Ни вина, ни любви

С заказа Геральт возвращается грязный с ног до головы, побитый и вымотанный, будто не со сколопендроморфом дрался, а неделю батрачил на стройке в портовом районе. Туссент, край вина и любви — да какой, к чертям, любви, когда забиться бы в темный угол подальше от яркого солнца, лечь и уснуть, хотя от вина кружечки-другой он бы не отказался. Геральт возвращается домой и, проходя мимо приюта Орианы, ненадолго задерживает взгляд на покосившейся двери, заросшем опустевшем саду, и на секунду ему мерещатся пятна крови на стенах. Вот тебе и Туссент, злится он, ни вина, ни любви, лишь предательства, ложь и десятки загубленных жизней. Корво Бьянко встречает его сытным ужином, горячей ванной и блаженным спокойствием. Усилиями дворецкого, кухарки, преданных слуг, но не Йеннифер, которая целыми днями в лаборатории — чуть тронешь ее, пока она за работой, сразу злится: отойди, не мешай! — только что молнии глазами не мечет. Йеннифер спускается по лестнице вниз. Облаченная лишь в полупрозрачный черный халат с серебряным поясом, легкие туфли и ожерелье с обсидиановой звездой, она присаживается рядом, забирает у Геральта кубок с вином. Смотрит фиалковыми глазами — в душу заглядывает! — но, похоже, на то, что у него на душе, ей сегодня плевать. Как и всегда, в общем-то. — Как ты? — спрашивает она. Геральт бы рассказал про заказ, тяжелый бой, плечо, ноющее еще с прошлого раза, но он знает Йенн слишком хорошо, чтобы понять — спрашивает она не о заказе. — В порядке, — отвечает он. — Бодр и полон сил. — Тогда вина потом выпьешь, — одним глотком она опустошает его кубок, и на секунду в ее глазах вспыхивают искорки, а улыбка становится похожа на ведьминский оскал. «Йенн», — думает он, глядя на нее, — «как всегда прекрасна». *** — Геральт, дело есть, можешь помочь? Кейра стоит, прислонившись к стене их с Ламбертом дома недалеко от Меттинских ворот. Переезд в Боклер благотворно повлиял на них: Ламберт бегает от заказа к заказу, перешел с темерской водки и самогона на Эст-эст и Туфо Пино Нуар (не без помощи Кейры, конечно). Да и Кейра после Велена будто расцвела: чего стоят только эти ее новые платья из органзы, из шифона — для чародейки, может, и простовато, но Кейре идет. — В чем проблема? — уточняет Геральт. — Мне нужны некоторые ингредиенты для опытов, — говорит она. — Я составила список, вот, по дороге посмотришь, не самой же мне руки марать. Я бы Ламберта попросила, но у него то заказ, то он в Фазанерию идет с местными рыцарями, то в Куролиск, то в бордель. — Хоть бы постеснялся! — Ламберт — постеснялся? Не смеши меня! — Кейра чуть склоняет голову, глядя на Геральта будто бы свысока и одновременно заискивающе и соблазнительно, одним богам известно, как у нее это выходит. — Так что, поможешь? Я в долгу не останусь, обещаю. — Надеюсь, это будет не как с Коломницей? Крысы, проклятые башни, твои секретные планы и интриги… Кейра, вопреки ожиданиям, по щеке его не бьет, и даже взглядом не буравит, только выходит из-под козырька черепичной крыши, подставляя лицо вечернему солнцу, и встает напротив Геральта по другую сторону пышного куста роз. — В общем-то, так же. Только без проклятых башен, без секретных планов и тем более без крыс. А на ужин можешь рассчитывать. — Доставка продуктов тоже на мне? — улыбается Геральт. — Здесь не Велен, — подмигивает ему Кейра. — Сама справлюсь. Геральт не удерживается оттого, чтобы подмигнуть ей в ответ. *** — Детлафф ван дер Эретайн, именем ее милости княгини Анны Генриетты… — …вы арестованы за убийство ее сестры и за учинение безобразий. — заканчивает за него вампир. — Знаю, Геральт, я это уже на десятый раз слышу. Может, ты задумаешься над чем-нибудь более оригинальным? — Что-то у меня с фантазией нынче плоховато, — усмехается он. — То у тебя когда-то с ней было хорошо. — Кончай уже трындеть, повернись и руки за голову. Детлафф усмехается, растягивая губы в своей жуткой клыкастой улыбке, но послушно разворачивается и сцепляет пальцы в замок за головой. Молчит, пока Геральт заковывает ему запястья в дальвинитовые кандалы, молчит, когда собственнически кладет ему руку на затылок, толкая вперед, и только, когда они выходят из заброшенного магазина на пустующую боклерскую набережную, позволяет себе заговорить: — И куда вы поведете меня этой ночью господин ведьмак? На эшафот, на плаху или ограничимся осиновыми кольями и разойдемся с миром? Геральт давно запомнил, что под эшафотом Детлафф подразумевает трактир Фазанерия, под плахой — дворцовые сады, а третий вариант означает: где угодно, на твое усмотрение, только давай без лишних нежностей. Вместо ответа Геральт припечатывает его к оштукатуренной стене магазина и целует, не обращая внимания на его попытки вырваться и стон от боли в скованных руках. — Я подумаю, — шепчет он ему в губы, — подождешь, никуда не денешься. — Думай скорее, — просит Детлафф и тянется еще за одним поцелуем, — ты же знаешь, я ненавижу ждать. Геральт бы ответил, что уже определился, но не хочется царапать язык о клыки. *** — Все-таки зверская штука эта твоя мандрагора, Регис. У меня от нее в прошлый раз до вечера голова болела. — И даже в этом, друг мой, есть один несомненный плюс: ты не мог думать ни о чем другом, кроме головной боли, я прав? Геральт усмехается и подсаживается к Регису поближе. Ночное небо начинает светлеть к тому времени, как они открывают вторую бутылку, а разговор становится из светского личным, из личного — откровенным. Регис давно оставил попытки понять, что творится у Геральта в голове, и на все его тревоги и неразрешимые вопросы теперь отвечает: выпей еще, давай я налью. Геральт ему одновременно благодарен и неблагодарен за это; это умиляет и злит, будоражит и успокаивает: все одновременно, все вместе, неправильно и непонятно, пока он не машет рукой — пропади оно пропадом. — Все говорят о Туссенте как о солнечном княжестве, где царят любовь и веселье, где льется рекой вино, и это, кажется, самая большая ложь, которую я слышал. — Не предавайся унынию, Геральт, — улыбается Регис. — Эти люди всего лишь бегут от той жизни, которую не могут вынести. Есть много способов забыться, и вино — далеко не самый худший из них. — Что-то мне жизнь боклерцев не кажется особо тягостной, хотя каждый раз, как мимо приюта Орианы пройду… Регис подливает им еще по глотку и отставляет бутылку в сторону. — С точки зрения вампира, человеческая жизнь — в любом случае трагедия, потому что полна боли, предательств и лжи, и заканчивается неизбежной катастрофой, — говорит он. — Но даже безотносительно нас: вспомни Ночь Длинных Клыков, трупы горожан, кучей соженные на арене, тех несчастных разорванных детей из приюта. Люди знают, что в любой момент из пещер могут выйти полчища кровожадных чудовищ, и счастливая жизнь в один миг превратится в агонию и ночной кошмар. У Геральта ведет в глазах от мандрагоры, голова гудит от вороха мыслей, и он с трудом различает даже то, что говорит сам. — Я бы этому кровожадному чудовищу задницу надрал… — бормочет он. — Попадись оно мне только. — Ты сейчас меня имеешь ввиду? — смеется вампир. — Я ведь, деликатно говоря… — Черт, прости, я не это хотел сказать… — начинает Геральт, но Регис не дает ему закончить. Поцелуй с привкусом мандрагоры — не то, что Геральт любит больше всего в жизни, но Регису хватает пары секунд, чтобы его переубедить. *** Лютик ставит пальцы на гриф, одним глазом косясь на лады, и берет свой любимый аккорд — по мнению Геральта, скорее фальшивый, чем гармоничный, но Лютика не переубедишь. — Это будет шедевр, Геральт! — повторяет он уже раз на пятидесятый. — Балладу о Белом Волке, убийце Боклерской Бестии, народ будет помнить до конца времен! — Если она завязнет у всех на зубах так же, как «Чеканная монета», то я уже заранее ее ненавижу, — ворчит он. — И потом, Лютик, я же не убил его. Это будет вранье. — Не вранье, а художественный вымысел! — закатывает Лютик глаза. — Нет, я не могу, я гениальную балладу написал, а оба ее героя в поэзии ни черта ни смыслят. — Ты что, говорил с Детлаффом? Совсем спятил?! Лютик перестает играть и вешает лютню за ремень на спинку кресла. На несколько блаженных секунд в гостиной Корво Бьянко не остается никаких звуков, кроме треска поленьев в камине, да пения птиц за окном, но потом Лютик снова начинает говорить, и Геральт бы многое отдал ради того, чтобы он хоть на несколько минут заткнулся. — Ну, конечно говорил, и нечего на меня голос повышать! — отвечает Лютик. — Надо было собрать информацию из первых рук, к тому же мне было интересно с ним познакомиться. Ой, да не переживай ты так, он сказал, что раз я твой друг, он вреда мне не причинит. К тому же, мы встретились на нейтральной территории — в трактире Фазанерия. Кстати, Детлафф почему-то называл его эшафотом, ты не знаешь, почему? — Потому что «Фазанерия» находится на рыночной площади, — вздыхает Геральт. — А во время массовых казней эшафоты возводили именно там. За неимением лучшего места. Что же ты, запамятовал, как сам туда едва не угодил? — Ой, вот не надо, — отмахивается Лютик. — Невыносимо с тобой говорить. Я тебе про баллады, а ты мне про эшафоты. Он замолкает и отворачивается, всем видом своего затылка показывая, что обижен до глубины души. Геральт смеется, тянет к нему руку, чтобы похлопать по плечу, но Лютик перехватывает ее, встает с кресла, и даже ведьмачьего зрения и концентрации Геральту не хватает, чтобы уловить момент, когда Лютик отказывается у него на коленях. — Будешь вымаливать прощение за оскорбление высокого искусства, — говорит он. — Неотесанный ты грубиян. — Ты-то в этом опытнее меня будешь, — смеется Геральт, — у княгини же вымолил прощение, еще и за нас двоих. — Если ты еще раз напомнишь мне об эшафоте, я за себя не ручаюсь! В конце концов, это было давно, и вообще, если бы не я, мы бы, может, с тобой оба… Геральт кладет руку ему на шею и притягивает к себе. Лютик дергается, пытается что-то сказать, даже по плечам его ладонями лупит, но Геральт проталкивает язык ему в рот, и слова тонут в возмущенном стоне, а вскоре выдержки Лютика не хватает уже и на него. С выдержкой у Лютика всегда было плохо. Гениальные баллады — это, конечно, хорошо, но тишина порой гораздо приятнее. *** В зеркале Фрингильи отражается не она сама и не спальня за ее спиной, а заснеженный парк, в котором Геральт с удивлением узнает дворцовые сады Боклера. Узкие тропинки, скамейки, беседки, злополучная теплица, где спустя семь лет погибнет рыцарь в костюме зайца — все пустует, запорошенное снегом, только где-то вдалеке двое идут, взявшись под руки, тихо беседуют, слов не разобрать. Геральт знает, что это иллюзия, но она такая яркая, натуральная, как окно в другой мир: и вот уже будто бы слышен скрип снега под ногами, вой ветра между голыми ветвями олив, а от зеркала веет почти ощутимым холодом. — Что это? — спрашивает он. — Воспоминания, — вздыхает Фрингилья, — ты будешь смеяться, но и у меня случаются вечера, когда хочется поворошить былое. А теперь уходи, я занята. — Ты ведь сама меня позвала, зачем, кстати, расскажешь? — Да так, — отмахивается она. — Хотела спросить, как дела у Йеннифер. Я слышала, вы обосновались в небольшой винодельне недалеко от Боклера, и у вас вроде все хорошо. Геральту хочется помянуть недобрым словом алхимическую лабораторию, полупрозрачные шелковые халаты, недопитые кубки с вином, чучело единорога, наконец — и когда эта старая развалина уже копыта откинет? — но сказать об этом, значит дать Фрингилье шанс. Маленький, иллюзорный, бесполезный совсем, ведь она не любит его, нет, она сама тысячу раз об этом говорила, в конце концов, столько лет прошло, сколько можно вспоминать это глупое помешательство? — Отчего ты сама ее не спросишь? Если не хочешь заходить в гости, так написала бы письмо, я знаю, вы ведь переписываетесь. — Ах, Геральт, — злится она. — В письме мне придется поддерживать безукоризненно вежливый тон, писать эти обращения, которыми никогда не воспользуешься в разговоре. Милая моя, дорогая подруга — ну и все в том же духе. Да и тебе, думаю, не хочется, чтобы мы с Йенн при встрече сверлили друг друга глазами. Так что, Геральт, ты ответишь? — У нее все хорошо, — отвечает он. — Просила передать привет. Фрингилья дергает рукой, трогает себя за мочку уха — короткие стрижки во всем практичны, кроме тех моментов, когда от волнения хочется накрутить на палец прядь волос. — Сучка, — шепчет она. — Чертова тварь, придушила бы… — Эй, она же спасла тебя, заступилась за тебя перед Эмгыром! Если бы не она, ты бы уже оказалась на плахе. — Лучше бы я оказалась на плахе! Все же лучше, чем смотреть на вас и… Уходи, Геральт. Уходи или я… Фрингилья вскидывается, будто сейчас прочтет заклятие и молнию в него метнет, но Геральт шагает к ней, заключает ее в объятия, прижимает к себе, и ее руки бессильно повисают вдоль тела. — Уходи, — просит она. — Уходи, я тебя не люблю… За ее спиной медленно тускнеет и гаснет в зеркале иллюзорный заснеженный сад. *** Полупрозрачный шелковый халат восхитительно смотрится на Йеннифер, но куда лучше — скомканным на дощатом полу спальни. Темная ткань, темные волосы, темные чары, которыми Йенн опутывает Геральта каждый раз, стоит ей посмотреть на него своими глубокими фиалковыми глазами. Им противиться — надо быть бесчувственным мутантом, безумцем или полным дураком, а Геральт не такой, захотел бы таким быть — все равно бы не получилось. Ее губы на вкус как родниковая вода, ее кожа еще хранит ароматы сирени, вина, душистых масел и дорогих тканей. Геральт хочет ее всю: завладеть ею, отдаться ей, насладиться ей, отдохнуть в ее объятиях ото всех раздумий и тревог, сбросить с себя усталость, что накопилась за день — за всю жизнь! Ведь все еще ноет плечо, спина при каждом движении напоминает о себе, глаза слипаются. Геральт тянет Йеннифер за собой на кровать, пытается повалить в гору мягких одеял и подушек, но она выпутывается из объятий, стряхивает с себя его руки и тянет от кровати прочь в другой угол комнаты. При виде чучела единорога Геральт издает горестный стон. — Нет, Йенн, только не это, прошу тебя, то я мало сегодня в седле просидел… Йеннифер запрыгивает на единорога верхом, откидывается назад, и ее черные волосы переплетаются с белой гривой. — Иди сюда, — говорит она. — Потом тебе спину разомну, потерпишь. — Не будь ты столь ревнива, я бы сказал, что нам с тобой не хватает кого-то третьего. — Это ты надеешься в процессе отдохнуть, пока мы этим третьим будем заняты друг другом, или что троих единорог не выдержит и сломается? — Скорее второе. — признается он. — Да куда мне кроме тебя кого-то еще. — Сделаем вид, что я поверила, — фыркает она, но гнев на милость все-таки меняет. — Не надейся, единорог выдержит и четверых, только что места будет маловато. Она вытягивает ногу и оглаживает ступней его плечо, шею, пытается подтянуть за затылок к себе. Геральт ловит ее за тонкую лодыжку, прикасается губами к ней, обводит кончиком языка выступающую косточку, и Йенн нетерпеливо дергает ногой. — Тихо ты, пяткой мне в нос заедешь. — Не заеду. Геральт, напомни, как я пропустила тот момент, когда ты стал таким медлительным? — Йенн, может, все-таки на кровати?.. — Замолчи и полезай. *** Может, Кейре недостает честности, может, недостает терпимости, но в приготовлении романтических ужинов Кейре точно равных нет. Запеченное мясо с тимьяном и сладким перцем, легкий гарнир из овощей, красное вино в бутылке без этикетки — кажется, Помино Гран Резерва, но, может, и нет, Геральт еще не настолько хорошо научился разбираться в винах. К вину на закуску пармезан и инжир, а чтобы получить десерт, Геральт, зайди на задний двор, дойди до лужайки, там увидишь темно-красное покрывало на траве. Дальше — по ситуации, сам разберешься. Геральт встает из-за стола, отставляя недопитый кубок. У Кейры очень светлая кожа, на темно-красном смотрится белой, как снег, но на она ощупь горячая и гладкая, как нагретый на солнце металл. Кейра смеется, когда Геральт целует изгиб ее тонкого колена и родинки на бедрах, выгибается и стонет, когда Геральт берет ее, сжимая в объятиях, зажмуривается и отворачивается, когда Геральт пытается заглянуть ей в глаза. Не от стыда, понимает он, что вы, стыд — это не для нее. Для нее игривость, интриги, высокомерные усмешки, взгляды исподлобья, сладкий вкус инжира на губах, тихий смех после оргазма и этот небрежный жест, с которым она отпихивает Геральта рукой — ты свое получил, тебе хватит. Она поворачивается к солнцу, и на ее опушенных веках играет красный закатный свет. — Ты никогда не боялась, что Ламберт… — начинает Геральт. — Что Ламберт — что? Узнает? Заревнует? — смеется Кейра. — Знаешь, на вашу с ним дуэль я бы посмотрела. Ставлю на Ламберта, но ты, если хочешь, можешь поставить на себя. — А что до тебя? — Ты боишься, что мне не хватит денег на ставки? Геральт, он меня и пальцем не тронет, а поревновать ему полезно. — Кейра, он же любит тебя… — тихо говорит Геральт. — Я ведь тоже люблю тебя, ты знаешь? — Я вам обоим поражаюсь, — улыбается она. — Вроде ведьмаки, взрослые мужчины, а так и не утратили эту очаровательную детскую наивность. Она встает и принимается одеваться. Возится с застежками белья, затягивает пояс на юбке — Геральт смотрит на ее светлые волосы, спадающие на плечи, пересчитывает родинки на спине, и чувствует себя таким уставшим, будто только что не занимался любовью, а пробежал до Тесхам Мутна и обратно. Кейра встает и направляется к дому, бросив через плечо, что Ламберт скоро вернется, и Геральту пора бы уже идти. Геральт вдруг понимает, что не может вспомнить ни ее улыбки, ни каким парфюмом она пользуется, ни какого цвета у нее глаза. *** Каждый раз, встречаясь с Детлаффом, Геральт склоняется к варианту «Ограничимся осиновыми кольями и разойдемся с миром», хотя в глубине души признается себе, что на эшафоте он бы тоже с удовольствием на него взглянул. На эшафоте — в буквальном смысле. Геральт не раз представлял себе, как Детлаффа, измученного, одетого в тюремное рубище и закованного в дальвинит, ранним утром приводят на казнь, как палач накидывает ему петлю на шею, поправляя отросшие волосы, чтобы их не прищемило веревкой. В этом жесте какая-то странная забота, даже нежность, мол, прости, приказ есть приказ, мне жаль, я не хотел. Горожане ликуют и радуются, предвкушая смерть чудовищной бестии, Геральт стоит в первом ряду, стараясь не обращать внимания на крики толпы. Палач предлагает Детлаффу выразить последнюю волю, и тот, улыбаясь, поднимает голову и заглядывает Геральту в глаза. В воображении Геральта последняя воля Детлаффа всегда звучит так: «Ведьмак, поцелуй меня на прощание». В своем воображении Геральт касается его щеки, осторожно зарывается пальцами в темные волосы на затылке, чувствуя запекшуюся кровь, и делает шаг вперед. Он целует его в губы, и толпа, завороженная, замолкает. В этой жуткой обрушившийся тишине Геральт слышит, как вампир хрипло дышит, как долбится в его груди обезумевшее сердце, как он тихо стонет, стараясь прижаться к Геральту сильней. У него привкус соли на языке, кровь сочится из раскушенной губы, а клыки совсем не острые — будто Детлафф вовсе не вампир, а обычный человек, по глупости и злой шутке судьбы угодивший на эшафот, вот только спасать его оттуда никто не будет. В толпе слышатся тихие разговоры, где-то далеко начинают петь соловьи, а палач тактично покашливает у Детлаффа за спиной, мол, хорош целоваться, умирать пора. Детлафф с трудом отрывается от Геральта, смотрит на него, и в глазах его столько боли, отчаяния и ужаса — ни один из людей столько не выдержал бы! Они смотрят друг на друга всего секунду, но в воображении Геральта она длится то минуту, то час, то вечность — пока палач не дергает рычаг, опуская люк эшафота. Доски скрипят, веревка натягивается и раздается треск сломанных костей. Когда-нибудь Геральт признается Детлаффу, что каждый раз, когда он в ночных приступах щемящего одиночества прокручивает сцену его казни в голове, кончает именно на этом моменте. *** В затуманенном алкоголем сознании Геральта образы проносятся один за другим, но смазано, нечетко, не откладываясь в памяти, будто все это происходит не с ним, а с кем-то незнакомым. Вот Регис опускает кого-то (не его) на траву, вот целует его (не его) в шею и в ключицы, вот откидывает одежду (понять бы чью) куда-то в сторону, вот заглядывает в его (не его) глаза, и Геральт бы ответил ему тем же, но от выпитой мандрагоры так ведет, что сфокусировать взгляд становится непосильной задачей. — Регис, — шепчет Геральт. — Зачем мы столько пьем?.. — А сколько мы выпили? — Я не помню, — говорит Геральт. — Помню только, как ты поцеловал меня, потом мы выпили снова, а в итоге я попросил, чтобы ты… — Чтобы я налил тебе еще? — Регис, блять, не смейся, ты же понял… Мандрагора жжет ему желудок ядовитой кислотой. Регис подается вперед, входит в него одним движением, и вспышка боли помогает Геральту собрать реальность из разрозненных кусков в единую картину. Геральт видит посветлевшее рассветное небо, слышит пение проснувшихся птиц, чует запах дыма — костер прогорел, только угли тлеют. Геральт видит Региса над собой, чувствует его в себе, и на мгновение ему становится тепло, спокойно и почти что не одиноко, но боль проходит, уступая место тягучей истоме, и у Геральта снова затуманивается в глазах. — Ты же хочешь забыться, друг мой. — говорит Регис, и от его голоса Геральту становится только хуже. — Расслабься и ни о чем не думай. — Ты сам-то чего хочешь, Регис? Уж точно не меня… Вместо ответа Регис начинает двигаться, берет его размеренно и неторопливо, гладит раскрытой ладонью по щеке, но вскоре все чувства сливаются в одно тягучее наслаждение, истощающее и невыносимое, как горькая вода. *** Тишина — это хорошо, но Геральт был уверен, что заставлять Лютика молчать он будет по-другому. Геральт рассчитывал на долгие поцелуи, сдавленный смех, на то, что потом Лютик начнет волноваться, делать вид, что ничего между ними не было, предложит ему выпить, но в итоге все выпьет сам и задремлет у него на плече. Щегольская лиловая шапочка свалится на пол, лютня останется висеть на спинке кресла, пустая бутылка из-под вина закатится куда-то в угол, а Геральт будет поглаживать спящего Лютика по спине, любоваться пламенем в камине и прокручивать в голове одни и те же мысли, банальные и глупые, но никак не желающие уходить. Вместо этого Лютик приподнимается над ним, упирается одной рукой в спинку кресла, а второй нажимает Геральту на подбородок, заставляя открыть рот. — Эй, это я должен был заставлять тебя заткнуться. — улыбается Геральт. — Ты должен был вымаливать прощение за оскорбление высокого искусства, забыл? — Лютик смотрит на него сверху вниз и пытается придать лицу властное и возвышенное выражение, но выглядит это так нелепо, что Геральт едва не начинает хохотать. — Если постараешься, я, может быть, прощу тебя и ненадолго умолкну. Нет, Геральт, все-таки ты неисправим, столько лет пытаюсь приучить тебя к поэзии, а ты… Геральт тянет его на себя, проталкивает его член глубже себе в горло — это неприятно и немного больно, но ради того, чтобы Лютик хоть немного помолчал, он согласен вытерпеть и не такое. В исполнении Лютика даже стоны и вздохи звучат мелодично, и Геральт, не будь у него занят рот, сказал, что это лучше любой его треклятой баллады. — Ты придешь на «Мандрагору»? — шепчет Лютик. — Послезавтра вечером, я там буду выступать… «То я твоих баллад за всю жизнь не наслушался», — думает Геральт. Говорить что-то связное с членом в глотке невозможно, кивать и мотать головой Геральту не хочется, и вместо ответа он проводит Лютику по бедру рукой, дразнит его кончиками пальцев, не входя, только чуть надавливая, пока Лютик не выдает самый красивый звук, на который только способен. Геральт уверен, что Лютик, услышь он сам себя со стороны, назвал бы этот стон ужасной фальшью и наигранностью. — Насчет «Мандрагоры», — говорит он, утерев ладонью рот, — я подумаю. Лютик фыркает, отворачивается и замолкает, глядя на огонь. *** От Фрингильи Геральт уходит глубоко за полночь: уставший, растревоженный и промерзший до костей — слишком долго пробыл на морозе. Перед глазами вновь и вновь предстает картина, как Фрингилья распахивает окна, впуская в комнату теплый ночной бриз, а потом, взметнув руки, шепчет что-то на неизвестном языке. В окна врывается холодный ветер, с потолка начинает сыпаться снег, ароматы цветов сменяются запахами мерзлой коры и рябины. Из зеркала на стене доносятся необычные для летнего вечера звуки: завывания метели, вой собак, хруст снега под чьими-то ногами, шорох бумаги, будто кто-то оставил книгу на окне, и сквозняк принялся переворачивать страницы. Обернувшись, Геральт понимает, что шорох страниц доносился не из зеркала — отовсюду. Спальня Фрингильи за его спиной преобразилась, и вот вместо кровати — стол, заваленный свитками, рукописями и нераскрытыми письмами, вместо картин на стенах — книжные полки и стеллажи. Вместо теплого лета на одну ночь наступила зима, и на секунду Геральт чувствует себя на семь лет моложе. На семь лет глупее, поправил бы он себя, если бы эта мысль вовремя пришла ему в голову. — Иллюзия? — спрашивает он. — Нет, Геральт. Ты пьян, ты бредишь, ты валяешься в сточной канаве где-то в портовом районе, и на тебя нахлынули воспоминания. — говорит Фрингилья, и ложь делает ее голос почти неотличимым от голоса Йеннифер. — Это та самая библиотека, где мы когда-то с тобой?.. — Да, Геральт, та самая. — Ты здесь живешь? — Я сюда возвращаюсь. — Здесь холодно. — Я привыкла. — Ты любишь меня? Фрингилья отводит взгляд, ее красивое лицо искажает гримаса злости, и Геральт жалеет, что задал этот глупый вопрос. Разумеется, она не любит его. Может быть, любила когда-то давно, когда стояла холодная зима, когда Геральт еще верил, что Туссент — это край вина и любви, а сама Фрингилья тоже была на семь лет глупее. — Я тебя ненавижу, — говорит она, — Мне наложить на себя чары, чтобы принять облик Йеннифер или тебе достаточно будет закрыть глаза? Облик Йенн Фрингилья так и не приняла, а закрывать глаза Геральт отказался. Геральт встряхивает головой, отгоняя от себя воспоминания, и последние снежинки на воротнике его куртки обращаются в ничто и растворяются теплом ветре. *** Перед началом «Мандрагоры» Геральт узнает, что баллада о нем и Детлаффе называется «Ни вина, ни любви». Не сказать, чтобы Геральта это удивляет — Лютик никогда не брезговал нелепыми и претенциозными названиями, — он бы отмахнулся и забыл, но гостям Орианы явно пришлось по вкусу. В очереди ко входу, у стола с закусками, у стенда с картинами — куда бы Геральт не пришел, кто-нибудь нет-нет, да и спросит, не принести ли ему выпить, а то и сочувственно похлопает по плечу. Мол, ну надо же, вы и Боклерская Бестия, кто бы мог подумать? Ну что вы, не расстраивайтесь, всякое бывает, залечите душевные раны вином — вы же в Туссенте, в Туссенте вино лечит все, а там, глядишь, и любовь найдете… Геральт прячется ото всех на балкон, и смотрит вниз, облокотившись на перила. Ориана устраивает приемы с размахом: столы ломятся от выпивки и закусок, везде стоят вазы с цветами, официанты снуют меж гостей, предлагая им вино в красивых бокалах и абсент в маленьких серебряных стопках. Гости разговаривают, смеются, художники спорят о смысле, заложенном в абстрактных аляповатых картинах и понятном только им одним, музыканты на сцене настраивают инструменты. Ночь медленно опускается на Боклер, закат догорает и гаснет, и Ориана приказывает слугам зажечь большие желтые фонари. Кейра, Йенн и Фрингилья стоят у сцены, красуются нарядами и обмениваются ядовитыми комплиментами, Лютик еще в гримерке, и лучше его не беспокоить, а то обрушит тебе на голову всю силу своего таланта. Регис говорит с Орианой, улыбаясь и чуть склонив голову, а она отвечает ему сдержанно и учтиво, как истинная леди. Детлаффа Геральт не видит, но отчего-то уверен, что он где-то здесь, и вскоре он действительно появляется у Геральта за спиной, воплотившись из облака темно-красного тумана. — Ты чего здесь один стоишь? — спрашивает он. — Прячешься от назойливых поклонниц? — Толпа притомила, — вздыхает Геральт. — Все так удивились названию новой баллады, что теперь мне проходу не дают, и чего оно всем так понравилось? Детлафф подходит и встает рядом с ним, упирается руками в перила балкона. На нем черная шелковая рубашка, от него пахнет дорогим одеколоном с нотками горького миндаля, и он совсем не похож на того приговоренного к повешению, которого Геральт в своем воображении каждый раз целует перед смертью. — Да хорошее название, — пожимает он плечами. — Я тоже оценил. — Поверить не могу, что Лютик написал о том, что мы… — Да брось, нет там ничего такого, — отмахивается Детлафф, и Геральт смотрит на него с изумлением. — По версии Лютика, вампир, то есть я, вляпался в неприятности из-за глупой любви, а ведьмак, то есть ты, вспомнил про свою любовь к чародейке, которая тоже причинила ему много боли, и проникся к вампиру сочувствием. Но приказ — есть приказ, и он убил его, а потом каждый вечер думал, правильно ли поступил, и пил вино, которое совершенно его не пьянило. Серьезно, Геральт, я не выдумываю, мне Лютик текст давал почитать. Геральт представляет, как Лютик с Детлаффом сидят в трактире Фазанерия, перечитывают и правят текст, спорят об образности и отсылках. Детлафф пытается объяснить Лютику, как все было на самом деле, а Лютик отмахивается и говорит, что Детлафф ни черта не понимает в поэзии. Ты прямо как Геральт, ругается Лютик, оба вы невыносимы, я про вас гениальную балладу пишу, а вы… Впрочем, вряд ли Детлаффу пришлось потом вымаливать у Лютика прощение за оскорбление высокого искусства. — И как она? — спрашивает Геральт. — Тянет на шедевр? — Пока Лютик не спел, сказать не могу. Но стихи мне понравились, особенно та часть, где ты вспоминаешь чародейку. А вот читать о собственной смерти было так странно… Да и глядя на Лютика, сложно представить, чтобы он раз за разом прокручивал в голове сцену, где я умираю, но получилось так достоверно, что я и сам в это едва не поверил. Геральт не находит сил признаться, что думает о том же самом почти каждую ночь. — А еще там было про… — Детлафф запинается, — про сестру княгини. Что убил ее вовсе не я. То есть, я, конечно, но Лютик написал, что она умерла в тот день, когда ее изгнали из Туссента, и та, кого я полюбил, была уже мертвой, а мертвые не могут любить. — Это же метафора, я надеюсь? — Разумеется. Мне она сначала показалась глупой, но вышло красиво. Скоро выступление начнется, сам послушаешь. Тебе выпить принести? — Да нет, спасибо. — говорит Геральт. — Что-то не хочется. Детлафф замолкает и вскоре исчезает, обернувшись туманом — видимо, собирается слушать концерт, сидя с бутылкой вина на крыше имения. Лютик выходит на сцену, и зрители приветствуют его шквалом аплодисментов. Он долго кланяется, несет какую-то ерунду о поэзии и источниках вдохновения, и только потом начинает петь. Геральт выдерживает две баллады о нем и Йеннифер, слушает краем уха, пока Лютик не берет тот самый аккорд, что раньше казался Геральту фальшивым, но теперь звучит на удивление гармонично. Лютик объявляет, что сейчас исполнит балладу, которую все ждали: балладу о Белом Волке, убийце Боклерской Бестии, и Геральт понимает, что пора уходить. Геральт выходит на улицу, стараясь не попадаться никому на глаза. Ни вина, ни любви — эти слова еще слышны из-за закрытой двери имения, и он ускоряет шаг, чтобы не расслышать остальные. Он проходит по опустевшим улицам ночного города, выходит за ворота и направляется в сторону Корво Бьянко. Чувствует себя вымотанным и разбитым, будто не на светском приеме побывал, а неделю провел на большаке под проливным дождем. Проходя мимо приюта Орианы, он останавливается посмотреть на опустевший двор, покосившиеся двери — не нужно ни изувеченных тел, ни пятен крови на стенах, чтобы вспомнить, как кровожадное чудовище ворвалось сюда, загрызло всех детей, а потом добралось и до опекунов. Над приютом нависает мертвая тишина, только вороны каркают где-то в кронах деревьев. Геральт вспоминает разговор с Детлаффом перед концертом: он говорил, что женщина, которую ему не повезло полюбить, давно была мертвой в душе, потому и не смогла полюбить в ответ. Ее вывезли из Туссента в лес и бросили умирать, и если бы не разбойники, которые ее пощадили, так бы она в лесу и осталась. Геральт закрывает глаза, и ужасные мысли проносятся в его голове, как холодная зимняя буря. Если бы не Фрингилья и ее медальон, Геральт не спас бы Йеннифер из замка Стигга. Если бы не Йеннифер, Фрингилью бы казнили за государственную измену. Если бы не Геральт, Кейра, выбравшись из Велена, попалась бы охотникам и закончила свою жизнь на костре, а Лютик оказался бы на эшафоте, и даже не один раз. Если бы не Детлафф, Регис бы остался бесформенным булькающим пятном, стекающим по колонне замка. Если бы не Регис, Геральт бы убил Детлаффа, не моргнув глазом, оставил его лежать у руин Тесхам Мутна, и больше никогда бы о нем не вспомнил. Регис говорил, что человеческая жизнь неизбежно заканчивается катастрофой. Лютик написал, что после этой катастрофы, даже если ты все еще дышишь, в твоей жизни больше нет ни вина, ни любви. Регис говорил о людях, а не о вампирах, но что если одного расплавили заживо, а второй столько слышал про собственную смерть, что сам в нее едва не поверил? Геральт опускает голову и шагает прочь, торопясь скорее добраться до дома. Корво Бьянко встречает Геральта пустующим садом, темным коридором и холодной постелью, в которой никто его не ждет. Хлопает на сквозняке открытое окно, чучело единорога задвинуто в угол, на полу стоит бутылка из-под вина, засыхают на донышке последние капли. Геральт раздевается и ложится в постель, стараясь не думать ни о вине, ни о смерти, ни о тех, кого он полюбил. Засыпая, Геральт ловит себя на мысли, что надо было все-таки послушать балладу Лютика — может статься, это был и вправду шедевр.