но уж точно - не опираясь на мою руку, как расслабленный старец на палку. Год назад у тебя это превосходно получалось. Так что, гуй тебя побери, завтра я уезжаю! – Завтра? – голос Мэй Чансу был тих, но как-то сразу вспомнилось, что глава Мэй держит в железных рукавицах сотни головорезов самой крупной бойцовской гильдии в Поднебесной. – А почему не посреди ночи? Красивый жест, широкий, да еще тебе не пришлось бы представать лицом к лицу с собственными ошибками. – Я не ошибаюсь, – бросил Линь Чэнь надменно. – Уж тебя я знаю, поверь. И надеюсь, что желание настоять на своем все же не заставит тебя испортить себе будущую жизнь ради победы в споре. – А я надеюсь, что после того, как договорю, твое оскорбленное самолюбие сумеет дотерпеть до утра, Линь Чэнь. – Мэй Чансу усмехнулся. – Я люблю Цзинъяня – да-да, не сверкай глазами, а я, так и быть, добавлю «как брата». Я хочу видеть его на троне, и Нихуан рядом с ними, и честных преданных сановников – у его подножия, и все такое. Но я за эти годы наелся досыта Великой Лян, и церемониалом, и придворной политикой, и тайнами всех чиновников, а от туго заплетенной прически у меня болит голова. Я думал, в Поднебесной найдется для меня место поуютнее, например, гора Ланъя, но мой сердечный друг внезапно изображает передо мной оскобленную добродетель только потому, что я не желаю становиться канцлером Лян, как он для меня удачно придумал. Поэтому он поносит меня последними словами и вообще ведет себя как слишком разборчивый гость в парчовом домике. Ну не смешно ли? Да что за муха укусила Мэй Чансу? Ровный в речах, слабый телом, сдержанный, с Линь Чэнем – даже покорный и охотно тающий под его руками, разминают ли они, ставят прижигания или ласкают, сейчас он стегал словами, как демон – огненной плетью, нападал с той сторону, откуда и не ждали, бушевал. – Да при чем тут вообще Ланья? – только и смог вставить Линь Чэнь. – Твоя вотчина, да? Не желаешь делиться? Всякий ван в своих владениях делается жаден, бесспорно. Что ж, я и это переживу, мой ученый друг. Не только высшая добродетель подобна воде, но и человеческая предприимчивость, а я и прежде был далеко не так беспомощен, каким ты привык меня видеть, когда держал иглы в руках. А уж теперь передо мной открыта вся Поднебесная, кроме покоев одного заносчивого мудреца! – Не выворачивай мои слова наизнанку! – Линь Чэнь вскипал медленно, как котелок на огне, но всему есть свой предел. – Это я намерен отсюда уехать, а не тебя от себя гоню. – Ты не просто уезжаешь, Линь Чэнь. Ты бежишь! Так нестерпимо для Хозяина Архива хоть раз промахнуться в своих предположениях, да? Либо это, и ты – самонадеянный болван, либо я и вправду тебе безмерно надоел, а в столицу тебя привел лишь лекарский долг и просьба Цзинъяня. О да, ты почти всемогущ! Склоняюсь перед твоими умениями, равным которым нет на всей земле, но надеюсь, что хотя бы ложе ты делил со мною не затем, чтобы исцеление вернее удалось. – Остается спросить, зачем ты принимал меня на ложе, Чансу! – взорвался Линь Чэнь. – Что: приятно, безопасно, и в отличие от вина – не под запретом? Можно расслабиться, пока стараются для твоего удовольствия?! Он сделал к Мэй Чансу один широкий шаг и рывком сдернул с его плеч одеяло. Тот отшатнулся, сощурился; судя по глазам, уже ждал хорошей оплеухи – и намеревался на нее достойно ответить. Мэй Чансу, кажется, прозвал Сяо Цзинхуаня змеем? Да он сам – змеюка злобная, ядовитая, сейчас бросится! – То, что я от тебя сейчас слышу – слышу в первый раз, – сообщил Линь Чэнь холодно. – А иные слова ты бы и вовсе лучше удержал за зубами, милый друг. Хочешь, значит, бросить Цзиньлин и уехать со мною в Ланъя, да ну? Ради красного словца чего не пообещаешь! А вот дальше Чансу отшатнуться уже не успел: Линь Чэнь жестко взял его двумя пальцами за подбородок. – На ложе я тебе нехорош, говоришь? Ну так покажи, как надо! Покажи, что время со мной ты ценишь хотя бы больше, чем налоговые отчеты! Ты ведь не девица и не юнец из лотосового переулка, и на свою немощь при мне можешь не кивать. Что, сразу неловко стало? Мэй Чансу попытался что-то произнести, и Линь Чэнь уже решил, что закроет ему сейчас рот ладонью, сообщит веско: «Ответ ясен, а с твоим красноречием я и так знаком, можешь не трудиться», – потом же просто развернется и выйдет, прекращая этот бесполезный разговор на исходе часа быка. Но Мэй Чансу только пробормотал: «Ну…» – и качнулся к нему всем телом, сгреб в пригоршню распущенные волосы, поцеловал. Порицание за нежность и аккуратность, зато хвала за усердие – он сделал это так резко, что они стукнулись зубами, точно юнцы. Он толкался в рот Линь Чэня языком, кусал за губу, облапил за затылок, теснил всем телом – вот уж, воистину, предводитель речных разбойников, а не благородный муж. Линь Чэнь опомнился лишь когда край кровати стукнул его под колени: – Эй!.. – Ты сам дозволил, Чэнь, – пробормотал Чансу куда-то ему в шею (вылизывая ее и одновременно распутывая пояс на чужом халате с торопливостью молодца, который смог снять доступную девицу лишь на четверть стражи, и ему надо все успеть). – Нынче твой нрав переменчив, как грозовое небо, надо пользоваться случаем, пока ты не против побыть младшим братом… – Если ты думаешь, что… – Да ничего я не думаю, Чэнь. В тебе же мягкости и уступчивости – как воды в камне, – Мэй Чансу распахнул халаты, придавил его собой и терся об него всем телом, чуть не скалясь от удовольствия. – Захочешь – все равно уедешь, да еще и ругательствами одаришь на прощание… Но, даже уехав, ты будешь помнить! Как я тебя… С тобой… Чансу замолк, но его пальцы и губы не унимались ни на мгновение, Линь Чэнь ощутил, как в теле еще не улегшиеся волны злости затапливает тягучий прилив желания. Влажное дыхание обласкало мышцы живота, пальцы выкрутили сосок – неласково, зато до крайности уместно, и он невольно подал бедрами вверх – только затем, чтобы Чансу тут же засунул ладони под него, стиснул ягодицы – до боли. Как будто его друг ждал этого все это время, эти…месяцы? – и вот наконец дорвался. Неожиданно. Но необычайно приятно. – Да ты наглец, братец Су, – выдохнул Линь Чэнь. Наглец, не ведающий стыда, зато обладающий отличной памятью и усвоивший по великому множеству уроков, как раздвигать створки медных врат перед решительным штурмом и на какое ничтожное движение пальцев младший брат отвечает несоразмерно громким стоном. Линь Чэнь закусил губу и все-таки сдержаться не смог. – Я очень… очень ценю время с тобой, Чэнь-гэгэ, – выдохнул Мэй Чансу, не переставая тереть и поглаживать, отчего ствол Чэня обрел крепость настоящего нефрита. – Только поэтому не хочу спешить и призываю на помощь всю свою выдержку. Хотя самое искреннее мое желание – вставить меч в твои ножны по рукоять. – Да ну?.. - Представь себе, – кивнул Чансу, тяжело дыша. Прежде это зрелище вызвало бы у Линь Чэня привычный окрик “Следи за дыханием!” – но сейчас – одно лишь предвкушение. Он сложился втрое, как лист бумаги для доклада, изогнулся, подхватил себя под колени, открываясь, предлагая себя, соглашаясь на то, что его ближайшее будущее выглядит именно так: – …пройти с тобой дорогой тысячи шагов, чтобы ты и стонал, и дрожал, и обнимал меня, и стискивался на моей плоти, и делил мое удовольствие. Излиться в тебя. Вылизать с твоего живота семя. Потом лежать рядом и целовать твои пальцы. Потом повторить. Ты один такой, Чэнь… невыносимый, самодовольный, ворчливый. Прекрасный. Нет, к подгорным гуям всю выдержку! Дай! Линь Чэнь и дал. Он же не Чансу, чьи отношения с собственным телом напоминали вооруженное перемирие вперемешку с загулами в портовом кабаке с податливыми девицами! Он умел ценить чувственное наслаждение, а неподдельная страсть Мэй Чансу подожгла его моментально, как искра – сухой трут. Даже если в остальном тот лгал; даже если, как это у хитрого цилиня было в обычае, тот и весенние утехи полагал оружием в собственных интригах. Все равно это было жарко, восхитительно, остро, вышибало мысли из головы и срывало стоны с губ. Он прогибался, вращал бедрами, сжимал и расслаблял мышцы, пришпоривал Чансу пяткой по пояснице и поощряюще вскрикивал – до того мига, пока его не скрутило сладкой судорогой, не подвластной уже никакому усилию. Мэй Чансу улегся к нему под бок. Линь Чэнь машинально набросил на него одеяло. – И что это было? – Ответ, конечно. На твое предложение завести гарем. – Эк оно тебя возбудило. – Линь Чэнь покачал головой. – Даже слов не смог найти. – Возмутило, – поправил Мэй Чансу педантично, подтягивая к себе под локоть валик. – Тебе не кажется, что… – Что я был неправ? Точно. – Тот примирительно вздохнул. – На будущее надо запретить себе спорить о чем-то важном заполночь и еще после вина. Я бы никогда себе не простил, если бы мы переругались. Ты и худшее по отношению ко мне совершал без колебаний, хотел сказать Линь Чэнь, но смолчал. Чансу прав, не стоит сейчас раздувать спор. Ругаться в глухую полночь – все равно что ловить рыбу в замерзшем пруду. – Я могу уехать и без ссоры, – произнес Линь Чэнь ровно. – Знаю. Без ссоры, без сожаления, без раздумий. А это обязательно? Уезжать? – Тебе нужно жить своей жизнью, Чансу. Счастливой, полнокровной жизнью добродетельного мужа, следующего учению Кун-цзы, прославляющего имя предков и служащего своей державе… – Хватит, Чэнь, - оборвал его Мэй Чансу мягко, но непреклонно. - Дюжину с лишним лет в моей жизни было только отмщение за армию Чиянь и ты. Армии Чиянь я свои долги отдал… – А мне вовсе ничего не должен, верно. – Кроме имени, которое ты мне дал, и жизни, которую спас. – Я и говорю, ничего. Твое имя, твоя жизнь. – Значит ли это, что теперь я могу жить для себя, о премудрый даос с горы Ланъя? Линь Чэнь помолчал. Отвечать на этот вопрос отказом было бессмысленно, согласием – страшновато. Он сглотнул. – Разумеется, можешь. Я не твой наставник, чтобы спрашивать меня о подобном. – Да уж. Речи императорского наставника про учение Кун-цзы – это точно не твое. – А что мое? Мэй Чансу сплел с ним пальцы и сказал тихо: – Я – твой. Ты врос в мою жизнь, Линь Чэнь, и хочу, чтобы так и осталось. Это, конечно, не то, что помешает тебе сбежать в ночь без шапки и сапог, но учти это, пожалуйста. Мне осталась одна, последняя обязанность перед семьей, а потом советник Су без шума покинет столицу. Дождешься?