В метель

      — Спасибо, миссис Флоренс, — благодарит Элиот, забирая у приветливой женщины перевязанную алой лентой картонную коробку. Запах исходит чудесный и насыщенный — Элиот прикрывает глаза и глубоко вдыхает его.       Выдыхает умиротворённым спокойствием.       — Вы же знаете, — миссис Флоренс заправляет витую русую прядь за ухо. Она улыбается. Её розовая щека измазана в муке. — Я всегда готова помочь вам, господин Элиот. Вы очень хороший человек!       Элиот улыбается:       — С праздником вас, миссис Флоренс.       И ещё раз благодарит за проделанную работу.       «Хороший человек» — особенно приятные слова по отношению к Найтрею, чей Дом имеет... не лучшую репутацию и слишком много тайн. Да и что ещё говорить, если Элиот — член семьи! — узнал о доме Фионы только прошлой осенью.       Со звоном колокольчика Элиот выходит на улицу, и в лицо ему тут же ударяет холод. Щёки начинает щипать — наверное, они розовеют.       Элиот фыркает, улыбаясь своим мыслям. Будь сейчас рядом Лео, он обязательно сказал бы что-то вроде: «О, Элиот, ты выглядишь так мило, когда краснеешь», — а потом отвёл бы взгляд и с хитрой улыбкой — улыбкой победителя — стал бы смотреть себе под ноги.       И Элиоту бы пришлось смущённо врать, что уже настоящий румянец — тоже из-за холода. А Лео бы посмеялся, и его щёки — всегда такие мраморно бледные — порозовели бы тоже.       Но Лео рядом нет — сегодня Элиот должен быть здесь сам, чтобы кроме него, кучера и миссис Флоренс, никто об этом не знал.       Элиот садится в ожидающий его экипаж и опускает плоскую коробку себе на колени, чтобы размять успевшие замёрзнуть пальцы. Здесь, внутри, намного теплее, а ещё — уютнее. Это тот семейный экипаж, в котором Элиот впервые ехал вместе с Лео — забирал его из приюта. Невольно вспоминается тот вечер, Лео, его слова: «Не забудь, мы договорились про очки», «а что я должен делать, м?», «первым делом покажи мне библиотеку».       Это очень тепло и совсем немного — забавно. А ещё кажется невозможным, ведь месяцы с Лео прошли так… слишком быстро.       С первой встречи Лео производил впечатление закрытого и наглого юноши, кроме книг, которому не нужно ничего и никого, но сейчас, спустя год, Элиот хорошо ощущает, как их связывает что-то сильное, крепче любого природного материала, важнее любых библиотек.       Неспешно проезжает по улицам экипаж, и в окнах домов Элиот видит тёплый блеск праздничных украшений. Играющие в снежки дети смеются, и от исходящего от них беззаботного счастья хочется улыбаться и самому.       В Элиоте плещется праздником — кажется, ничто не может испортить этого.       Раньше, когда Элиот был ещё совсем маленьким, ему приходился по вкусу каждый зимний праздник: он никогда не замечал каких-либо неувязок, проблем или отстранённости между членами семьи, а если и замечал — это не осталось в его памяти. Но несколько последних праздников выдались, мягко сказать… не очень.       Сегодня же первый зимний праздник, который Элиот проведёт вместе с Лео, и он чётко уверен, что всё будет хорошо и ляжет в сердца обоих приятным и тёплым воспоминанием, которое невозможно будет забыть.       Внутри всё трепещет, когда Элиот уже стоит перед массивными дверьми главного входа в особняк. Он предвкушает — предвкушает радостное удивление Лео, предвкушает и сам праздник целиком.       На щёку Элиота, около родинки, холодным падает и сразу тает снежинка. Элиот улыбается ей: «Снег сегодня, — думает он, — это так волшебно».       Прислуга закрывает за Элиотом дверь, помогает снять плащ, и Элиот рад, что сегодня, в праздник, они могут уйти пораньше. Подъём в свою комнату происходит легко и невесомо — Элиот парит и ещё очень хочет, чтобы Лео не встретился ему до того, как он спрячет подарок. Например, там, где он запрятал подарок для Ванессы, — в самом дальнем и тёмном углу шкафа, запрятал очень-очень надёжно.       Лицо Элиота приятно-неприятно горит от перепада температуры. Он берётся за ручку двери своей комнаты, но вдруг замирает — праздничный огонь внутри, что мгновение назад горел так уверенно и надёжно, грозится вдруг погаснуть.       За дверью неподалёку Элиот слышит напоминающие ссору крики. Это не страшно, нет, совсем, вот только один из голосов точно-бесспорно принадлежит Лео.       Один короткий вздох, один тревожный стук сердца и несколько уверенных, сильных шагов, чтобы безошибочно найти нужную дверь и отпереть её без предупреждений.       — Не забывайся! — Голос сестры звучит зло и звонко, как никогда не звучал в сторону Элиота.       Ванесса и Лео стоят рядом с друг другом, и между ними такое напряжение, что непонятно: как Лео ещё не расплавился, как не уронил со своего лица эту фальшиво спокойную маску, как не сорвался на Ванессу, чтобы та расплавилась от накопившихся эмоций. Как, если за одно мгновение Элиот — Элиот, который ещё даже не вошёл в комнату, — едва удержался на ногах от таких ощущений.       Как-то слишком заторможенно Элиот видит: Ванесса замахивается, но Лео не уворачивается, не уходит. Где-то на задворках сознания Элиот вдруг ощущает это привычным, но ощущение это короче секунды. Уже не заторможенно, а как можно скорее Элиот рвётся вперёд.       По комнате звонко раздаётся шлепок, но в груди Элиота — спокойный трепет, потому что он знает — Лео невредим. Ведь от боли жжёт собственную щёку.       Элиот чувствует себя героем или щитом, ему приятно оттого, что он успел, но всё остальное... Обращённый к сестре взгляд отражает её недавнее «не забывайся».       Когда Ванесса понимает, что случилось, то беспомощно, испуганно вскрикивает и отступает назад. Руки её прижаты одна к груди, а другая — к губам.       В этот момент она совсем не выглядит мужественной женщиной, впечатление которой всегда производит и произвести старается. Элиот видит в ней ранимую и очень испуганную леди. Элиот злится.       — Элиот... — Секунды тянулся неловко, они как густой и липкий мёд.       Голос Ванессы дрожит, но стоит ей протянуть руки к лицу брата, как Элиот отталкивает их. Он холоден, задет: зачем ты тронула Лео? Как ты посмела прикоснуться к нему? Какого чёрта бьёшь его? Он — мой, и вредить ему не смеет никто.       Порывисто Элиот отворачивается, бросает в воздух приказом:       — Идём, Лео.       Сквозь звук уверенных и твёрдых шагов Элиот слышит и шаги Лео, ощущает его позади себя — привычно и совершенно правильно. Всё ломает голос Ванессы:       — Ну вот! — кричит она. — Опять ты защищаешь его! Как ты не поймёшь, Элли? Как не поймёшь? Он не нужен тебе!       Уже у распахнутой двери Элиот замирает. Ему в спину чуть не утыкается Лео — останавливается запоздало и так близко, что Элиоту кажется, будто он ощущает на себе дыхание Лео.       Слова Ванессы острой болью откликаются в груди. Элиот вспоминает, как однажды Лео сказал, что чувствует огромную вину за все из-за него ссоры. Становится больно вдвойне. Элиот сжимает зубы.       Одним резким движением он даёт Лео коробку, не замечая, как мнётся на ней бант и немного мнётся она сама, и разворачивается, шагая к Ванессе.       — Никогда, — цедит он сквозь зубы, хватает испуганную сестру за плечи. Она дрожит и смотрит без преувеличений поражённо. Никогда Элиот Найтрей не поднимал и не поднимет руки на леди. Но сейчас, когда дело почти физически касается Лео, Элиот не может удержать себя до конца — он сжимает хрупкие плечи Ванессы так, что она щурится. — Никогда больше не трогай Лео!       Элиот чувствует: получается слишком громко, но от этого ощущения взгляд его не перестаёт быть злым.       Ванесса несколько раз кивает, а когда Элиот отпускает, то отходит назад, едва не теряя равновесие.       Раньше Элиот часто замечал, что Ванесса смотрит на него таким взглядом, каким смотрит на своего ребёнка любящая мать, которая хочет как лучше, но упрямый ребёнок не желает слушать.       Но ведь Элиот — не ребёнок, а Лео — его единственный по-настоящему близкий друг.       Он ждёт, что Ванесса скажет что-то ещё, ждёт чего-то больного, чего-то вроде: «Так значит, ради него ты готов ударить сестру?», «Так значит, он тебе важнее?», но Ванесса молчит — хорошо видно, сколь пышный спектр чувств она испытывает. У неё дрожат руки, ей трудно даже дышать — вздохи её неровные и совсем сорванные.       Быстро уходя, Элиот ни о чём не жалеет.       И Лео тихо, послушно следует за ним.

***

      Лео не знает, что ощущает сейчас: ему неприятно и приятно одновременно. Слова Ванессы ранят, и ранит, что Элиот видел происходящее, но одновременно с этим внутри Лео стелется чем-то тёплым. Он безмерно благодарен Элиоту за защиту и за то, что тот так дорожит им, так... так не дорожил никто и никогда, кроме матери.       Шаг Элиота твёрдый и злой, Лео не только слышит это — он ощущает это физически. Вибрация от пола проходит к подошвам Лео, поднимается вверх по ногам, и колени, боже, дрожат.       В контраст шагу Элиота походка Лео шаткая и робкая, шаги меньше обычных сантиметров на пять, и Лео изо всех сил старается не отстать. Если он немного задержится, ничего плохого не будет. Если он немного задержится — Элиот не оставит Лео, как не оставил ещё ни разу за время их знакомства.       Но отставать сейчас очень не хочется.       Изо всех сил, с ответственностью и надёжностью Лео держит врученную ему коробку. «Наверное, — скользит в сознании мыслью, — это подарок для одного из братьев». Но вопреки этой мысли, когда Лео держит её... создаётся совершенно-странно правильное, чем-то родное ощущение.       И Лео держит её так, как держит Элиот меч. И хватка его не ослабевает, даже когда Элиот зло и громко хлопает дверью — кажется, ещё немного, и слетит с петель.       Кажется, ещё немного, и Лео не успеет проскользнуть в комнату — его ударит, прищемит и задавит.       Но только кажется.       Элиот, впрочем, давит сильнее, чем что-либо. Он пылает и злится, он ищет несуществующее компромиссное решение и ломает горячую голову. Чтобы знать это, не нужно быть Лео и не нужно дружить с Элиотом. Чтобы знать это, не нужно видеть, как Элиот зарывает пальцы в волосы, и слышать, как трудно ему дышать.       Достаточно просто быть рядом — ощутишь.       Лео смотрит на покрасневшую скулу Элиота с сочувствием и виной. От такого зрелища она болит и у самого — и, чёрт, лучше бы так.       Ведь кому, как не Лео, знать, насколько мерзкая это боль.       — Нужно приложить к щеке холодного, — говорит он.       — Не нужно, — Элиот не перечит — он рубит сплеча. Без какой-либо возможности, без каких-либо шансов на помилование. Он сжимает кулаки и отходит к окну, за которым плавно сыпется снег.       Наверное, кто-то очень большой просеивает над их миром муку.       — Лео, — рубит, вновь.       О, ещё бы. Ещё бы Элиота сейчас волновала щека, когда без его ведома Лео чуть не ударили. Или ударили — раньше. Или без «или».       — Давай я спущусь за льдом? Может, принести мазь? — Лео не желает отзываться. Даже отклики приятного ощущения в груди не спасают — всё это настолько паршиво, что дальше — только в Бездну.       Разве кто-то из них хочет в Бездну?       Лео опускает коробку на тумбу Элиота. Там всё завалено книгами Лео, и чтобы уместить ещё и подарок, требуются усилия.       — Лео, — а Элиот рубит. Рубит, рубит, рубит!..       У Лео не осталось конечностей, Элиот, прекрати.       — Как часто тебя бьют?       Он даже не спрашивает о причине.       Сейчас — так вовремя и не вовремя, так неловко — вспоминается недавний, нечаянно замеченный Элиотом след на щеке.       О, конечно же — конечно же! — Лео просто упал!..       Щекой на руку Ванессы.       Элиот разворачивается. Лео следит за его взглядом, и сердце, как колени, трепещет. Лео не в силах, это слишком — теперь он отворачивается сам.       — Впервые, — негромко, но чётко врёт он.       Тогда, в несколько тяжёлых, полных злого возмущения шагов, Элиот оказывается совсем близко. Он берёт Лео за плечи — его руки, чёрт, такие приятные — и поворачивает к себе. Лео не сбежать.       — Как часто?       Вопрос короткий, жёсткий, лаконичный. Сейчас нет места деталям — Элиот зол и взволнован, он может только рубить словами. Его взгляд — не тёплое летнее небо, но холод зимних льдов.       Если сейчас Элиота посадить за рояль, он просто ударит по клавишам — сыграет кластер.       — Я... — Лео облизывает губы, забывает, как дышать. Тянет. И уклоняется от ответа: — Я почти все время с тобой.       — Я не хочу праздновать здесь, — выдыхает Элиот. Он отпускает Лео, достаёт чемоданы и направляется к шкафу. Его вздох — вздох сдавшегося человека, смирившегося. В этом вздохе хорошо заметным звучит: «Так и быть».       Но Лео знает, что они ещё вернутся к этой теме. Не знает только — когда. И это — мучительно. Лео предпочёл бы не говорить об этом вообще — Элиот достаточно натерпелся из-за Лео.       — Собирайся, — чуть дрожащим голосом велит Элиот. Остывает.       — Куда мы едем?       Элиот достаёт вещи быстро и небрежно — те мнутся, когда ложатся в чемодан, и Лео не в силах даже помочь — он банально не успеет поправить хоть что-нибудь.       — В дом Фионы, — отвечает Элиот.       «Это, — думает Лео, — самое необычное место для герцога в такой день».       Но не спорит.       Он за Элиота заканчивает паковать вещи, надёжно закрывает чемоданы. К тому моменту, так быстро, доставляют экипаж. Кучер говорит что-то о погоде, о метели, но Элиот Найтрей, так разозлённый сегодня, не собирается отступать.       Погода ему не соперник, да?       Элиот и Лео не пересекаются больше ни с одним Найтреем — сейчас они есть только в мыслях, и Лео не удивлён, если у них обоих.       Неправильно, что Элиот будет праздновать не дома, не с семьёй, очень неправильно. Хотя бы из-за того, что это чревато расспросами и последствиями.       До экипажа протоптанной по снегу тропинкой лежат следы Элиота и Лео, а там, дальше — ровные полосы от колёс, меж которых — многочисленные лошадиные подковы.       Лео сидит напротив Элиота. Сидения в транспорте мягкие, а шторы по-дорогому красные, в праздничный день хлопьями сыпет снег, и всё бы хорошо... но чувства не дают насладиться.       А ещё — напротив нет Элиота.       Это оболочка Элиота, глаза которой направлены в окно, мысли чьи улетучились далеко-далеко.       — Коробка, — начало глупое и неловкое. Слово на языке вздрагивает так, как следом вздрагивает наехавшая на камушек карета. Но Лео, как и она, продолжает путь: — Та подарочная коробка, для кого она? Из неё так приятно пахнет.       Это — простое любопытство, попытка завязать разговор, разрядить атмосферу. Но едва ли Элиот готов отвечать. Он только смотрит на Лео хмуро, а потом возвращается к окну. Секундного взгляда хватает, чтобы Лео окончательно понял: не сейчас. Однажды, но не сейчас.       Лео раскрывает предусмотрительно прихваченную книгу. На улице смеркается, но при полностью отодвинутой шторке и сильно прищуренных глазах разглядеть строки можно.       Трудность чтения состоит отнюдь не в этом и даже не в том, что в городе шумно, а экипаж трясёт — Лео привык, он часто читает на ходу.       Трудность состоит в том, что тяжёлые мысли беспощадно липнут, закрывая глаза и способность думать.       Лео сдаётся в итоге и с тяжёлым вздохом отодвигает книгу на свободное место: вот, теперь тут занято, можно и к Элиоту пересесть. Или хотя бы начать так же смотреть в окно, где, между прочим, и не думает прекращаться снег — теперь он идёт даже гуще, откровенно сыпет пеленой.       — Зря, — подаёт тогда голос Лео. — Не стоило ехать — заметёт всё же, застрянем.       Элиот прыскает.       — Сейчас не такой сильный снег. Не заметёт.       — Кучеру виднее, — стоит на своём Лео. Он знает, что он прав. Он знает, что это знает Элиот.       Наверное, Элиот злится ещё и поэтому?       — Если застрянем, — бросает Элиот, — будешь спать под моим плащом.       Звучит не заботливо — звучит зло, — но смысл явно первый. Лео поднимает к Элиоту взгляд — стреляет молнией. Лео всего пробивает этой молнией, а молния — лёд и пламя любимых глаз.       Хочется действительно застрять здесь, чтобы оказаться у Элиота под плащом, прижаться к нему близко и использовать холод как причину. А ладонью трогать грудь Элиота, обнимать. Согревать, дыша в шею.       И пальцы Лео дрожат отнюдь не от холода — от вида Элиота.

***

      Элиот хмурится, и руки его сложены на груди. Знал бы Лео, насколько тревожат мысли Элиота. Они у него — не липкие. Они у него — колющие.       Глубоко врезаются эти мысли в разум и кожу, и вырвать их можно только с мясом.       Элиот волнуется — волнуется за Лео. Он понимает, что впереди ждёт большой скандал, всю вину за который обязательно будут скидывать на Лео: это он повлиял на Элиота, это он виноват, он! Он утащил Элиота в свой дурацкий приют в такой день. Милый Элли совсем не понимает, что говорит!       А Элиот — он давно не Элли. Элли — это наивные принцессы из сказок. А Элиот, он — мужчина. Пусть молодой и неопытный в чём-то, пусть безнадёжно влюблённый, но мужчина. И даже сквозь пелену влюблённости у него есть разум, у него имеется голова на плечах.       А понять, что Лео хороший, — и головы не нужно.       Что же, утренние светлые надежды не оправдывают себя. Ошибался ли Элиот, когда был уверен, что праздник этот будет лучшим, чудесным?       Экипаж останавливается удивительно скоро — наверное, так кажется из-за поглощающих острых мыслей. Элиот переглядывается с Лео, и его напряжённая поза слабеет:       — Уже приехали?..       Это действительно обескураживает, и Лео пожимает плечами. Элиот встаёт, открывает дверь. В лицо тут же ударяет холодным и беспощадным, наполненным режущими снежинками, порывом ветра. Секунды хватает, чтобы Элиот резким и твёрдым движением закрыл дверь.       Он смотрит на Лео.       — Я же говорил, — спокойно, твёрдым фактом, отвечает на этот взгляд Лео. Уголки его губ приподнимаются на секунду настолько краткую, что не смотри так внимательно, как Элиот, — не заметишь.       Но смотри Элиот ещё внимательней, ощутил бы, что Лео обеспокоен тоже.       — Заткнись, — шепчет Элиот в ответ. Не со зла.       Это волнительно, непонятно, это внушает чувство вины за неправильный выбор.       «Эй, Элиот, да ты всё ещё глупый юноша, который идёт на поводу эмоций и совсем не думает о последствиях».       Элиот хмурится, сжимает зубы.       Собравшись, он открывает дверь вновь и ступает на хрустящий снег.       Метель собралась настолько сильная, что видно едва ли дальше вытянутой руки. Колёса экипажа знатно засыпало.       — Позвольте, — Элиот слышит голос намного раньше, чем видит картинку. Кучер — молодой и неопытный, и в его глазах волнующий грудь испуг. — Понимаете ли, лошади не могут...       По такой-то дороге, господин.       — Где мы? — Приходится говорить громко, почти кричать, чтобы сквозь воющий ветер слышать друг друга. Снег залетает в рот.       Кучер на такой крик вздрагивает, начинает вертеть головой и жестикулировать.       — Понимаете ли, я... Нам туда, — он указывает в сторону взгляда лошадей. — Или... Но сколько, как я могу, не видно же...       Элиот ступает по снегу сильно, зло, оставляя глубокий — намного глубже других — след. Он хватается за голову и вздыхает. Сквозь пелену злых и спутанных мыслей в голове звучит осуждающе-успокаивающий голос Лео: «Усмири свой юношеский максимализм, люди и ситуации бывают разные! Нужно принимать их и решать, а не орать и рвать себе волосы. Всё, хватит, давай протрезвляйся, и будем решать, что делать».       Но голос этот был лишь откликом воспоминаний и успокаивал едва-едва.       Элиот топчется, поворачивается на месте, смотрит. Вокруг — только снег, и не видно ни здания, ни даже уснувшего на зиму дерева, что уж говорить о приюте.       Будто выдуманные снежные монстры окружили их и по чьему-то злому замыслу должны были теперь заморозить до смерти. Убить.       Какой прекрасный праздник.       Элиот сжимает-сжимает зубы и раздосадованно выдыхает, шёпотом кричит себе под нос:       — Чёрт бы побрал этот приют, находиться в такой дыре!       Ветер подхватывает эту фразу и с равной недовольству Элиота силой уносит её на больших снежинках вдаль. Услышит ли её кто-то, хм?       Элиот поворачивается, случайно натыкается на Лео — чуть не сбивает его с ног. Тот неловко ловит упавшие очки, но надевать их нет смысла — стёкла заляпаны снегом. Чёлку же Лео раздувает ветром — сейчас он полностью открыт, и его щёки и нос розовеют. Сейчас он полностью открыт, и видны его эмоции…       Лео... недоволен?       — Перестань вертеться, — говорит он. Чтобы услышать его, Элиоту нужно напрячь весь свой слух. — Это всё равно не поможет тебе, перестань, ну же. Сейчас разберёмся.       Он берёт Элиота за плечи сильно и с чувством. В этом жесте нет той лёгкости, которая бывает в руках Лео утром или вечером, и от этого в груди что-то вздрагивает, звенит. Элиот не вертится, выдыхает через нос, собирая все чувства в крепкий кулак, и смотрит на Лео. Такой он, даже недовольный, успокаивает лучше любых воспоминаний. Успокаивает лучше всего вообще.       Лео хмурится, щурится. На его густых ресницах липнет снег, и Элиот находит в этом что-то особенное, непонятное ему, но взгляд Лео — такой искренний и недовольный, такой одновременно заботливый...       Элиот теряет себя в нём, находит отнюдь не сразу.       — Сколько ещё пути? — Лео отворачивается и задаёт вопрос, на который кучер лишь разводит руками. Во взгляде его вина, видит Элиот, но Лео не винит. Не винит кучера, думает Элиот, а злится на него.       От этого так... Так!..       — Какой идиот станет ехать в такую погоду, зная, что не сможет ориентироваться? — Вопрос глупый, пылкий, сжигающий и дающий ложное видение, что так Элиот будет менее виноват. Кучер находится не дальше, чем в метре, но Элиот кричит сильно, громко — снег попадает далеко в горло, глубоко в лёгкие.       Сил Элиота недостаточно, чтобы удержать слова на языке, как недостаточно сил лошадей для продолжения пути. И за это его наказывает холодный взгляд Лео.       Холодом он бросается в Элиота перед крупными ссорами.       — А какой идиот вообще станет ехать в такую погоду? — кричит Лео. Слух напрягать не нужно — это слышит даже, чтоб его, кучер. Это слышат даже, наверное, лошади. Лео выдыхает облаком пара, и пар этот — дыхание Лео — липнет Элиоту к лицу, вызывает пылающий, сильный стыд. Лео смотрит на кучера: — В какой стороне находится приют?       На заданный ему вопрос кучер недолго молчит, оглядываясь по сторонам теперь при Лео. Неуверенно он указывает туда же, куда указывал и в ответе Элиоту:       — Там, — выкрикивает он, а потом, выждав, показывает в противоположную сторону. — Или там... Я, понимаете... — Элиот открывает рот, но из-за залетевшего в горло жгущего снега получается только кашель. Кучер спешит договорить: — Когда метель уляжется, клянусь, я смогу сказать, где точно!       — Значит, выбора нет. — Лео возвращает на нос очки и тщетно поправляет заснеженную чёлку. Так он выглядит намного спокойнее — намного спокойнее Элиота и себя без очков. Он забирается обратно в экипаж и говорит напоследок здравым и логичным выводом: — Будем ждать. Безусловно, не лучший вариант, но...       Элиот цокает языком, отводя взгляд на следы, которые быстро заметает. Ему легче, снег и холодный Лео остужают его, но легче ещё... Ещё не до конца. Элиоту нужно пару минут.       — …Но лично я лучше пережду здесь, чем буду идти невесть куда.       Лео заканчивает взглядом на Элиота. Элиот фыркает.       Он забирается к Лео, усаживаясь напротив. Смотрит хмуро на Лео, который предлагает кучеру залезть тоже. Но юноша — то ли из-за каких-то правил, то ли из-за хмурого лица Элиота — отказывается:       — Н-нет, — мотает он головой. Его взгляд мечется и избегает Элиота Найтрея. — Благодарю вас, но… Нам не положено. Да и тепло я одет. А лошадям, им, знаете, тоже будет скучно, им я нужен, а то замёрзнут ведь.       Когда дверь захлопывается, Элиот ворчит:       — Такое чувство, будто господин здесь вовсе не я.       — Раньше ты на мои инициативы так не реагировал, — спокойно жмёт плечами Лео. Элиот видит в этом издёвку: получил, что позволил, что захотел, так чего же ты теперь жалуешься.       Ощущается остро-неприятно, особенно потому, что Лео прав. Но и Лео должен понимать, что есть рамки.       — Да, — твёрдо говорит Элиот. Кто из них здесь твёрже, неясно. — Но не в присутствии посторонних.       — Боишься падения авторитета? — Лео поправляет влажную чёлку, и та неуклюже, сбившимися прядями, падает на лоб. Под ними Элиот успевает увидеть, как вопросительно-издевательски Лео поднимает брови.       — Это здесь ни при чём. — Элиот отворачивается к окну, а увидев снег, зло задёргивает занавеску. О да. Во всём виноваты глупые занавески. — Ты прекрасно понимаешь, о чём я, и сам знаешь, когда, как и что следует говорить. И только что был самый неудачный вариант для нахального тона.       Лео замирает. В эту секунду Элиоту кажется, что он сделал что-то неправильно, обидел Лео. Эта мысль особенно беспокоит, когда Лео ровно и холодно, словно лёд, говорит:       — Если я так задел твоё герцогское самолюбие своей помощью, тебе стоило успокоиться и самому сказать что-нибудь решительное, а не рвать на себе волосы и…       — Всё, — перебивает Элиот. Это похоже на поражение. Белый флаг, желание закончить. Чувство стыда. — Всё, уймись.       Нависает неуютная тишина, перебивает которую только вой ветра и едва слышимый шелест. Шелест пальцев по обложке книги, шелест книги по сиденью. Хруст открывающейся, новой книги.       — Сам уймись, — запоздало, словно ребёнок, огрызается Лео. Его голос — чаша, до краёв наполненная неприятными чувствами.       Элиоту больно, ведь это виноват он. И вместо извинений и попыток спокойно, разумно разобраться у Элиота получается лишь:       — Да что тебя не устраивает? Зачем ты начал всё это, зачем ведёшь себя так… так!..       — Я начал? Ты серьёзно так считаешь?       Секундное молчание. Тяжёлый вздох обоих.       — Не нужно было заступаться за меня, — тихо, но, как лезвие, остро бросает Лео — ой, почти попал Элиоту в грудь.       Требуется долгая секунда, чтобы понять, о чём Элиоту только что сказали.       Лео же тычется носом в книгу — тычется буквально, соприкасается — на таком расстоянии и слова не прочтёшь, и букву не разглядишь.       — Ты дурак? — Элиот забирает книгу рывком, проезжая страницами по носу Лео, захлопывает и крепко держит. — Что значит «не нужно было»? Нравится, когда тебя бьют? Поэтому ты молчал? Я знаю, что ты молчал! Поэтому? Нравится?!       О, наверное, их слышно снаружи.       — Ты достал орать, Элиот! — Лео хватается за книгу, но забрать её не получается — Элиот держит упрямо и крепко, под стать характеру и жизненному пути. — Достал, тем более — накануне праздника!       Лео вздыхает, позволяет Элиоту овладеть ненужной ему книгой и нервно взглядывает в окно — в то, которое Элиот не задёрнул занавеской.       И задёргивает её сам.       — У тебя и так достаточно проблем, — через время, тише — и как-то… виноватее? — говорит Лео. — А что теперь? Ты никогда не думаешь о последствиях, всегда руководствуешься только своими этими принципами, но последствия… хоть бы раз ты о них подумал, Элиот! Почему ты вообще зашёл туда, зачем…       Лео потирает переносицу, лучше прячется за очками. Элиот не ощущает его привычно-родной взгляд. Лео… не смотрит на него.       — Да ты должен быть благодарен мне, — огрызается Элиот.       И прежде, чем он успевает продолжить, Лео вставляет:       — Я благодарен.       Теперь Элиот запутался окончательно.       — Я очень благодарен тебе, Элиот, — Лео приподнимает руку, касаясь своей груди. От такого жеста благородное сердце Элиота дрожит. — Но это предельно эгоистично с твоей стороны, предельно неразумно. Ты действуешь сердцем и всё время заступаешься за меня, но ни разу не задумываешься о том, как чувствую себя я.       Элиот поднимает брови. В этом простом движении звучит ранее сказанное: «Ты дурак?», а потом и убеждённо-уверенное: «Да, дурак».       — Ты думаешь, что ты молодец, герой и рыцарь, раз заступаешься за меня и во всём защищаешь, но мне неприятно от этого. Чем больше ты защищаешь меня, тем больше я становлюсь проблемой во плоти, причиной твоих с семьёй раздоров, — Лео сжимает влажную от снега ткань на своей груди. — Это разъедает вот здесь, это…       — Это тебе мои родственники внушили? — фыркает Элиот. Он понимает к чему Лео ведёт, и слушать больше нет сил. — А ты не думал, что раз я «заступаюсь за тебя и во всём защищаю», то я сделал выбор? То я посчитал, что ты мне ближе и важнее, дороже? У меня чувство, будто ты считаешь меня совсем слепым. Это вообще-то неприятно.       — Я считаю тебя эгоистом, — поправляет Лео. Голос его дрожит, своей дрожью пронзая Элиота всего и всюду. — Ты не думаешь о моих чувствах.       — Это не я эгоист, Лео. Это твои комплексы и переживания — эгоисты. Расслабься. Мои отношения с семьёй — не твои отношения, не твоя вина, не то, что должно тебя волновать. Если бы я так сильно боялся «последствий», не стал бы так хвататься за тебя. Но ты важнее любых последствий.       Элиот краснеет — во всём виноват мороз — и хмурится.       — Если бы боялась этого и моя семья, то они постарались бы найти компромисс или наконец принять ситуацию, но они глупо давят на тебя, ища в тебе ложную причину и сваливая всю вину. Это неправильно. Ты не должен чувствовать ничего такого.       Лео молчит, но Элиот слышит — ветер напевает ему: «Но я чувствую».       Всё оказалось так трудно.       Они молчат с минуту, и Элиот находит в себе силы на попытку приободрить Лео. Он ухмыляется:       — В конце концов, я — твой господин, Лео. И поднимать на тебя руку есть право только у меня. Так что имей в виду — если засомневаешься в том, что я только что сказал, я врежу тебе.       Элиот улыбается. Он никогда не станет бить Лео, никогда.       — Только что засомневался, — отзывается Лео. Элиот слышит его грусть и подавленность, но также слышит отголоски колкой игривости. Это радует.       — Я предупреждал, — говорит Элиот перед тем, как легко, почти ласково стукнуть Лео книгой по голове.       На это Лео только фыркает.       — Щека всё ещё болит? — Лео берёт книгу, но больше не открывает.       — Ничего страшного, — отмахивается Элиот. Если не Лео, он бы и не вспомнил о ней. Правда. — Уже совсем не болит.       — А я думал, это из-за удара она такая красная. И вторая тоже, — Лео хихикает, и на его губах замирает лёгкая улыбка. — О, Элиот, ты выглядишь так мило, когда краснеешь.       Элиот удивлённо моргает, а потом краснеет сильнее прежнего и неловко бурчит: — Это из-за холода.       Едва заметно, как мраморно бледные щёки Лео розовеют тоже.       Холод, впрочем, не отступает — метель не прекращается и умиротворённо воет под тихий шелест страниц, которые Лео переворачивает. Переворачивает, впрочем, крайне лениво, редко — Элиот хорошо знает, насколько быстро читает Лео, и это — не его скорость.       Наверное, он и не читает вовсе.       Невозможно читать, держа книгу так близко, тем более — во мраке, который создавался из-за задёрнутых штор.       Лениво проходит минут пятнадцать, когда Элиот не выдерживает так просто сидеть и спрашивает:       — Ты взял только одну книгу?       — Я взял только книги, — отзывается Лео, не поднимая голову. — Остальные где-то там, в твоих чемоданах.       — В моих? — После того, как Лео завалил книгами кровать Элиота в академии, стоило бы перестать удивляться, но это… немыслимо. — Какого чёрта?       — Я решил, что не стоит брать чемодан отдельно для книг, — пожимает плечами Лео. — Они не заняли много места.       За книгами, в чьём бы чемодане они ни были, Элиот выходить уже не станет, тем более — не станет посылать Лео. В экипаже только-только стало тепло, и впускать внутрь мороз отнюдь не хочется.       Элиоту просто хотелось, чтобы у Лео была ещё одна книга, где-нибудь под боком или, скажем, в копне волос. Это ведь Лео.       — Одними только книгами не проживёшь, Лео, — Элиот не ругает, но говорит снисходительно и как бы предупреждающе, заботливо.       — Но мы ведь уезжаем только на одну ночь? — Тут Лео поднимает взгляд на Элиота, который не скрывает некой растерянности. Он был слишком на взводе, чтобы обсудить или решить это прежде.       — Не знаю, — говорит он. — Посмотрим.       — Вот как… ну, тогда я в любой момент могу взять что-то из твоих вещей. — Лео пожимает плечами. — Уж у тебя их в достатке.       Элиот фыркает, вспоминая, как первое время Лео бурчал на сковывающую форму одежды аристократов, да и вообще, почему он должен душиться в этом. Лео очень любит какие-то мешки, и рубашка Элиота очень пойдёт ему. От таких мыслей — от мыслей, что его одежда будет на Лео, — приятно.       Они точно останутся в приюте надолго — пока Найтреи сами не явятся.       Со стуком закрывается книга. Лео предлагает её Элиоту, но Элиот машет головой — нет, нет, я не хочу читать один, пока ты здесь вот сидишь.       Проходит ещё какое-то время, и Элиот слышит пение — пение живота Лео. На неизвестном языке он вполне понятно поёт о голоде — требует еды, как и это сосущее чувство пустоты у Элиота под ложечкой.       Элиот переглядывается с очками Лео и уверенно, спокойно говорит:       — Я быстро.       И с этими словами выходит из экипажа.

***

      Лео остаётся один, в объятиях зашедшего в гости холода. Снаружи слышится возня, неразборчивые возгласы. Лео ёрзает, старается сесть удобнее и ощутить уют, но случиться этому явно не суждено — пока они не окажутся на месте.       Элиот возвращается взлохмаченным и промокшим. На его брови и плащ липнет снег, и смотреть на то, как Элиот садится на мокрое и холодное сидение мокрым и холодным собой, больно почти физически. Лео ёрзает, волнуется за здоровье Элиота и хочет в помещение — сесть где-нибудь напротив горящего камина и запить чем-нибудь таким же горячим.       В руках же у Элиота несколько книг, на которых каплями тают снежинки, и…       Только не говорите, что это для Лео.       — Решил прихватить, раз уж всё равно вышел, — объясняет Элиот, показывая и откладывая в сторону книги. В руках его остаётся коробка, перевязанная алым бантом.       Лео смотрит на неё и не понимает, когда Элиот успел её взять, — не столь привлекательную, как днём, с помятым бантом, потемневшую от влаги. Лео смотрит, и его охватывает то правильно-родное чувство, как когда он нёс её по указанию Элиота.       — Я хотел подарить это вечером, — говорит Элиот, — но пусть так. Сейчас нужнее.       На его лице сияет спокойная и искренняя, заражающая улыбка. И хотя Лео готов с уверенностью сказать, что зубы Элиота — и его эти выделяющиеся, привлекательные клыки — дрожат и стучат друг о друга, как бы Элиот ни боролся, Элиот и его улыбка всё равно согревают.       Как горячее солнце прямо в экипаже.       Солнце, которое всегда рядом.       — Бери уже, — Элиот смело отдаёт Лео, почти суёт в его руки коробку, а сам пытается убрать снег хотя бы с лица и колен.       Лео же… ощущает робость и неуверенность, когда неспешно тянет за край ленты и распускает бант.       Не то чтобы в его детстве были подарки в подарочных коробках. Мать, хоть и пыталась делать для Лео праздник, никогда не могла обеспечить ему что-то настолько нарядное — что уж говорить о приюте.       Любопытство беспрестанно душит, но когда лента мягко распускается, Лео медлит вновь. Он не шевелит головой, но поднимает взгляд к Элиоту и видит, как тот бегло облизывает губы. В последний раз он так делал, когда предлагал Лео стать его слугой.       Лео открывает коробку со всей осторожностью, что в нём есть, и в нос ударяет непривычным букетом ароматов. Лео не может различить чего-то отдельного, он совсем не гурман и не разбирается ни в чём подобном, но это так… очаровывает.       Лео подносит коробку ближе, утыкается кончиком носа в плоский свёрток бумаги и вдыхает ещё раз. Хмурится. Пахнет сладким и чем-то точно вкусным, точно-точно…       Так есть хочется ещё больше.       «Что это? — вертится на языке. — Что это, Элиот, что там?»       Но Лео не раскрывает и не спрашивает — берёт лежащую рядом со свёртком записку, с трепетом разворачивая.       Читает внимательно, вслух, улыбаясь:       — «Я очень рад, что мне было суждено встретиться с тобой, и благодарен за то, что ты согласился стать моим слугой... — Следующие слова написаны поодаль от остальных: — …И хорошим другом».       Почему-то последнее цепляет Лео сильнее всего, заставляя всё внутри содрогнуться и сжаться. Непосредственно поздравление Лео уже не зачитывает.       Сердце стучит сильно, громко и судорожно.       Очень рад, очень рад, очень рад.       Где-то под этим волнительным стуком прячется мысль, как смущается этого и Элиот. Как ему страшно, ведь так дрожащий в этот раз почерк — его, эти слова — его, и эти чувства — тоже — его. Они отданы Лео, они открыты.       Лео не дышит, и — приходится напрячь слух — не дышит и Элиот.       — Я… — Лео перечитывает и перечитывает, замечая, как сильно по нажиму и виду «хорошим другом» отличается от всего другого.       Он снимает очки.       — Я тоже очень рад, Элиот, — говорит Лео. — Ты лучшее, что есть в моей жизни.       В какой-то момент хочется прикрыть эти откровения неуместной шуткой: «О, ну ты же знаешь, что по большей мере я согласился только из-за библиотеки!», но это не просто неуместно — это испортит всё настроение обоим. Опять.       — Вслух мог бы и не читать, — почти неразборчиво бурчит Элиот.       Он смущён, он отводит глаза, и Лео — так упорно смотрящий на него сейчас — понимает. Он тронут и смущён тоже, он…       Так приятно.       С шелестом Лео разворачивает многослойный свёрток. Чем меньше бумаги остаётся, тем сильнее становится запах и тем сильнее разгорается голод Лео. Он сглатывает, облизывая пересохшие и обветренные губы.       А потом — улыбается, фырчит.       — Элиот, ты всё же такой эгоист, — Лео говорит совсем несерьёзно, отпускает шутку в воздух, но реакция Элиота — неизменно бесценна.       — Чт...       — Эгоист, потому что кошек здесь любишь ты, а не я, — смеётся Лео. Он смотрит на лежащий в бумаге пряник и удивляется, как можно сделать такое из простого куска теста и чего-то такого сладкого на нём.       А ещё Лео радуется, что подарок цел — пострадала только упаковка.       — Я назову его Снежинка, — шутит Лео.       — Как кошку Безариус? — возмущённо кривится Элиот.       — Ту самую, — кивает Лео, — которую ты так охотно гладишь при каждой встрече. Даже имя запомнил, да?       — Не при каждой! — тут же возражает Элиот, откровенно пылая и раздуваясь.       — А, ну да, она же Безариус… — Лео исправляется: — При каждой встрече, когда Ада не видит.       И смеётся. А потом, резко переключаясь, серьёзно и спокойно, с нескрываемой нежностью, говорит:       — Элиот, — и скользит кончиками пальцев по сладкой глазури, тонким узорам. — Спасибо.       Лео улыбается, рассматривая подарок. Ему вдруг становится спокойно и хорошо. Не вспоминаются проблемы, не заботит снегопад снаружи, но привлекает дыхание Элиота. Пряный аромат дарит ощущение праздника.       — Чудесный запах, — тихо говорит Лео, вдыхая глубоко-глубоко — до глубины сердца. Элиот одобрительно мычит, и тогда Лео с тихим хрустом отламывает одно из ушей кота. На обёрточную бумагу падают крошки. — Сколько он стоил, скажи?       На это Элиот не отвечает. Лео не требует ответа — только протягивает отломленный пряник Элиоту:       — Ты первый.       А когда Элиот неодобрительно хмурится, Лео уточняет:       — Я настаиваю. Пока не попробуешь ты, я не попробую тоже.       — И за что мне только это твоё упрямство…       Элиот бурчит, как старый супруг, Лео бессовестно-несомненно хихикает:       — Каков хозяин, таков и слуга.       Элиот хочет возразить истинной истине, с которой согласны оба, Лео видит. И с ловкостью слабого, но обладающего хитростью хищника ловит момент, когда Элиот возмущённо открывает рот.       Пряник оказывается внутри, и холодные пальцы Лео касаются тонких губ Элиота.       В этот момент Лео хочется провалиться сквозь землю и одновременно взлететь до небес. Непонятно почему, но это…       Так интимно.       Лео буквально от этого дрожит.       — Вкусно?       Спрашивает как-то неуверенно, немного потерянно. Слышит в ответ:       — Весьма…       Совсем не надеясь на то, что это не останется незамеченным, Лео убирает руку отнюдь не сразу, так и продолжая трогать губы Элиота. Тот едва заметно краснеет.       — Лео, — мягко напоминает Элиот. — Ты здесь?       Лео моргает:       — Ага…       И пробует пряник, когда Элиот его подаёт.       Трогать пальцы Элиота своими губами ещё приятнее, чем трогать губы Элиота своими пальцами.       Вкус — не пальцев Элиота, нет, — затрагивает все рецепторы Лео. Никогда не пробовавший такого, он ощущает себя очень необычно — будто бы Элиот подарил Лео возможность побыть султаном из сказок. О них Лео читал всего пару раз, но пряники и роскошь были их сопровождающими оба раза.       За окном, в контраст внутреннему восточному солнцу, идёт снег.       Коробка становится пустой слишком быстро. Немного жаль.       — Спасибо ещё раз, — губами Лео собирает крошки с кончиков пальцев, — это было вкусно.       — Хочешь пряник и на день рождения? — в шутку спрашивает Элиот. Звучит так, словно он порхает в воздухе.       — Только посмей, — Лео на секунду делает свой тон грозным, но и это звучит свободно, легко. — Лучше подаришь мне книгу — её хотя бы можно перечитывать. Или вообще ничего. Расценки на пряники… несправедливо дорогие, я видел, не отнекивайся.       Элиот смеётся. Конечно. Для него это совсем не деньги. Для Лео же деньги — любая мелкая покупка. Так уж сложилось — даже находясь в слугах у самого Найтрея, Лео не может воспринимать деньги и покупки иначе, привык.       Лео стряхивает оставшиеся крошки во влажную коробку, заворачивает в бумагу, красиво укладывает записку сверху, ещё раз пробежавшись по строкам. Приятно. Хочется улыбаться. Лео встаёт с места и надевает перчатки. Один палец, второй — вот так, все вместе, а вот и рука Элиота, его крепкие пальцы вокруг запястья…       Лео тормозит, понимая: что-то тут явно лишнее.       А Элиот тянет его на себя, и Лео поддаётся — почти падает. Даже если бы он хотел поймать равновесие и устоять — не смог бы.       Почти падает Лео, и не-почти падает не надетая перчатка.       Губы Лео и губы Элиота соприкасаются. Это близко, желанно, неожиданно. В ушах от этого бьётся сердце.       И Лео теряется в чувствах — не от неопределённости, а от их переизбытка.       Чёлка Лео падает на лицо Элиота — наверное, это так же щекотно, как ощущать дыхание Элиота на своём лице. Но точно не так же приятно.       Замерев, оба смотрят в глаза друг другу, потому что с такого ракурса, с такого расстояния никакие очки и чёлка не в силах скрыть от Элиота глаза Лео, и он — как и всегда, Лео знает — наслаждается. В ответ Лео наслаждается Элиотом тоже — вообще всегда.       — Нет ничего дороже тебя, — слышится Лео.       У Лео слуховые галлюцинации, или это дрогнули губы Элиота? Лео бы ощутил, он ведь так близко, так...       Лео подаётся ещё ближе.       Он хочет поцеловать Элиота ярче и краше, чем во всех прочитанных романах. Так, чтобы в груди сжало, чтобы в лёгких переполнилось, а на губах и щеках горело огнём. Чтобы потом ощущать пальцы Элиота где-нибудь на своей коже и слушать, как он старается отдышаться. Слушать и не давать — целовать ещё раз, не давая очнуться.       Лео подаётся ещё ближе — его сердце уже где-то в горле, — он чуть раскрывает губы Элиота, так хочет…       Стук в окно кареты вмиг отрезвляет, пугает, заставляет отстраниться.       Лео быстро поправляет очки, садится на своё место, поднимает перчатки и надевает их. Кажется, два пальца в один. Трясутся — не от холода. Чёрт.       Элиот облизывает губы, каким-то особенным взглядом сожаления и желания задерживаясь на Лео. Открывает дверь.       — Снег перестал, господин Найтрей, — сообщает кучер.       — Тогда почему стоим?       — Так ведь снег, господин... Приют совсем рядом, рукой подать. Дойдем быстро.       Элиот вздыхает, и Лео нестерпимо хочет поймать этот вздох губами.

***

      Когда они направляются к приюту, Лео задаёт неловкий вопрос, от которого Элиоту неуютно и почти страшно. Страшно, да, — сердце с такой сильной резкостью бросается в торопливый стук, словно Элиота чуть не подстрелили на дуэли.       — И что это было? — спрашивает Лео.       В руках ощущается дрожь, а сзади, под шеей, жар.       Элиот, как положено рыцарям и героям, полон непоколебимой и чистой надежды. Надежды на то, что Лео всё поймёт, а не станет думать, что с Элиотом что-то не так, что он сделал какую-то глупость, или что…       Чёрт возьми, ну это же Лео! Он поймёт. Лео всегда его понимает — даже если отвечает колкостью.       — Это ты мне скажи, — очень вразумительно бурчит Элиот. От этого ещё более неловко. Элиот просто горит, помогите ему кто-нибудь! Или нет, лучше не надо, не надо. Не смотрите и не пытайтесь — это лишнее, не поможет всё равно.       Он хмурится.       Так легко и хорошо, как несколько минут назад, Элиоту не было никогда. Ещё бы секунда, и он бы точно поцеловал Лео так, как не следует целовать своих камердинеров.       Чёртов кучер, чёртова зима, чёртов снег. Закончился так же не вовремя, как и начался.       — Это был поцелуй, — своим объясняющим тоном тихо говорит Лео. Так, словно объясняет Элиоту какие-то исторические факты перед экзаменами.       Элиот… ожидал другого. Может, чего-то более зажатого? Или злого? Такого же колкого, как с час назад хотя бы. Но Лео…       Наверное, слишком обескуражен. Элиот цокает языком.       — Наверное, ты был слишком против, — эти слова даются Элиоту нелегко, каждое слово приходится доставать силком, а голос подрагивает, как подрагивают руки. — Прости.       Лео не отвечает, но Элиоту вдруг кажется — просто вот так, по внутренним ощущениям, — что он закатывает глаза. Лео берёт Элиота за руку. От этого тепло, это одновременно успокаивает и снова волнует. С явным трудом они пробираются через зыбкие сугробы, и Элиот помогает Лео — как только может.       В ногах гудит и болит холодом, когда всем троим дверь открывает пожилая женщина: она смотрит на Лео — улыбается ему, замечает кучера, а потом смотрит на Элиота — и кланяется ему. Вежливо приветствует, тут же пропускает внутрь. Суетится и старается уже.       — Простите, что мы так неожиданно, — извиняется Лео вопреки тому, что инициатором поездки был Элиот. — Мы…       — Ну что ты, Лео! — слышится в ответ. — Как вы здесь, да в такую погоду? Замёрзли? Голодные, наверное. Проходите. Сейчас…       У Элиота на плечах — мокрый от снега, холодный плащ. Лео должен бы его снять, но он занят прибежавшими к нему детьми — кто-то рад, а кто-то рад очень, и многие спешат обнять. Лео говорит, что обнимет всех позже, ведь сейчас он мокрый и можно заболеть, но обнимает всё равно.       Элиот фыркает, снимая плащ сам. Сейчас как никогда хочется, чтобы руки Лео были на плечах Элиота, и были подольше. От этих чувств невыносимо ярко тянет в животе и ниже — ярче, чем любая вспыльчивость Элиота.       Ни капли внимания дети не дарят ему, даже как-то наоборот, избегают, но Элиоту очень тепло видеть, как хорошо здесь Лео — как дома, среди близких. Элиот не сдерживает улыбки. Здесь хорошо, тепло, почти спокойно. Лучше, чем дома.       В охапку Лео сгребает выделенную им сухую одежду, но Элиот быстро забирает её себе:       — Я сам, — строго говорит он. — Иди. Неси свечу и открывай двери.       И двери протяжно скрипят — и туда, и обратно. Лео только громко закрывает защёлку, когда они оказывается наедине, — кучер идёт отдельно.       Звук защёлки — последний резкий звук между ними. Дальше наступает тишина, среди которой — только шелест одежды и дыхание друг друга. Ещё немного тише — и можно расслышать сердцебиение.       Стоя спиной к Лео, Элиот переодевается совсем быстро. Одежда ему точно впрок, сидит как своя. В ней тепло и свободно, на ней нет кропотливых дорогостоящих швов или украшений. Она проста и скромна, и отчего-то от этого так легчает.       Лео шелестит одеждой, явно не торопится.       Сжав губы, Элиот оборачивается.       Обнажённым Лео особенно смущает, но и удовлетворяет внутри настойчивое сладко-неспокойное беспокойство, от которого так хочется больше, чем просто видеть Лео. Элиот снова загорается — щёки жжёт от мороза, уши безжалостно сжигает. Наверное, если сейчас Лео скажет что-нибудь колкое вроде: «Оу, ты так быстро перейдёшь от поцелуев к действию?», то Элиот просто не выдержит.       Но Лео молчит.       У него худые бёдра, выпирающий копчик. Худая, просящая обнять, спина. И тяжёлые волосы, спадающие на плечи густыми прядями, вьющиеся отдельными волосинками от засевшей в них влаги.       Элиот смотрит на Лео так долго и пронзительно, что замечает на его коже ярко выраженные, круглые мурашки. Хочется провести по ним пальцами, но кожа Лео скрывается за тканью одежды.       Долго решался, Найтрей.       Заканчивается шелест одежды, утихает, кажется, и дыхание. Элиот делает несколько шагов к Лео, вставая у него за спиной, и осторожным движением достаёт волосы из-под воротника.       Лео разрушает тишину своим выдохом:       — Ты всё-таки дурак.       Не лучшее начало, но чего-то такого Элиот и ждал — ещё тогда, на снегу. Он хмурится, виновато смотрит в сторону, куда-то в окно. Ладно, Лео, продолжай, хорошо.       Лео тоже смотрит в окно. За ним снова идёт снег, и, похоже, они застряли здесь надолго. Оно и к лучшему.       — Ты дурак, потому что только дурак мог решить, что я был против.       — А? — только и может выдавить Элиот. Невольно улыбается во все зубы.       — Я не был против, — говорит Лео. — Знал, что тебе нужно всё говорить прямо, но и подумать не мог, что всё настолько запущенно.       Лео хмыкает и улыбается — Элиот чувствует это, слышит это в интонации голоса, видит в едва различимом отражении на окне.       — «Я очень рад, что мне было суждено встретиться с тобой, и благодарен за то, что ты согласился стать моим слугой...», — негромко говорит Элиот.       Лео оборачивается. Он не торопит, ожидает всю долгую паузу, которую выдерживает Элиот. За его вечное терпение недостаточно простой благодарности.       — «…И стал для меня любимым».       Элиот молчит ещё. Слова застревают в горле — самые важные, самые объясняющие. Такое почему-то говорить так же трудно, как извиняться. Элиот чувствует себя глупым ослом.       Он ведь доверяет Лео. Больше, чем кому-либо, доверяет все тайны и все мысли, почему тогда так… сложно.       Элиот неловко улыбается, краснеет, поднимая брови чуть вверх. Начинает вновь злиться сам на себя:       — Так должно было звучать поздравление на той зап…       Элиот объясняет, проглатывая пару последних слов, — Лео резко хватает его за ворот рубашки и тянет к себе, чуть вниз.       Этот поцелуй в корне отличается от того, что было в экипаже. Так… пронизывающе. Всепоглощающе, как там бывает ещё, вот прямо так, где там все слова… Элиот тает, тонет под чувствами, что дарит ему Лео.       Он прижимает Лео за волосы ближе, теснее к своим губам. Он целует неловко, но со всепоглощающим желанием и… любовью.       — Лео… — Элиот облизывает губы вновь. Гладит Лео по худой и хрупкой спине, всё-таки обнимает.       От долгого поцелуя немного плывёт перед глазами.       Лео выдыхает:       — С праздником, Элиот.       И Элиот улыбается, утыкаясь в густые тёмные волосы Лео. Наконец-то ему спокойно.       — Пойдём к остальным? — шёпотом предлагает Лео и поправляет воротник Элиота. — Сядем где-нибудь у камина. Где тепло.       — Пойдём, — соглашается Элиот, уже представляя, как всё внимание Лео заберут дети.       Но перед тем целует Лео ещё раз. И в груди от этого сладко тянет.       Когда Элиот думал, что этот день ляжет в их сердцах чем-то тёплым и особенным, он не ошибся.       Всё-таки не ошибся.       «Снег сегодня, — думает он, — это очень волшебно».