Финишная черта

— Ну и чё это за хуйня? Пухлые алые губы кривятся в осуждении, на дне лиловых глаз — усталое раздражение. Рыжие волосы потоком расплавленной меди струятся по плечам, а ткань ночной сорочки настолько тонка, что можно видеть все мягкие изгибы и округлые формы. Шёлк, наверное. Или атлас… Песок не знает. Подслеповато щурится, без задней мысли пялясь на грудь Уты. — Песок, блядь, — голос резкий и хриплый. Ута устала. Ута хочет спать. — Ты зачем Хагалла притащила? Он бесполезен завтра. Со скоростью клячу тащи. Его верни в загон. Песок чистит своего старого жеребца, своего друга. Большой вороной конь с белоснежной кудрявой гривой стоит и флегматично пожёвывает сено. Он тоже хочет спать, наверное. Ута красива. В вечернем свете, такая домашняя и такая открытая. Песок ловит взглядом выдававшуюся на играющей шёлковой ткани горошину напряжённого соска. На улице холодно, и Песок чувствует тепло, исходящее от Уты. Вразрез с настроем звучат её грубоватые слова. — Песок, — она снова зовёт и подаётся ближе, принюхиваясь и хмурясь. — Ты пьяная, псина? У Песка разливается холодок где-то в животе. Да, она пьяная. Да, она этим не гордится. Да, она не может по-другому. Да, Уте это не нравится. — Нет, — булькает девушка, совсем, как пьяница. Ута стоит чуть справа — левый глаз Песка совсем потерял зрение. Девушка раньше носила повязку, сейчас — бросила, подставляя зрителям скачек и всему миру свой изуродованный больной глаз с бельмом. Смотрите, я — инвалид, я — из низов, я — пьяница. — Ты соображать не можешь, — в голосе Уты отстранённое разочарование, её взгляд вмиг подёргивается льдом. — Короче, уведи лошадь, а я спать пошла, — она отмахивается и отворачивается, и Песок следит за огненно-медной волной её длинных волос. Песку стыдно. Песку грустно. — А я к тебе? — с надеждой вопрошает Песок, наивно и глупо, её голос низкий и грубый, как у пацана в пубертате. — А ты на хуй пойдёшь, вот что, — бросает Ута прежде, чем зайти в дом. Их дом. Прошло несколько лет прежде, чем им удалось скопить с заездов на их личный уголок. Ута бежала от сырости северных городов, болезни лёгких и суки-матери, а Песок бежала от одиночества, безденежья и пьянства отца. Песок дочищает несчастный бок коня и, оставив его жевать сено, идёт в дом, снимая на ходу майку, давая прохладному воздуху июньского вечера ласкать распалённое влажное тело. Ута уже укладывается. В полумраке комнаты расстилает одеяло, подбирает подол ночнушки, и, чуть путаясь в пододеяльнике, ложится. Подушка почти плоская. Девушка ложится и замирает, потом сглатывает, пялясь в потолок. В темноте медные волосы кажутся почти угольными. — Ну ты чего пришла? — бросает Ута нарочито равнодушно. — Иди на чердак спи. Или в сарай. Или к коню иди своему ночуй. Можешь даже потрахаться с ним, — Песок знает это раздражение. — Не пойду я туда, — отрезает Песок низко, игнорируя последнюю фразу. — Там морозильник. От воды руки болят. — Тогда на хуй иди, — снова грубит Ута и отворачивается. Песок вздыхает, снимая рейтузы, и тянется за своей сорочкой. У Песка сухие русо-серые волосы, слепой глаз и костлявые артритные руки. Она человек, которого выбрала Ута — больная насквозь пьяница, и, несмотря на то, что в академиях училась, тупая, как шпала. Ута — Ута другая. Уверенная, стойкая, в её чертах, в её стати, просто в её движениях — всегда было что-то царское. Зайдёт в комнату — и все посматривают на неё, переговариваются. Появится на старте — и все замолкают. Гильдией руководить, собранием разведенцев, быть учредителем соревнований — хозяйство вести — не штанами трясти. Шлейф её искренней властности за ней так и вьётся, как её медно-рыжие волосы. А ещё она немного сволочь. Но по-хорошему сволочь. Такой породы сволочей, какой их жизнь делает и плохое отношение людей. Пробивается росток свежий и сильный сквозь эти жирные пласты мразоты и бесхребетности, смотришь на него — и восхищаешься. Только к листьям не прикасайся — руки кривые. — Ута, — бурчит Песок, сверля взглядом ей спину. — Да ложись ты уже, только не донимай, — бросает она, крепче оборачивая одеяло вокруг себя. — Серьёзно, не приставай. Песок тяжело вздыхает, но где-то в душе она довольна. Она забирается в постель, тянет одеяло на себя, приваливается боком к спине партнёрши. Ута засыпает обычно быстро, но сейчас её спина хоть и тёплая, но напряжённая. — У коня слишком большой, — зачем-то бурчит Песок, вглядываясь в потолок. — Не пролезет. И больно будет. — Чё, пробовала? Песок пьяно смеётся — гортанно и открыто. Ута раздражённо вздыхает. — Можно будет, — хрипит она в ответ, продолжая улыбаться, как идиотка. Ей хорошо — от травяного ликёра, от тепла присутствия другого человека, от болезненного тянущего ощущения где-то в матке каждый раз, когда Ута заговаривает. Конечно, Песку хочется. А вот Уте нет. Особенно сейчас. Но Песок всё равно поворачивается к ней, несмело скользя рукой по изгибу бока, касаясь крутого бедра, кладя ладонь на живот, обнимая. Ута напрягается. — Отстань. — Я ничего не буду, — Песок запинается. — Просто… так можно? Девушка вздыхает. — Ладно, хрен с тобой. Песок прижимается ближе, щурясь от удовольствия, как кошка. Хотя бы так.

***

Сезон заездов начался снова. Портал отправлял их к чёрту на рога в разные уголки мира на разные трассы — ливни тропических джунглей сменялись ветреными сухими равнинами, простирающимися до горизонта, жара и марево пустынных трасс сменялись скалистыми дорогами северных поселений. Все хотели шоу — и все его получали, деньги льются рекой. Но не для их гильдии. Победы одерживаются раз через два — а лекарства стоят дорого. У Песка ещё сильнее разыгрывается артрит, поводья держать невозможно, кони не слушаются, у Уты кончается терпение. Резкая смена погоды не помогает её здоровью, её кашель усиливается, она устаёт больше обычного, внимания не хватает. Несмотря на это, кони несут вперёд, расправляя серебряные крылья, и им наплевать, артрит или пневмония — копыта взрывают гравий, рвут траву, высекают искры на каменной мостовой. К концу осени, к окончанию сезона, Уте становится совсем плохо. Она об этом так и говорит. — Песочек, — поднимается на постели, глаза ввалились, под ними тени, сама бледная и уставшая, — мне плохо. И Песок сидит с ней. Не появляется на соревнованиях, хотя могла бы, гильдия в негодовании — состав, да без лидера или его заместителя? Не может быть такого! Непрофессионально! Дилетанты! Прохиндеи! Могли бы так сказать участники, если бы сами появлялись на заездах. Некоторые из них — Док, Магнус — навещали своего обожаемого лидера. Другие же — испарились в воздухе. Ну и ладно. Песок не злится. Песок больше не пьёт. Песок греет над жаровней больные руки, слушая сиплый и неостановимый кашель Уты. — Такое ощущение, что подохну скоро, — однажды говорит Ута. — Да не подохнешь ты, — бросает Песок, мешая в чугунке очередной кашеобразный суп. — Хорош ныть. Мать мою напоминаешь. — Нет, ты, — сипит Ута, в голосе — улыбка. — Нет, ты, — фыркает Песок, изгибая бровь.

***

К началу зимы Ута уходит. Тихо, во сне. Песок это понимает по тому, что она просыпается позже обычного, и ей спокойно. Погребальный костёр такой же медно-рыжий, как и её волосы, и пламя блестит пустотой в малахитовых глазах. Песок смотрит и смотрит. Кто-то из гильдии что-то говорит, кто-то шмыгает. Шерстяная куртка совсем не греет, через тонкие кожаные сапоги сочится зимний холод. Слёзы не идут, вообще ничего не идёт. Песок замирает как статуя, как умалишённая, пялится, как баран на новые ворота. В голове звенит пустота. Впервые за несколько месяцев Песок седлает Хагалла, едет в город, и, добираясь под покровом снежного позднего вечера, идёт в паб. — Эй, Атена! — кто-то окликает из-за столиков изрядно поддатую Песка. — А где подружка твоя? — Да, Атена, — златовласая девушка в костюме наездника сидит на коленях у парня, одетого в такой же костюм (её лидер, видимо), совсем просто так обвивая его шею своей тонкой изящной рукой. — Жену потеряла? Аккуратные маленькие пальцы скользят в каштановых прядях, ласково перебирая. Песок неодобрительно щурится. У Уты тоже были маленькие руки. Тоже аккуратные. — Отъебитесь, — неслышно бросает Песок, возвращаясь к пойлу. Бартендер оставил всю бутылку. — А ты чего бухаешь? — компания не унимается. Теперь кричит парниша с белыми, как девственный снег, волосами. — Горе топишь? Померла она, что ли? Песок закатывает глаза, не оборачиваясь. Даже несмотря на спирт руки болят. Песку становится печально. — Туда ей и дорога, — мурлычет всадница с золотыми волосами. — Давно было пора. Песку сносит крышу. Он молниеносно вылетает из-за стойки — от пьяных размашистых движений не остаётся и следа — подскакивает к компании и со всей злобой даёт девке пощёчину. Та отлетает, начинается вопль, возмущённые крики. Её кавалер перехватывает ладонь Песка и заламывает — Песок кривится, хватка приходится прямо на больные суставы. Пара молодых людей её оттаскивает, девушка что-то голосит, держась за покрасневшую щёку, и сама она покрасневшая, и глаза её покраснели от слёз — и Песок самодовольно и зло лыбится, прежде чем самой получить удар по переносице. Песок хватается за нос и складывается пополам — в голове звенит, нос закладывает, верхняя губа почему-то немеет. — Дай ещё суке! — визжит всадница, поднимаясь с кушетки. — Пускай урок усвоит! Песка хватают за руки, за шкирку — и волокут на улицу. С самым большим остервенением бьёт златовласая девушка, попадая каблуком верховых сапог прямо по лицу. Кто-то из пареньков тоже подсуетился — кулак прилетает Песку в живот, ниже рёбер, и Песок хрипит, закрывая грудь, чувствуя разливающуюся и простреливающую боль справа снизу. Всё происходит недолго, Песка волокут дальше и бросают в переулке, у помойки. — Здесь лежи. Как дома будешь, — усмехается кареглазый юноша с каштановыми волосами и, потрепав Песка по щеке, сам влепляет ей пощёчину. Песок молчит. Отрывисто дышит, хрипит, но молчит. А потом усмехается. Долбоёбы. От алкашки она всё равно почти не чувствует. Только, суки, попали по правому яичнику. Теперь он не уймётся до завтрашнего дня. Песок поднимается, перехватывая себе рёбра, касаясь груди. Губа рассечена, нос сломан (а может и не сломан, хрен его разберёт), всё тело ломит. Песок зачёсывает короткие русые волосы назад скрюченными пальцами, и, ковыляя по снегу, бредёт до коня. Идти долго, и идти, всё-таки, больно. Но Песку уже всё равно.

***

Песок появляется на стартовой линии в серебряной броне и широкополой шляпе с пушистым белым пером. Малахитовые глаза скользят по трибунам с беснующимися зрителями, по соперникам, по их коням, по броне их коней. Девушка перехватывает поводья в кожаных перчатках — Хагалл слушается, Хагалл повинуется на каждое натяжение. Песка так и тянет посмотреть в правый бок — и обнаружить там своего лидера в золотой броне с распущенными рыже-золотыми волосами, играющими огнём на солнце — и видит там какого-то всадника на мелком белом коне. Конь по комплекции напоминает осла. Песок кривится, скрывает взгляд за полами шляпы цвета изумруда. Три удара барабанов. Дыбы. И копыта взрывают сырую каменистую почву. Песок давно ничего не видит слева — головой крутит, но этого недостаточно. Удар солнцем сильно косит девушку — и косит коня. Он всё ещё идёт карьером, но скорость падает. Песок хлещет поводьями, держась за обожжённую часть лица. Хагалл выравнивает скорость. Барьер, ещё барьер, пропасть — и вон там уже финишная черта. Только долететь. Они долетают. А потом второй критический удар солнцем косит коня насовсем. Он валится мёртвым грузом, перекатываясь через финиш, и останавливается. И Песок остаётся под ним. Правая рука закинута за голову, левая неестественно вывернута, шляпа куда-то улетела. Песок пялится в белое небо, как баран на новые ворота. Боль не идёт, вообще ничего не идёт. Мимо глухо пролетает стук мощных копыт, хрип коней, лязг брони, треск магии. Земля подрагивает. Песок остаётся лежать. Небо белеет и белеет, звуки рассеиваются. Песок рвано выдыхает, скалясь, и прикрывает глаза. Ноги не двинуть. Выпить сейчас бы. Песку почти чудится раздражённый звонкий голос, который летит словно из белёсой пропасти над ней. — Ну и чё это за хуйня?