***
Когда ты встретил его (когда ты нашёл его на незнакомой крыше, глубокой осенью, продрогшего и неустроенно-неуютного, с бутылкой чего-то отчаянно дешёвого в руках, пацан совсем, кудряшка на башке барашкой, какой комендантский час, какие восемнадцать, господи, спасибо, что не четырнадцать ) — нужно было вызвать ментов или скорую (сразу психиатрическую бригаду, пожалуйста, нам на двоих). Или найти его родителей, или разбудить чужую бабушку на другом конце другой страны, но ты зачем-то потащил его в квартиру, которую снимал вот уже год (забрал его себе) — это казалось забавной авантюрой, нет, просто благотворительностью, как накормить котёнка, плюнуть в наркомана, падающего толкнуть и все такое. Оказалось, что ты таким незамысловатым способом растишь себе любовь всей твоей жизни. Тогда — пацан в твоих руках шатался, маленький, мелкий — шестнадцать? семнадцать? Но бормотал про несправедливость жизни, двойку по химии и для мамы обидную разочаровательность и размахивал рукой с остатками чего-то дешёвого в бутылке. Ты тогда почему-то не додумался отобрать. Привёл к себе домой, с трудом затащил на шестой этаж — лифт снова не работал, и по пути мелкокудрявый пацан с десяток раз споткнулся и успел рассказать ещё пяток историй про тяжёлую жизнь. Ты радостно спихнул его на пол прямо в прихожей, и пока пацан задумчиво пялился на гостевые тапочки, выданные ему авансом и кредитом безграничного еврейского недоверия, на кухне кто-то (ты) поставил чайник и достал из морозилки пельмени. Бросил их на стол, когда услышал грохот — пацан нашёл кота и попытался схватить своими загребущими клешнями. Кот не схватился — убежал, оставив на пацане парочку глубоких царапин. Ты помассировал пальцами виски, чувствуя себя величайшим идиотом (шоуменом) из всех возможных, ведь зачем надо было вообще подниматься на крышу левого здания в час ночи? Не скидываться же собирался? Тоненький голосок внутри провыл, что вполне мог. И снаружи другой голос тоже провыл — довольно громко, и в итоге вообще зарыдал, придерживая пораненную руку. Тебе показалось, что в свои не так уж и много ответственных лет кто-то (ты) только что стал отцом пьяного подростка, но следом пришло смирение — и ты затащил вяло сопротивляющееся тело (пацана) в ванную. Слегка придушил в себе жалость к страдающим и малым сим — и, включив ледяной душ, с силой пихнул под него кудрявую голову. Пацан заорал — и орал (и пытался вырваться) все время, пока ты его там держал, и даже немного после, чисто по инерции, Потом сидел на бортике, укутанный в большое пушистое полотенце, щурился (очень красивые глаза, почему — обыкновенные, карие или зелёные в золотую крапинку) и шмыгал носом, а ты искал в аптеке перекись и бинт, чертыхаясь. Руки у пацана были тоже красивые – узкие, длинные ладони с красивыми пальцами, покрасневшими то ли от холода, то ли ещё от чего. Когда ты держал его за запястье, обрабатывая царапины от жизни, крыши и кота, он молчал, больше не орал — пацан почему-то дрожал, а когда вы случайно столкнулись взглядами, густо покраснел и упал назад в ванную. Ты вздохнул. Пацан сказал, что не любит пельмени, но все их съел, а ещё он сказал, что его зовут Олегом. Мирон-из-сна сказал: — Вот...***
— Вот представь, — сказал Мирон по-заговорщицки тихо, не зажмурился, а собрал переносицу тремя тёплыми и мелкими морщинками, сказал и подпер щеку плечом, что вот, — будет у тебя дочь и Олеговна, это же пиздец девочке. Олег подумал и заглянул под одеяло — под одеялом Мирон был в футболке, но и только. То есть он был в футболке и без трусов. Доступен обозрению и любви, так сказать. — И каким, ладно, образом ты собрался мне её рожать? — спросил Олег серьёзно, как-то прям дохуя серьёзно для субботнего позднего утра, перетекающего в субботний ранний вечер совершенно естественно и под одним одеялом. Мирон отказался отвечать. За свою провокацию, насчёт предубеждения к отчеству «Олеговна», за то, какая же ебанария ему умудрилась присниться — лежал рядом и лыбился: кривовато из-за угла подушки, кривовато, зато честно одному Олегу. Ещё лез пальцами в башку, ладно бы в мысли (к этому временами даже получалось привыкнуть), но Мирон Янович цеплялся за волосы ладонью как репейник. Чертополох. — Завидуй, — Олег попытался пнуть его в коленку ответочкой, но под одеялом запутался и промазал, получилось пнуть себя и кровать, — природной красоте шевелюры, а ещё моему скромному обаянию и охуительному имени для отчество...это. Отчествовоспроизводства! «Мироновна» это как вообще? — Завидую, — сказал Мирон ему в переносицу, потом в щеку, висок, задел сухими, шершавыми после сна губами тонкое место кожи на лбу, не поцеловал, а так — потрогал, но у Олега все равно приятно расслабились под одеялом коленки, — пиздец как. Прародитель Олеговичей и Олегов... Одеяло сбилось в тёплый ком где-то в районе пяток. Впрочем, одной пяткой кто-то смог заехать кому-то в подмышку (состыковаться), а одеяло с кровати незаметно упало (улетела простыня). Год начинался февралем, год был две тысячи и ещё пятнадцать раз какой-то: кому снился мелкий кудрявый Олег с расцарапанными руками и обиженными бровями над тарелкой с пельменями, кому было охуенно, субботне и вечерне-утренне раздвигать колени и губы... всем было хорошо. Всё было хорошо.