Я выбираю смерть.

Кусок наглой саморекламы. Палите Децибельи почеркушки на парочку, товарищи https://vk.com/wall-81722859_74

3 дня после заражения. Как это было? Когда это было? Честно, я уже не могу ответить. Все слишком внезапно, и происходящее казалось сущим бредом. Меня укусила моя же соседка, девушка из соседней квартиры. Кажется, я "окончательно" убил ее. Успел запереть дверь; после того, как та захрипела и упала на пол, на лестнице послышался торопливый топот и несвязные то ли рыки, то ли стоны. Зажимая кровоточащий укус на плече, я неверяще смотрел в глазок, как гниющие тела людей стучатся в квартиру. На улице творилось что-то невероятное. Мертвецы рвали людей - да,я видел,это были живые люди,они еще кричали что-то, звали на помощь - какие-то иные, отличные от мертвечины, я видел, ползают по стенам зданий. Вот в том, соседнем; в нем живет мой друг. Раньше мы часто перекрикивались, отк¬рывая окна, а теперь я боюсь высунуться. Плечо ноет. Укус воспаляется и опухает, хоть я и обрабатывал ранки. Бросает то в жар, то в холод - нет сомнения, болен. Морозит ужасом осознания того, что я могу стать как те, что снаружи. 4 дня после заражения. Все происходит слишком быстро. Изменения начинаются во сне - когда мне все-таки наконец удается заснуть, как бы не действовали на нервы чавкающие звуки за дверью и то, как бессильно в нее скребутся мертвецы. Забавно. Я не нахожу времени пугаться. Все так невероятно, что я не способен понять, и просто наблюдаю. Утром отекает все плечо, левая часть шеи и лица. Кожа горит, больно даже тронуть. Проступают бугры. 5 дней после заражения. А я стою, неверяще глядя в отражение. Из воспаленных глаз текут слезы - а второй уже едва видно, да и не слезы по распухшей щеке из него текут - скорей бледно-розовый гной, и кажется, что глазное яблоко сдавливает уже так, что оно лопнет вот-вот. Всхлипывая, касаюсь пальцами опухоли; она так мерзко и болезненно саднит, что появляется желание срезать, содрать с себя. Но даже прикосновение заставляет закружиться голову от боли - нет, я не выдержу резать. Скорей бы закончилось, только бы скорей закончилось. Они уже не долбятся в мою дверь. Да и я сам не сижу уже тихо; плачу навзрыд, кашляя и задыхаясь. Горло болит, ужасно - дыхание совсем хриплое и даже никакие лекарства, что еще были у меня в квартире, не могут убрать этот мерзкий зуд. Однажды утром я обнаружил, что уже не способен закрыть рот. Язык просто в нем не помещался, пару раз прикусил его ненароком. Дерьмо, ощущение совсем не из приятных - хотя, это изменение все же относительно других и не слишком мучительно. Скоро стану таким, как они. Память уже отказывает, я с ужасом осознаю, что она хранит уже совсем жалкие урывки... Имя. Я даже не способен вспомнить свое имя! В какой-то момент вместе с памятью отказывают мне почти эмоции. Уже не страшно, пусть и больно. Уже не передергивает, когда я, очнувшись от лихорадочного и беспокойного сна, больше не вижу вторым глазом. Его просто нет, как уже нет второй части лица, она вся покрыта ноющими и уродливыми буграми. Это не проблемы, это все уже не важно. Важно то, что я хочу есть, но еще не рискую выйти из квартиры. Понимание того, что я еще мыслю - да я еще не умер, черт возьми! - заставляет думать, что меня еще могут принять за добычу. Ничего. Мне осталось недолго - все станет проще, в голове не будет мыслей, мешающих и раздражающих. Я, кажется, жду этого с нетерпением еще большим... Прости меня. Мы так и не встретились с тобою тогда...Может,ты успел спастись? Неделя после заражения. Шатаясь и хрипло кашляя, он проходит между толпящимися на улице мертвецами. Они больше не тронут его - даже напротив, опасливо сторонятся. Язык свисает до колен, и идти ему уже правда тяжело - одну ногу волочит, переступая и почти теряя равновесие. Соседний дом. Зачем туда? В голове стучит лишь категоричное, неоспоримое "нужно". И что-то толкает его вперед; этаж за этажом, Курильщик уже сбивается со счету. Хотя, разве сбивается? В какой-то момент тело само уверенно сворачивает с лестницы в коридор. Одинаковые двери, за ними квартиры, в коих когда-то жили его знакомые. Вот возле одной истерзанная рука - остальное уже растащили. Конечно, всем хочется есть. Мертвеца самого мучил голод. А эти "одинаковые двери" и не столь одинаковы. Запах знакомый, едва кисловатый, скорей напоминающий цитрусовый. За одной из них, которая в следующий момент падает после четвертого удара. Забавно, кажется, орда отступила от затеи выломать эту дверь на мгновения раньше, чем та поддалась бы - петли оказались расшатанными чрезвычайно. Еда. Живое. Он не знал, что умеет так. Но удивиться уже и не успел - перед взором запульсировало алыми пятнами от близости живого. Бросок - язык окрутил скрючившегося в углу парня, и Курильщик медленно потащил его к себе. Сколько там было расстояния? Метров шесть? Уже неплохо. Юноша шипел, не столько пытаясь вырваться, сколько натянуть сползающий капюшон. Красные глаза слезились, ему, кажется, жуткое мучение доставлял свет, когда глаза не закрывала плотная ткань капюшона. Инфицирован. Но еще жив, что странно. У зараженных, у мертвых, есть прекрасное качество. В отличии от живых, они не могут тронуть своих. В этом новом мире, возрожденном, несомненно, есть нечто неуловимо восхитительное и впечатляющее - каждый чувствует другого. Могли ли простые люди мечтать о таком? Сейчас им всем плевать. Плевать на изувеченные и гниющие тела, нет лишней суматохи, нет ничего лишнего. Но Курильщик неспособен ощутить этого зараженного, пока в нем теплится жизнь. Оттого он пахнет еще тепло и желанно - по длинному языку стекает из уголка рта вязкая слюна, и следом этим самым языком он уже стискивает шею живого - в несколько оборотов, снова заставляя того захрипеть и забиться, пытаясь избавиться от помехи. Убить его нельзя, он уже почти свой. Убить нельзя, но запах живого тела кружит голову, и единственным глазом мертвец пока изучающе разглядывает парня. Выглядело бы со стороны, словно он решает, что делать - но только что ничего решать он был не способен, просто не знал, и посему остановился. Капюшон юноши сполз; тот заскулил от боли, жмуря воспаленные и гноящиеся глаза. До момента, пока не справился с ощущениями и не решился-таки посмотреть на своего избавителя. Да, он молился, что его пришли убить. Этот порыв не понял никто из них; мутный рассудок пока что живого и уже по сути практически отказавший рассудок Курильщика не смог проконтролировать то, как двинулись тела. Захныкав, парнишка в капюшоне с тихим воем притянул к себе мертвеца, стиснув в объятиях. Зачем я здесь? Почему именно сюда? Именно такой запах...знакомый. Будущий Охотник складывал губы, силясь что-то сказать. Неразборчивое бормотание, он уже забыл, как это следует делать. -Ты...тоже, - единственное, что получилось более-менее складно, пусть хрипло и голос совсем неузнаваем. Запутавшись в своих же мыслях, парнишка просто разрыдался, прижимая к себе тело того, кого когда-то именовал своим другом. Сиплый кашель со стороны Курильщика; рыдания парня прерываются, ибо тот совсем сильно стискивает его шею языком. Мертвец испугался смутно шевельнувшегося где-то за задворках сознания волнения, едва уловимого чувства того, что что-то было. Того, что это самое что-то было до обращения, до заражения, и когда-то - да, кажется, до безумия давно, - он где-то видел этого парня. Видел, чувствовал... Когти Охотника впиваются в изувеченные опухолями плечи; он задыхается и пытается хоть как-то отстранить от себя. Одним из них полоснул точно по вздувшемуся под кожей бугру, тонкая кожа с треском расползлась, обнажая распухшее и сочащееся гноем и сукровицей мясо. Даже никакой крови, волокна рыхлые и бледные. Не больно. Зачем так должно гудеть в голове? Я не хочу понимать. Своим глазом встретить взгляд глаз паренька. Самому быть готовым заскулить. Всем знакомо такое глупое чувство; пытаешься вспомнить сон, уверенный на сотню, что там было что-то важное чрезвычайно. Стоящее того, чтоб воссоздать это в памяти. Но, как ни терзаешь свое сознание, сделать это просто не способен. -Боже мой, почему именно ты, - когтистые пальцы паренька вцепляются уже в язык, дабы освободить шею. Он говорит неуверенно - но уже говорит, уже способен себя заставить - и еле слышно, голос дрожит, - Не помнишь меня... Не помнишь. Следом юноша кричит, оказываясь резко опрокинутым на спину и прижатым к полу. На толстовку капает слюна голодного мертвеца, но тот все еще медлит. Освобождает его шею, и язык теперь скользнул под одежду; Охотника передернуло от холодных прикосновений склизкой кожи. Он еще не мертвый, и Курильщику приходится бессильно рычать, самому пытаясь понять, отчего такая реакция на то ли жертву, то ли будущего сородича. А мысли в голове уже не урывками, выстраиваются четче и связно, и это доставляет едва ли не физическую боль. Почему "едва ли"? Голова просто раскалывается, и сделать с этим ничего нельзя. Только можно было бы проникнуться чужим сознанием, слышать его в себе, как сейчас эхом и урывками звучат в его голове подобия мыслей других мертвецов, создавая фоном равномерный гул. Здесь никак; и он прижимает к себе всхлипывающего зараженного, словно чем тесней они прильнут друг другу, тем больше шансов его понять. В голове мелькают несвязные кадры. Кто-то кричит из окна дома напротив, слышится его смех. Я знаю его? Я не уверен. Я думал о нем; кажется, это было мгновениями до... Треск рвущейся ткани. Охотник замер и уже не сопротивлялся, когда темно-синяя толстовка оказалась разодрана; странно даже, откуда в мертвом теле столько сил. И откинутая в сторону ткань обнажает изувеченное язвами и кровоподтеками тело, на некоторых участках кожа пузырилась и облезала. В воспаленных глазах почти мольба, едва ли не бегущей строкой жажда смерти от того существа, что сейчас прижимало его к полу. Именно от него, и затем Охотник разражается истеричным хохотом вкупе со всхлипами, пока его перепачканный кровью рот (нет, он не убивал никого. Десны разодрало, покуда видоизменялись зубы) не оказался заткнут скользким концом языка мертвеца. Тихий умоляющий стон, но отчего-то парнишка даже не подумал о том, чтоб стиснуть челюсти. И в гноящихся глазах мелькнула усталая усмешка - кто знал, что возможность поцеловать выпадет в такой момент...И именно такая. Его даже не замутило, на все было плевать, и холодная слизь, кажется, едва ли не помогала унять зуд в истерзанном рту. Курильщик хрипло вздыхает; голод и жажда вцепиться в это тело не пропали, странная буря чувств и ниоткуда взявшихся мыслей не способна была заглушить первоначальные желания. Мертвый, еще какой; странно, предполагается, что мертвый организм должен утратить многие реакции, коими обладал до смерти. Как минимум странно живому трупу чувствовать напряжение в брюках, и вожделение тела, жизнь в коем угасает с каждой минутой, выражается уже не столько голодом. Взгляд Охотника на мгновения выражает полное непонимание происходящего, когда сильные руки грубо стаскивают с него брюки; непонимание обращается недоверием, невозможностью осознать, что предположение верно. Закричать он не может, лишь замычал, чувствуя, как язык пролезает глубже, и искренне поражаясь тому, что еще способен дышать. Странно...Тело ведет себя странно. Я ведь не знаю, что делать? Но отчего-то делаю. Я придушу его, если он начнет сопротивляться. Он тоже не понимает. Извини меня, я не знал, что все закончится для нас именно так. Курильщик тихо взвыл, единственный глаз широко и изумленно распахнулся. Осмысленным взглядом он встретил молящий взгляд друга; и затрепетал, пораженный внезапным прояснением, последняя мысль резанула так, что он просто захлебнулся чувствами. И зараженный почувствовал; увидел, что узнан. Надорванные губы его силились сложиться в улыбку, он протянул руки, снова притягивая Курильщика к себе ближе. Господи, что же это такое? Кем мы с тобою становимся? Кем уже стал я? Я не могу позволить себе снова потеряться. Что было минутами назад? Я не позволю себе навредить ему. Боже мой, что же творится с его телом? Мое не лучше, но я уже не чувствую от того боли. За что так с ним? За что ему-то выпало тоже испытывать подобное? Мой язык выскальзывает из покорно приоткрытых губ. А он смотрит на меня с безумной надеждой. Чего ждет от меня? Неужели я способен хоть как-то помочь? Хотя, я знаю, что способен. Нет, умоляю тебя, только не плачь. А его губы кривит улыбка, распухшие веки блестят от слез, те струйками скользят по щекам. Я жестом, преисполненным заботой, слизываю их - правда, щеки друга оттого более сухими не стали, я, напротив, лишь перепачкал. Но ему, кажется, все равно. Он что-то шепчет, судорожно облизывая потрескавшиеся губы, обнимает меня. Черт подери, неужели это я успел уже его раздеть? И понимаю - да, я. Это доказывает собственное напряжение. И тело двигается и реагирует само, когда он прижимается так близко. Я бы сказал что-нибудь ему, несомненно. Но физически уже не могу, и слова извинения стараюсь выразить красноречивым виноватым взглядом. Он кивает, он все понимает. Сознание снова подводит обоих - взгляд Курильщика снова мутный, а Охотник просто безразличен ко всему. Его колотит от холода, он уже не может бороться с тем, что неизбежно уже сегодня тело покинет жизнь, последнее тепло иссякало. Но крика сдержать не может, напрягается и шипит, когда пронзает слишком резкой и неожиданной болью. Щеку опаляет гнилое дыхание тела друга, затем кашель. Тот разочарованно прохрипел; ему, кажется, самому отчасти болезненно было попытаться проникнуть в неподготовленное тело. Почему он и отстранился, и затем Охотник забился, пытаясь вырваться. Сие позволено не было, когтистые руки были заведены над головой и зафиксированы одной рукой Курильщика. Теперь между его ягодиц скользнул уже скользкий и длинный язык, игнорируя то, как попытался сжаться снова зашедшийся плачем юноша; да и особых затруднений это не требовало. Вторым языком, растущим откуда-то из опухоли в голове, снова занял рот парнишки. Так, по крайней мере, рыдания обращаются в просто сдавленное мычание; и то, как Охотник смыкает зубы, вовсе ему не помогает, он лишь давится брызнувшим ему в рот гноем из перекушенного языка, и следом тихо стонет, прогибая спину. Слишком скользко, да и на фоне того, как ноет тело, боли внизу не ощущается совсем. Но быстрые и настойчивые движения языка никак уж не могли позволить просто тихонько лежать и ждать, пока все закончится. Юноша жмурит глаза, боясь снова сжать челюсти, и вопреки тому, что от напора нет почти возможности издать звука, он срывается на сдавленный и тихий стон. Нет, это нельзя объяснить тем, что оба уже не способны контролировать себя. Это желание еще задолго до; которое запомнило тело, пусть и сейчас предает сознание. Так что язык выскальзывает из покорного тела, и Курильщик отпускает руки парня, то ли ненароком, то ли намеренно, но тот не отталкивает, а впивается ногтями в плечи и притягивает ближе к себе. Язычок Охотника обводит его губы; еще бы, теперь этим двоим по-настоящему поцеловаться уж точно не светит. И бедра он приподнимает покорно, запрокидывает голову. Языки кажется, оплетают все его тело; по крайней мере, ему чудится, что скользкие прикосновения он ощущал везде. Один из них обвился вокруг шеи в два оборота, но уже не душил, и Охотник покорно разомкнул губы, пропуская и позволяя «целовать» себя. Этот поцелуй и правда сладкий; знаете, гниль имеет сладковатый привкус. С изорванных губ срывается сдавленный стон; и без того хриплое дыхание Курильщика еще сильней потяжелело, когда тот начал двигаться, и языки изучающее шарили по желанному когда-то телу, заставляя парнишку метаться и бессильно хныкать, пытаясь как-то следовать заданному темпу. Покуда Охотник не срывается уже на хриплый вскрик; он забился под мертвецом, когти полоснули по спине, заставив Курильщика самого зарычать от боли, и тот кончил сразу после бывшего друга. Чье тело обмякло, опутанное сколькими языками, уже безжизненно; похолодеет оно минутами после. Я понимаю, что мы больше не выдержим. Теперь от него не пахнет живым; но он стискивает мою руку с силой, и взгляд его осмысленный. Он тоже боится, боится что скоро мы снова забудемся. Боже мой, зачем же должно быть так? По крайней мере, тебе больше не больно. Не больно ведь? Я бы спросил, но знаешь же, физически уже не способен. Я поднимаюсь и протягиваю ему руку, он также встает. С треском, схожим с треском рвущейся ткани, вырывается изо рта один из языков – кажется, мой друг просто наступил на него, а я дернулся не вовремя и слишком сильно. Что удивительно, я чувствую, как сразу же растет новый. Притягиваю к себе и целую. До тех пор пока возможно, пока размер позволяет тому не задыхаться и именовать это поцелуем полноценным. Его зубы царапают, но он силится ответить мне нежно…Это едва ли не умиляет. Я люблю тебя. Не отпуская его руки – я боюсь, что едва прервется телесный контакт, я потеряю последний разум – второй открываю окно. Мы оба становимся на подоконник; он обнимает меня ласково и тихо всхлипывает, глядя в глаза доверчиво. Черт, кажется, из моего единственного глаза таки предательски проложили дорожки слезы. Он кивает мне. Четырнадцатый этаж. Я сомневаюсь, что наши мертвые тела будут способны поддерживать какую-то жизнедеятельность. Я надеюсь, что не смогут. Крепче обнимаю его. Мы шагаем туда вместе. Разумеется, мы выбираем смерть. 1 день после заражения. -Хватит уже! - голубоглазый парнишка со смехом вырывает у друга сигарету, сразу же туша ее о скамейку, - Ты и так две подряд выкурил, сколько вообще можно? Второй - брюнет, разочарованно вздохнул, а затем нагло заулыбался, достав полупустую пачку Marlboro, снова прикурив: -Это много? - рассмеялся, счастливо прищурившись, глядя как с наигранной суровостью нахмурился его друг. Разумеется, приятно, когда о тебе волнуются. -Много. Бросай уже это дело! - юноша отворачивается, скрещивая руки на груди, - Вот потом совсем с тобой целоваться невкусно будет. -Ну а на это еще никто не жаловался, - зеленоглазый хмыкнул, затягиваясь, - Тебе-то что переживать? Где-то сбоку раздается крик о помощи. Какая-то девушка упала, потеряв сознание - ее подруга склонилась над ней, испуганно что-то крича и всхлипывая. Парни одновременно вскочили и бросились в сторону подруг; голубоглазый, что был пониже, обогнал друга и мгновениями спустя уже опустился на колени пред лежащей девушкой. -Скорую вызывай, срочно! - сухо кинул подоспевшему другу, который сразу же достал телефон, набирая номер. Когда подъехала машина скорой помощи, без сознания рухнула вторая девушка. -Знаешь...Та, первая, - после того, как тех увезли, юноши остались сидеть на скамейках, и голубоглазый мелко дрожал, - Я не мог нащупать ее пульса. Она просто упала...Замертво упала. Я не понимаю, как это. Второй не ответил ему ничего, снова выпуская дым. Чуть приподнял руку - друг сразу понял эту молчаливую просьбу и прильнул к нему, позволяя приобнять себя за плечо. -Давай ты останешься на ночь у меня? - брюнет силился улыбнуться. - Надо выпить... -Нет, извини. Я не хочу, правда. Если же станет совсем невмоготу - ты знаешь, я всегда до тебя докричусь, - отшутился паренек, - Я, наверное, уже пойду. Он встал; и его друг судорожно схватился за рукав любимой синей толстовки голубоглазого, словно испугавшись его отпустить. -Ты уверен? -Да, точно. Завтра встретимся, хорошо? Брюнет встает и ласково прикасается губами к щеке друга, а тот жмурится и хоть наконец искренне улыбается. Чуть повернул голову; затем оба испуганно друг от друга отпрянули, когда соприкоснулись их губы. Никто из них не успел произнести судорожного "извини" - парнишка в толстовке развернулся и побежал по направлению к своему дому. Да, если что, он докричится. Да, когда-нибудь он может и сможет поцеловать того, кого именует другом. Когда-нибудь он заставит его бросить курить. А второй со счастливой и глупой улыбкой снова достал сигарету, потушив уже почти до фильтра истлевшую; жуткое происшествие забылось, и он грезился едва ли не тем же, чем его убежавший друг. И пусть все соседи снова ругаются на крики парней; они живут в соседних домах и окна почти напротив, им только веселей переговариваться именно так. Они ведь знают, что никогда не расстанутся, да?