Мое побережье

Вдох. Блять. Выдох. Он стоял на берегу и тщетно пытался привести себя в чувства. Глубже вдыхал соленый влажный воздух Тирренского моря и надеялся, что шумные волны обточат скалы его души так же, как они обточили песок под его ногами. Он готов ждать тысячелетиями, пока боль приливами вымоется из его тела, разъестся солью, издробится в пыль под ногами местных, но чаще – все же туристов. Сам он здесь уже не турист, кто-то между: небольшая вилла на побережье Одиссея как безмолвно-кричащее напоминание о том, во что они вложили подаренные на их свадьбу деньги пару лет назад. Тогда еще безумно влюбленные. В Италию. В маленький городок на берегу моря и в его гостеприимных жителей, в античную архитектуру, узкие улочки, пестрящие яркими цветами и самодельными вывесками, и даже в черных кошек в Старом городе. Он – в нее, она – в него. В подтверждение у каждого полоска белого золота на том самом пальце. Свое он все еще не снимает. Оттягивает этот момент как может. А ее кольцо хранит в самом надежном месте – у своего сердца. Повесил на шею, а теперь даже не мог поднять голову и рассмеяться в небо, со злостью и отчаянием, будто коря ни в чем неповинный небосвод во всех своих бедах, потому что кольцо камнем вниз тянуло его к земле. Оставалось разве что криво усмехаться, до рези в глазах вглядываясь в неспокойное осеннее море. Приехал залечивать раны и хоронить воспоминания туда, где все только зарождалось. Думал, станет легче. Не стало. Зато хотелось кричать, что есть мочи, разрезать кулаками воздух, будто тот был главным соперником на ринге, будто нокаутируешь его – и все сразу снова твое. Жизнь – твоя. Кричать хотелось до боли. Громко. С надрывом. Чтобы стенка и так раздраженного от постоянного курения горла саднила. Чтобы потом сплевывать кровь на бледно-желтый песок и никотин из легких выкашливать туда же. Он уехал за тысячи километров. Он не хотел. Ему пришлось. Чтобы ей, блять, жилось легче. Чтобы, блять, хоть теперь не жалела. Вот только не хотелось верить, что их история может так закончиться. Они могут закончиться. Не после того, что было. Не после этого. У него теперь 42 часа в сутках и 4 дня в неделю. У него пальцы в кровь от постоянной игры на мандолине, которую он когда-то – еще с ней – отхватил в старом антикварном магазинчике, затерявшемся в переулках Болоньи. «Дан, сыграешь?» – ласково упрашивала каждый вечер, пряча ему в плечо улыбку, пока холодным носом чертила над воротником его футболки, словно жить не могла без этого. Словно жить без него не могла. Словно он не впервые в жизни к мандолине притронулся в то лето. Словно он хоть раз ей отказать мог. Кричит. Голос срывает. Пугает до одури наглых чаек, которые будто осиротевшего приняли его в свою семью и теперь каждый вечер приходили к нему в гости на ужин. Дожил. В свои сорок три вместо жены и детей – две жирные чайки, даже окурки из рук вырывающие жадно. А он без. Без жены. Жены, блять. Которая не жена. Жизнь. Под кожей, по венам, в голове, в сердце. В сердце, от которого уже ничего не осталось. Теперь там, в груди, зияет черной дырой нечто, когда-то бывшее его чем-то. Его всем-то. Трепетавшим от каждой ее улыбки, взгляда, даже из-под ресниц на него брошенного. Особенно из-под ресниц. Заходившимся от звука ее голоса, от ее томных стонов, брошенных в тишину комнаты, от возмущенного сопения, когда он делал что-то по-своему. Непокорная его любовь. Думал, разгадал. Думал, поверила. Доверила. Доверилась. Ошибся. Еще бы. Она самый опытный в мире шифровальщик. На годы вперед сообщения шифрует. За себя, за него, за них обоих. А дешифровку ему оставляет. Только вот ни ключей, ни подсказок у него не было. И нет. И если взлом шифра «Энигмы» в далекие сороковые приблизил день победы во Второй мировой на два года и миллионы жизней сохранил, то попытка взлома шифра «Кароль» день победы отсрочила не то, что надолго. Навсегда. Но одну жизнь все же спасла. Тинину. Только вот вторую погубила. Но он и не Алан Тьюринг. Дешифровальных машин не изобретал. А потому ни миллионов других, ни ее жизни не стоит. Так бывает, успокаивает он себя. Не всегда ведь оно навсегда. А потом снова кричит. Хорошо хоть, пляж частный. Их. Его? Ее? У него ни одного внятного ответа на подобные вопросы. Потому что у него гребанный синдром отмены, который долгой и мучительной смерти подобен, сравним с пытками в пыльных бункерах Кандагара и с бомбой замедленного действия, помещенной прямо у него в груди, как только она от него ушла. Бросила. Он за эти годы впитал ее в себя всю. Вызубрил. Вылюбил. Залюбил, думает он. А разгадать все равно не смог. Не заметил, что стал душить своей любовью. Перекрывал ей живительный кислород своими же руками, своими же чувствами. Просто по-другому не умел. А смог бы? А смог бы. Но волны тихой колыбелью укачивали беспокойный, лишенный сна разум, манили, пеной ласкали стопы и звали, звали, звали. Решился. Зашел по колено прямо в одежде. Кончиками пальцев расчертил водную гладь, холодная. Еще минут пять и ноги начнет сводить судорогой, но он делает еще шаг. Еще один. И еще. Море волновалось, бесновалось, рвалось на берег, ударяя его в живот и заставляя отступить на шаг назад, сдавая позиции. Не сдается. Тут – не сдается. Вперед на два. Тело уже сотрясается от крупной дрожи. Но там – ураганы сильнее. Там – его внутреннее море сходит с ума, переживая самый сильный шторм с момента, как он пришел в этот мир. Пальцы не слушаются, но он упрямый. Одним рывком снимает обручальное с правой руки и смотрит на него так, как матери смотрят на своих сыновей, отправляя их на войну, – без надежды на то, что увидят родные черты еще хоть раз. Дан прощался не с частью своей жизни, он прощался с частью своей души, которая из последних сил пыталась протестовать и оставить себе то, что все равно никогда не сотрется ни из сердца (или того, что от него осталось), ни из памяти. Как в бреду, он поднес кольцо к своему лицу и в последний раз взглянул на гравировку с внутренней стороны ободка. Хотел провести по ней пальцем и чуть не выронил кольцо в воду. Поймал у самой кромки. Юная волна на мгновение укутала его ладонь своими водами, и он поспешил сжать пальцы на кольце сильнее, опасаясь, что оно может исчезнуть в этой бездне. Он снова приблизил руку к лицу и с чувством поднес кольцо к своим губам, запечатлевая в этом поцелуе всю свою любовь, которой ей оказалось недостаточно. Или сверхдостаточно. В любом случае, он не хотел сейчас об этом думать, надеясь, что хотя бы часть его тревог и боли пойдет ко дну вместе с этим кольцом. Он тихо выдохнул и, не давая себе времени передумать, отбросил его куда-то вправо от себя. Краем глаза он все же успел заметить, как легкое облачко пара, порожденное его теплым дыханием, окутало собой кольцо, будто таким образом скрывая все шероховатости их с Тиной брака, перед тем как навсегда исчезло на дне Тирренского моря. Дан еще какое-то время пораженно смотрел на то место, где секунду назад исчезло его кольцо, а потом, вдруг преисполненный решимости, с ненавистью дернул за шнурок на своей шее. Тот не сразу поддался, больно впиваясь в кожу, и Дан дернул за него еще несколько раз, прежде чем тот уступил, не выдержав напряжения, напоследок оставляя вместо себя глубокий порез, на месте которого тут же выступила кровь. Мужчина даже не обратил на это внимания, не смея отвести взгляд от практически точной копии своего кольца. Их обручальные были сделаны на заказ. По индивидуальному эскизу. Только для них двоих. Единственные в своем роде. С первого взгляда они ничем не отличались, за исключением очевидного. Размера. Дан осторожно освободил кольцо от ненужной теперь веревки и пустил ее по волнам. Сглотнул вставший в горле ком. Всего лишь кусок металла. Был бы. Если не о ней. Потому что никто, кроме них двоих и ювелира, не мог знать, что гравировки на кольцах не были идентичными. И только им двоим было известно, сколько всего они в себе несут. И это казалось правильным. И это была идея Тины. Тины, мать его, Кароль. Как же хотелось ее возненавидеть. Всем нутром. Каждый сантиметр ее проклятого тела. Ее еще более проклятой натуры. За то, что так легко от всего отказалась. Не захотела попробовать. Дать им шанс все исправить. Дать ему шанс все исправить. Ушла. После банальной, неразвóдной ссоры. Кинув почти сухое: «Не могу так больше. Хочу развод». Как черствый хлеб бродячей собаке, с которой не хочешь связываться. Вдруг – укусит. А следом по столу прокатилось ее кольцо, волчком закрутившись прямо перед ним. «Устала». «Ты меня даже не слышишь». «Жалеешь, что начал этот разговор?» «А знаешь, о чем я жалею? О том, что сказала «да» в тот день!» Жалею. Он не знал. Не знал, что у них все так плохо. Она не дала ему ни единой возможности что-то сделать. Узнать. Ни разу не намекнула. Тяжелее всего было осознавать, что он оказался дерьмовым мужем. Настолько дерьмовым, что даже ничего не понял. Ничему не научился. Пытался читать между строк и забывал о главном. Читал о главном и упускал все ее карандашные заметки на полях. А их даже если ластиком сотрешь, след останется. Видимо, не для него. Видимо, слишком. Видимо, они настолько не, что она даже лично встречаться не хочет. Чужая. Дан посмотрел на кольцо в своей руке, давно забыв и о холодных волнах, и о том, что он настолько замерз, что пальцы рук уже почти не сгибались, а ноги все-таки начинало сводить судорогой. Белый металл, хранивший форму ее безымянного, одним своим видом причинял боль, напоминая о том, что было, чего не должно было быть и чего уже никогда не случится, и Дан с остервенением сжал руку в кулак, больно впиваясь ногтями в ладонь. Перед смертью не надышишься. Безумно хотелось поцеловать и ее кольцо тоже. На прощание. У них не было последнего поцелуя наудачу или прощального секса. Черт, он даже не предполагал, что один из их поцелуев действительно может стать последним. Стал. Не запомнил. Теперь как безумец целует на прощание их обручальные кольца. Судорожно выдохнул и свободной рукой зачесал назад спадающие на лоб волосы – ветер играл. Все же снова раскрыл руку и перехватил двумя пальцами бесчувственный кусок металла, в котором на самом деле была закольцована вся его жизнь. Он также держал его перед тем, как обменяться с ней клятвами. Больно. В носу предательски защипало. Потому что понимал – не за что было ее ненавидеть. Просто так бывает. И нужно учиться жить дальше. Принять тот факт, что он не Алан Тьюринг со своей Turing Bombe, а она не «Энигма». Не для него. Поэтому он сейчас тут. Проводит последние дни в доме, когда-то ставшем тем первым «общим» в их семье. Фамилию одну на двоих разделить не случилось. Он и не настаивал. Наверное, к лучшему. У их брака срок годности со дня на день истекает. Посмотрел сквозь кольцо на ропщущее, бескрайнее лоно водной стихии. И увидел в нем ее. Так же, как и в ее голубых глазах всегда видел море. Всегда разное. Ласково-теплое. Опасно-штормящее. Лживо-спокойное или обманчиво-тихое. И все равно его. Его море, которое всегда принимало своего человека, пока на исходе последнего лета не обрушилось на него девятым валом. Чертовым цунами, оттащившим его на тысячи километров вглубь материка. И куда бы он ни отправился на поиски своего моря, стрелка его компаса всегда будет подсказывать одно единственно правильное направление: «недосягаемо». Между ними ничего уже нельзя было исправить. Тина ясно дала это понять, и он хотя бы в этом хотел не налажать. Не хотел, чтобы она потом всю жизнь жалела, оставшись с ним. Как, видимо, жалела все три года их замужества. С ее кольцом расставаться в тысячу раз тяжелее. Невыносимо. И в то же время необходимо. Решил, что долгих прощаний уже предостаточно. Отвел руку подальше назад – замахнулся. И на выдохе отправил кольцо туда, где ему самое место. На дно. Он не мог спрятать там свои чувства, ведь от них не убежать и не скрыться, их не смыть, их не выжечь. Не отрезать от себя словно ненужную конечность. Зато он смог избавиться от этого предательского ошейника, привязавшего его к своей настоящей владелице неведомыми силами. Утопил на дне неспокойного сегодня моря, потому что этому кольцу, символу их отношений даже не перед законом – богом, – там самое место. Этот маленький спектакль, разыгранный то ли для успокоения собственной души, то ли для местных чаек, не принес ему никакого морального удовлетворения, и его разбитое сердце все так же тлело на пепелище их несыгранных чувств. Он ударил раскрытой ладонью по очередной наступающей волне, готовой сбить его с ног. Просто так. Будто это могло перенести его в детство и избавить от необходимости принимать взрослые решения. Например, такие как официальная подпись в документах о разводе или дарственная на передачу Тине его части этой виллы на берегу моря. Пора было выбираться из воды. Изможденный очередным эмоциональным всплеском, он уже собирался выйти на берег, как его под дых ударила одна мысль, выбивая весь воздух из легких. Он не поцеловал ее кольцо на прощание. Он забыл поцеловать ее кольцо на прощание. Секундное оцепенение спало, и он бросился назад, в совершенно бесполезных попытках пытаясь нырнуть под воду и прощупать песчаное дно. Он понимал, что это бесполезно. Но не мог позволить себе упустить еще и этот шанс. Пусть, что надуманный. Пусть он ничего не будет значить. Но он любил ее больше всего на свете, и вопреки своим предыдущим действиям всеми силами пытался оттянуть момент, когда ему придется попрощаться с ней по-настоящему: оставив несколько закорючек на листах, забрав свои вещи из их общего дома и даже не обняв на прощание. Воздуха категорически не хватало на долгие погружения под воду, а на борьбу с усилившимся приливом уходили последние силы. В груди что-то в очередной раз оборвалось. Он не хотел думать о том, что остаток своей жизни проведет с этим тянущим чувством в груди. Его любовь не спасала от смерти. И точно не была панацеей от душевных ран и болезней. Она медленно уничтожала его изнутри. Он безумно, безмерно, до дрожи в коленях и до стиснутых зубов скучал по ней. Он думал, что они навсегда. А оказалось, как у Бегбедера. На три года. И хотелось бы верить, что любовь – это лишь дофамины, эндорфины и фенилэтиламин. Только вот когда Кароль уходила, она не забрала с собой его чувства. И радости они совсем не приносили. Он давно уже не мальчишка, чтобы жить от одной мимолетной привязанности до другой. Его любовь не на три. Она навсегда. Не умирает с разводом. Не уходит с человеком. Не тонет в океане вместе с кольцами. И он ничего не мог с этим поделать. Дан в последний раз набрал побольше воздуха в грудь и погрузился под воду. На секунду ему показалось, что он услышал ее голос, перед тем как вода поглотила любые звуки, и подумал, что окончательно сходит с ума. Море отчаянно выталкивало его на поверхность, но он не сдавался и хватался руками за ускользающий сквозь пальцы песок. Вдруг он нащупал что-то твердое, и надежда накрыла его с головой, когда он, наконец, позволил воде вытолкнуть его наверх. Глаза разъедало от соли, а зубы отбивали неровный ритм. Его надежда умирала вместе с осознанием, что в его руке покоился осколок морской раковины. Ничего. От него ничего не осталось, только ее голос в голове и образ, выгравированный за закрытыми веками. Он не успел с чувством вдохнуть кислород, подумать о чем-то еще и в целом что-то понять, когда мгновения назад выталкивающее его тело море вдруг стало утягивать его вниз будто водоворотом. С головой накрывало волнами, не давало опомниться и обрести равновесие. Он пытался оттолкнуться ногами от дна, но те не слушались. Доигрался. Ноги свело очередной судорогой, а он в последний раз успел увидеть тяжелое серое небо, больше похожее на цвет его теперешней жизни, чем на привычное итальянское. Он не успел отдышаться и набрать в легкие воздуха после последнего погружения и теперь совсем не поэтично захлебывался этим морем, в котором еще сегодня хотел похоронить все свои чувства. Вот и хоронит. Бороться не получалось. Умирать не хотелось. Спасения ждать не приходилось. Крик сорванным голосом утопал в шепоте ветра и шелесте волн. Частный пляж, на котором кроме него и пары чаек не было никого. Он не был готов расставаться со своей жизнью, как когда-то не был готов отпускать любимую женщину. Из последних сил вскидывал вверх руки, в панике хватался за воздух и пытался плыть, но уставшее тело проигрывало в борьбе за его жизнь. Видимо, выбора не оставалось, и он с тихим отчаянием принимал свою участь, в последний раз воскрешая в памяти образ той, у которой глаза цвета этого моря и душа безграничнее океана. Вода в легких больше не позволяла дышать, их уже даже не жгло, а он смертельно выбился из сил. Сознание неизбежно стало ускользать, накрывая его спасительной темнотой. Вдруг чьи-то руки потянули его наверх, перехватив где-то в районе груди. Рот приоткрылся в немом крике, когда в легкие снова стал поступать кислород и он зашелся в сильном кашле, попутно цепляясь за эти руки, то ли пытаясь сделать так, чтобы они не отпускали его до самого берега, то ли в попытках от них освободиться. Он сам не понимал, что происходит, и мог только жадно глотать воздух и хвататься, хвататься, хвататься. Вряд ли он сильно помогал этим своему спасителю, но в тот момент он уже не думал об этом. Он был жив. Его спасли. Он даже не заметил, как его дотащили до берега, но почувствовал, как руки разрывают кольцо на его груди и скрываются где-то за его спиной, похлопывая по ней и пытаясь помочь с тем, чтобы он прокашлялся. А потом эти руки нежно перебирали отросшие пряди его волос, и их обладатель что-то говорил ему на ухо, но он не мог разобрать что, потому что в ушах была вода и кровь все еще работающего сердца пульсировала в висках, заглушая любой шум. Он не понимал, сколько они так просидели, пока сознание медленно возвращалось к нему и дыхание приходило в норму, но он вдруг обнаружил себя, полусидящим у кого-то между ног. Спиной он опирался на чью-то грудь, а его голова покоилась на чьем-то плече. Запах. Он знал этот запах. Сердце на секунду остановилось, а затем забилось в три раза быстрее. Вероятно, он все же умер и попал в рай. Боялся обернуться и увидеть человека за своей спиной. Боялся увидеть ее. Боялся увидеть не ее. Он тяжело сглотнул и чуть повернул голову влево. Его взгляда коснулись светлые волосы, отдающие в рыжину, и он пораженно выдохнул куда-то в шею своей спасительнице. Она. Тина. Ее руки все еще перебирали его волосы в успокаивающем жесте. Она сама не понимала, кого пыталась успокоить – себя или его. А он вдруг запаниковал и вырвался из ее объятий, отползая на пару метров – насколько хватило сил. Он пораженно уставился на нее. Тина, которая должна была быть сейчас в Киеве. Тина, которая неделю назад не захотела с ним даже поговорить. Тина, которая пару недель назад передала документы на развод через своего адвоката. Тина, которая три недели назад вернула ему обручальное кольцо, сказав, что устала. Что жалеет. Его Тина, которая сидит теперь здесь, заплаканная, в мокрой одежде, и прикрывает ладонью рот, из которого вот-вот вырвется жалобный всхлип. Он подполз к ней поближе и трясущейся рукой заправил выбившуюся прядку за ухо. А потом плюнул на все и притянул в свои объятия. Теперь это она цеплялась за его плечи, впивалась в него пальцами и плакала куда-то в ключицу. Их мокрая одежда неприятно прилегала к телу, но они не обращали на это внимания, только прижимаясь ближе. Он был готов просидеть вот так вот всю жизнь, только бы она была в его руках, доверчиво прижималась и не думала ни о чем другом. Не жалела. Эти слова рефреном звучали в его голове с того самого вечера, и он не мог от них избавиться, как бы не пытался. Даже сейчас. Он не понимал, зачем она приехала, после стольких раз, когда намеренно избегала встречи. Но он любил ее. И не хотел, физически, до такой привычной боли в груди не мог видеть ее слез. И потому баюкал ее в своих объятиях, оставляя нежные поцелуи прямо у виска. Они просидели так какое-то время, пока их хрупкую идиллию не разрушил первый раскат грома. Она аккуратно отстранилась и взяла его за руку, потянув за собой в дом. Ноги еле его держали, но он усердно продолжал переставлять их, чтобы не отставать от нее, – не хотел, чтобы из-за этого она отпускала его руку. Ему все же пришлось отпустить ее, когда она мягко забрала свою ладонь и толкнула входную дверь. В небольшом коридорчике стоял ее чемодан, будто она собиралась остаться здесь на какое-то время. Может, не знала, что он тоже решил тут пожить? Она достала из чемодана сухую одежду и скрылась где-то в доме. Он последовал ее примеру и прошел вглубь коттеджа, задерживаясь взглядом на совместных фото, которыми были увешаны стены пока еще их дома. Не смог их снять, пока жил тут. Тысячи мыслей в голове. И все о ней. О себе – ни одной. Поэтому он скорее на автомате сходил в горячий душ, чтобы согреться и смыть с себя соль моря, налипший к телу песок и горькие мысли об их (не)совместном будущем. Она ждала его на кухне. Может, и не ждала, но ему хотелось думать, что да. Потому что она, как минимум, задолжала ему разговор, а он – благодарность за спасение. Он приземлился напротив нее, сложив руки перед собой, и еле сдержал выдох. Только сейчас он заметил, что не он один сильно похудел и, видимо, не спал ночами. Ей тоже было нелегко, и это осознание на долю секунды подогрело что-то в его груди. Бледность ее лица и сухих губ, впавшие щеки, лишенные привычного лоска волосы... Она выглядела такой уставшей, что ему стало дурно. Но был уверен – сам выглядит не лучше. Они все еще не сказали друг другу ни слова, не считая того момента, когда она что-то шептала ему на пляже, пока он приходил в себя. Но тогда он не мог разобрать ни слов, ни интонаций ее голоса. Все еще молчали. Он знал такую тишину. Терпкую, вязкую. Полную невысказанных упреков и взаимных сожалений. Боли, которой слишком много даже для одного. Горечи, которую не забыть. Тоски, с которой не справиться. Сквозь приоткрытые окна до них доносился шум взыгравшего осенней бурей моря и редкие раскаты гневающегося на что-то неба. Эти звуки дарили странную иллюзию покоя и в то же время сочились горькой безысходностью. С его мокрых волос прямо на стол упало пару капель, и она потянулась к ним, чтобы ненаманикюренным пальчиком стереть с деревянной глади. Ее рука оказалась совсем недалеко от его ладоней, и она вдруг впилась в них своим взглядом. А потом немного нервно коснулась его безымянного пальца. Он опешил и не очень представлял, зачем она это делает. Пока она вдруг не провела по тому месту, где когда-то было его кольцо. И его затопило осознание происходящего. На загоревшей под итальянским солнцем коже белой линией сиял след от кольца. Он не снимал его все это время и она, конечно, догадалась. Свежий загар, не тронувший это место, не оставил ей никаких сомнений. Видимо, эта открывшаяся тайна дала ей какой-то толчок, потому что в следующий момент ее глаза снова наполнились слезами, и она хриплым после долгого молчания голосом произнесла: ─ Я... Извини. Извини меня, Дан, я... ─ она прочистила горло и крепче ухватилась за его руку, не позволяя себя прервать. ─ Я так сожалею обо всех тех словах, что наговорила. Обо всем, что сделала. Прости меня. Я такая дура, ты не представляешь. Думала, что поступаю правильно. Что мы просто устали друг от друга. Устали навсегда, понимаешь? Мы только и делали, что ругались в последнее время. Ты будто не хотел меня слышать. Контролировал каждый мой шаг. Я думала, что так будет лучше. Но я так ошибалась, ─ слезы все еще стояли в ее глазах, и она говорила быстро и на эмоциях, будто боялась, что если замолчит, то он исчезнет и оставит ее тут одну, как она оставила его в тот жаркий августовский вечер. ─ Я так ошибалась. Я весь месяц пыталась убедить себя и свое сердце, что меня не убивает твое отсутствие. Но правда в том, что мне тебя ужасно не хватало. Даже наших скандалов. И жарких споров ни о чем. Я думала, чем меньше тебя будет в моей жизни, тем быстрее я смогу забыть. Привыкнуть жить без тебя. Но я так сильно по тебе скучала. Невыносимо. И я так сильно хочу все исправить, забрать свои слова назад, стереть тебе память... Потому что я такая дура, Дан, такая дура, ─ она горько засмеялась и прикрыла лицо ладонями, вытирая слезы. ─ Я обидела тебя. Но я так тебя люблю. Все это время надеялась, что ты приедешь. Что я проснусь утром, а ты будешь готовить нам завтрак. Или я найду тебя уснувшим в студии, потому что ты всю ночь работал... Но тебя не было, и я злилась, что ты впервые в жизни меня послушал и ушел. Поэтому я тут. Не могу тебя отпустить. Не могу. И те мои слова... я соврала, Дан. Соврала? Где-то в груди разгорающееся пламя отогревало его сердце. Он уставился на нее и не мог найти слов для ответа. Эта женщина не переставала его удивлять. И он в который раз подумал о том, что даже спустя годы вместе так плохо ее знает. ─ Соврала? ─ переспросил он. ─ Соврала. Это неправда, слышишь? ─ она снова начала плакать и была похожа на ребенка, искренне раскаивающегося и пытающегося убедить взрослого в искренности своих слов. ─ Я не хотела так говорить. Я хотела сделать тебе больно, но те слова неправда. Если бы мне пришлось говорить тебе «да» каждый день, я бы только этим и занималась. Потому что я так сильно тебя люблю. Так сильно люблю. Он больше не мог смотреть на нее такую. Беззащитную. Открытую. Честную. Отчаянно цепляющуюся за возможность спасти их брак, пока еще не поздно. Не поздно. Он знал это как никто другой, потому что любил ее. И теперь знал, что она тоже его любила. И что она тоже не хотела вот так вот ставить точку. Поэтому он подорвался с места и потянул ее со своего места, чтобы прижать и больше никогда, никогда не отпускать. Потому что даже самые страшные бури покоряются, находя на камень. Разлетаясь всплеском шипящих брызг. Второй раз за вечер она плакала в его объятиях, а он стоял и все еще не мог поверить, что она тут. Она судорожно вздыхала и размазывала слезы по его футболке, за талию притягивала к себе ближе и вдыхала запах его тела. Сандаловое мыло, которое они всегда покупали в местном магазинчике в торговом квартале города. Она сквозь слезы улыбнулась этой мысли и подняла на него теплый взгляд своих светлых глаз, из которых выплакала, казалось, весь цвет. ─ Это значит «да»? Она не конкретизировала вопрос, но он понял ее и без лишних слов. ─ Да, ─ он улыбнулся и выпустил ее из объятий только для того, чтобы взять в ладони ее лицо и стереть с него последнюю влагу. ─ Я тебя люблю, ты же знаешь? ─ она несколько раз кивнула и прикрыла глаза, кошкой ластясь к его рукам. Поцеловала ладонь и чуть улыбнулась, снова открывая глаза. ─ Прости меня. Я не должен был тебя отпускать. Я не должен был доводить до того, чтобы ты захотела от меня уйти. Чшш. Теперь ты меня не перебивай. Я не хочу тебя терять. Поэтому мы заберем документы о разводе, ─ он шумно сглотнул, перед тем как произнести это слово, ─ и попробуем решить наши проблемы вместе. И если поймем, что этого недостаточно, то найдем нам семейного психолога, ладно? Она улыбнулась и согласно закивала. ─ Ладно. Он с любовью прошелся взглядом по ее лицу и тоже улыбнулся. Сердце наконец-то не болело, а лишь иногда сжималось от трепета испытываемых к ней чувств. Щемящая нежность затопила его с головой, и он потянулся с поцелуем к ее лбу. ─ Я. Поцелуй. ─ Тебя. Он спустился ниже и поцеловал ее прямо в кончик носа. ─ Люблю. С последним словом он наконец-то нашел ее теплые губы и прижался к ним в чувственном поцелуе. Он не углублял его и ласкал их немного несмело, будто это был первый поцелуй двух стесняющихся подростков, которые только-только начали друг друга узнавать. Оторвавшись от ее губ, он снова прижал ее к себе, немного покачивая их из стороны в сторону. Они какое-то время стояли так, думая о своем, и она перебирала пальцами ткань его футболки на спине, когда вдруг нарушила эту тишину своим шепотом. ─ Наденешь мне кольцо на палец? Он замер. Черт. ─ Эээ... Кажется, я потерял наши кольца, ─ так же шепотом все же ответил ей он куда-то в волосы. ─ Что? Ты потерял наши кольца? Как вообще можно было их потерять? Ему вдруг стало стыдно и смешно. Он почувствовал себя немного глупо, почувствовав себя обязанным о таком рассказать. ─ Как много ты видела? Там, на пляже? Тина вдруг чаще задышала и отстранилась от него, со всей полнотой эмоций смотря в его глаза и будто даже собираясь его ударить. ─ Если ты о том, как пытался утопиться, то я хотела отложить этот разговор на потом! ─ она бушевала, как и море за окном, и ее сведенные на переносице брови не сулили ему ничего хорошего, но... утопиться? ─ Утопиться? Я не собирался топиться. Малыш, как много ты видела? ─ Как ты стоял там и несколько раз пытался уйти под воду, прежде чем, наконец, начал тонуть, идиот! Я пыталась до тебя докричаться, но ты меня или не слышал, или намеренно игнорировал, ─ она все еще часто дышала и ее глаза горели праведным гневом и отголосками пережитого страха. ─ Я не пытался утопиться, малыш. Честно. Я искал в воде наши кольца, когда мои ноги свело судорогой, и я стал уходить под воду... Слышишь? ─ он снова подтянул ее к себе и продолжил, понизив голос, шептать ей на ушко. ─ Не буду скрывать, мне было очень больно, но я не собирался умирать. И сейчас тем более не собираюсь. Я просто слишком тебя люблю и потому сделал что-то очень-очень глупое. Я был разбит и... выкинул наши кольца в океан в надежде, что так мне станет легче. Понимаешь? ─ Ненавижу, ─ прошептала она и сильнее к нему прижалась, ─ Никогда больше тебя одного не оставлю, понял? Он тихо и счастливо рассмеялся, также сильно вжимая ее в свое тело и желая срастись с ней, чтобы она, в самом деле, больше никогда его одного не оставляла. ─ Что ты там шептала мне на берегу? ─ Что ты придурок, каких свет не видывал, ─ он усмехнулся. Это было ожидаемо. ─ Но я тебя люблю, ─ «и я тебя», это было необходимо, ─ И еще кое-что. А вот это было уже интересно. ─ Что? Она подняла голову с его плеча и пронзительно на него посмотрела, будто собиралась сказать сейчас что-то, на что решалась всю свою жизнь. Будто собиралась прыгать в пропасть и надеялась, что он ее там поймает. Она еще какое-то время решалась, а потом, сначала оставив поцелуй у линии его челюсти, выдала то, от чего у него из-под ног ушла земля, в горле пересохло, а сердце споткнулось о собственный ритм. ─ Что ты мое побережье. Прыгнула. Поймал.