* * *
Еще вечера он горел в руках своего любимого человека, желая воспламеняться раз за разом все ярче, но… — Марат, что такое? — Это твое? — Корчемный выложил на кухонный стол два письма, написанных от руки ровным почерком. Эдмунд замялся. — Я не должен был их видеть, так? — Марат… Я… Я все объясню. — Не нужно ничего объяснять, Эд. — Но ты не понимаешь. Это же ничего серьезного в себе не несет! — вокалист Пикника раскраснелся, занервничал, сжимая кружку с кипятком в ладонях. — Даже фраза, — басист взял в руки одно из писем. — Фраза: «Эдмунд, я безумно скучаю по твоим прикосновениям»? Или вот: «Расскажи, как ты умудрился оставить о себе такое тепло и тоску?»… А! Есть еще интереснее! — Прекрати… — Нет-нет! — Марат зло улыбнулся. — Это мое любимое, потому что она была, видимо, очень возбуждена! «Я жажду, когда ты снова придешь, чтобы почувствовать биение твоего сердца в себе.»! О как! — он бросил листы перед партнером. — Что, Шклярский? Не думал, что я так просто найду их во время обычной уборки? Или все было просчитано как всегда? — Марат, я ничего не позволял себе… Дай мне объяснить, пожалуйста, — кружка жгла руки. Блондин сел напротив, забрал ее. — Попробуй, — в голубых глазах читалось недоверие и ожидание лжи. — Марат, клянусь тебе, что… Это прозвучит глупо после прочитанного, но дальше поцелуя в щеку на прощание ничего не было. Откуда взялось такое содержание писем, не знаю. Я обнаружил их неделю назад в ящике, когда проверял его. Марат, прошу тебя… — Зачем ты их сохранил? — Я не знаю… — Тебе понравилось, что тебя так любит кто-то еще? Мало любви близких, значит? — ледяной голос резал слух Эдмунда. — Марат, — он взял его за запястье. — Послушай. Мы встретились всего раз, но не для того, чтобы я ушел от тебя «налево», а потому что она просила проконсультировать ее по поводу написания художественных текстов. — А ты же у меня консультант так я те дам просто! — басист отдернул руку. — Она знакомая Алины. Я не мог отказать дочери… — Эдмунд, — так равнодушно он не произносил его имя еще никогда. — Я завтра же расторгаю договор с хозяйкой квартиры, и мы разъезжаемся. Пойми меня правильно, создалось ощущение, что ты сделал все для нашего расставания. Шклярский не верил собственным ушам. Разъехаться? Он не вернется к Елене: упреки и насмешки будут преследовать его до конца жизни.— Он не выдержит, и рано или поздно вы расстанетесь, Эдик. Марат не такой, чтобы терпеть твое творческое нутро в течение дня и ночи! — Если он терпит меня в долгих турах, то и в одной квартире труда не составит. Да и с чего ты взяла, что я не могу контролировать себя в проявлении творчества, как ты это назвала? — Потому что, дорогой, я до сих пор собираю по спальне листочки с текстами песен, которым уже лет по двадцать, на даче все заставлено картинами и вашими со Стасом инструментами, а… — Спасибо, Лена. Убедила… Но как же… — Любовь? — жена посмотрела тогда на него с доброй улыбкой и неверием. — Поживете — увидите.
А что он такого делал для их расставания? Неужели он и правда невыносим?.. Следующим утром они собрали вещи и, молча попрощавшись, расстались. На долго ли?* * *
Фронтмен Пикника уже полторы недели жил один, в съемной однушке с прекрасным ремонтом и видом на Неву, Финский залив. Он не долго выбирал: квартира будто сама приплыла к нему в руки. Хозяева — добродушные, молодая пара, а самое главное, что сдают недорого такую красоту. Но в четырех стенах было тесно и одиноко. Лето — время каникул, отпусков, а тем более еще только июнь. Какие сборы и репетиции?! Сиди один в своей пещере да размышляй над следующей программой. Кажется, не этого ли хотел дома, на съемной с Маратом — быть одному со своими мыслями, ручкой, тетрадкой и инструментами? Но почему-то в голову лезут только слова связанные с одиночеством, горем и потерянной частью души. О положении Эдмунда знает только Стас. Когда он только узнал, то покачал головой, но сказал, что Корчемный и сам без него, Эда, и месяца не протянет. — Это радует, но ждать месяц, Станислав… — Все будет хорошо, пап, — сын обнял его. За это короткое время вокалист проанализировал все, чем мог потревожить Марата, чем мог пошатнуть его доверие, но все это было такой мелочью, которая всегда моментально сглаживалась лаской, простенькими сюрпризами, доставлявшими басисту радость, а Эду - прощение. Может он что-то упустил? Может, было что-то такое, чего не удалось загладить? «Нет, я бы сразу понял. Он же как открытая книга: все в движениях, во взгляде…» Шклярский даже выписал все свои косяки на отдельный листочек, пронумеровал. Еще отдельным листочком выписал то, чем просил прощения, но не вязалось…* * *
Влажный воздух разливался по квартире, как море, попадая в каждый угол из-за открытой двери балкона. Музыкант сидел в кресле, наблюдая за тем, как ветер колышет прозрачный тюль. Книга дочитана, кофе выпит, вместо строк в голове опять какая-то каша. Птицы за окном убаюкивали, но непонятно откуда они взялись на такой высоте. Шклярский запрокинул голову назад и прикрыл глаза. Какой черт дернул пойти на встречу с этой барышней? Эдмунд ведь предчувствовал что-то, а интуиция еще ни разу его не подводила. А что, если она видела их с Маратом и решила отомстить? Но за что?.. — Глупость какая! Ну и мысли… Хотя, — воспоминания поползли медленной лентой времени. «У этой девушки очень знакомое лицо, как будто я его уже где-то видел и, нет, не в нашу встречу, и не на концертах… Весенний вечер… Дождь стучит в окна… Мне, кажется, всего ничего — двадцать четыре года. Тогда казалось, что вся жизнь уже прожита, опыта хватит еще на десять таких же, но, о, как я ошибался… Где же это?.. Общага? Это общежитие нашего политеха! Да… Тогда был какой-то праздник и мы выпили… Много. Эта девушка… Это она! Нет, это же… Как похожа… О, Боже!..» Он провалился в сон-воспоминание… Какой-то студенческий праздник и, конечно, Эдмунд Шклярский в центре всеобщего внимания. Что-то читает, играет на гитаре, выпивает. С последним особенно старается. Девушки не оставляют друг другу шансов, красуясь перед парнями, но особенно им нравится талантливый поляк. Кажется, политех! Какие кокетки?! Но таких полно в любом университете… Одна из них приглянулась молодому инженеру. — Как тебя зовут, красавица? — он притягивает ее к себе, усаживая на колени. — Марфа Васильна я, — улыбнулась барышня. — Это я знаю, а как вас величать, царица, в бытие нашем, советском? — Зиночкой зови, — она нежно ткнула его в нос и рассмеялась. — Что, Шклярский, Зина приглянулась тебе? — хохотнул здоровый верзила-одногруппник Мишка. — А тебе какое дело? — Эдмунд пьяно насупился, обвивая теплее и мягче талию девушки. — Зиночка, а не хотите еще выпить?.. Три бокала прошли хорошо. Как же ему хотелось этой Зиночки! — Слушай, — он подозвал своего друга. — Слушай, Коль, есть отдельный кабинет? — О, да ты, ваше благородие, нарезался! А впрочем, — парень пошарил в кармане. — Вот тебе ключ от моей комнаты. Я там живу один, ты знаешь. — Спасибо, друг! Буду должен! — Эд уже подскочил высматривая среди барышень Зину. — Но смотри, Шклярский! Стены тонкие!.. Скрипучая, жесткая кровать, колючее покрывало, завалы учебников, тетрадей — все это не важно. Важно только то, что сейчас ему, им, будет хорошо… Одежда легко слетает с горячих молодых тел. Страсть дурманит не хуже вина, что они сегодня пили. Зина прогибается в спине, навстречу ошпаривающему дыханию парня. Как она хороша! Обвивает руками шею Эдмунда и увлекает в глубокий поцелуй. Нижнее белье исчезло так же быстро, как Шклярскому выставляли автомат по трем экзаменам. Он больше не может ждать и отдаваться прелюдиями. «Достаточно с меня было Баха в детстве! Сразу к фуге!» Он резким толчком входит в нее. Громкий стон вырывается из красного рта. — Тише, — поляк наклоняется к самому уху партнерши. — Стены тут не толще, чем корпус моей самодельной гитары. Нужно быть осторожнее, Зиночка. — Да… — и она снова увлекает его в поцелуй. Зина притягивает Эдмунда, царапая нежную спину, прижимает его бедра ногами к себе, давая глубже войти. Резкое, горячее дыхание в такт его движениям, нежный шепот на двух языках — это разжигает студентов еще больше. Резкие, страстные движения, прикосновения, жаркие поцелуи. Какой бы темп он не выбирал, было хорошо. Даже очень. С последним глубоким вдохом, Шклярский заканчивает этот чудный вечер. Их голоса сливаются в один, разрывая холод комнаты… Эдмунд проснулся, часто и глубоко дыша. В штанах, даже домашних, стало тесно. — Черт… Корчемного бы… Matka Boska! Что я говорю?! — он ударил себя по лбу, выбрался из кресла и осторожными шагами направился в душ. Над Петербургом повисла летняя черная ночь. Но она черная только до поры до времени, и до этого времени музыкант должен успеть уснуть. Но против времени и физиологии не попрешь. Когда мужчина вышел из ванной, то в комнате уже было светло. Сварив себе кофе, Маэстро глубже закутался в махровый халат и, приземляясь все в то же кресло, открыл WhatsApp. — Так и думал, что не спит! — он хлопнул себя по коленке, едва не расплескав кофе. «Дочка, ты почему не спишь?» «Иоанн просыпался, а мне теперь не уснуть. А ты почему?» «Дурость всякая снилась, проснулся. Я тебя спросить хотел…» «Спрашивай, пожалуйста)» «Как там твоя знакомая? Маргарита, кажется?» «Ой, пап… Это надо при встрече Или у тебя что-то случилось и срочно?» «Я позвоню?» «Да, конечно» Гудки. — Что-то случилось, пап? — Нет-нет, Алина, здравствуй еще раз, — Шклярский рефлекторно встал. — Здравствуй-здравствуй. Говори, пожалуйста, как вы там? Все в порядке? Стас как сам не свой последний раз был, ты начал еще более витиевато говорить и писать. Что с вами обоими? — Ничего страшного, просто небольшие семейные трудности… Секундное молчание. — Это из-за Марата? — Скорее из-за меня, чем из-за него. Алиночка, будь добра, расскажи, что с твоей знакомой, потому что она тоже тут некоторым образом причастна, — Маэстро уже три раза успел обойти комнату. — А… В общем, пап, она… Она после вашей встречи, ну, скорее через три дня, она… Эдмунд остановился как вкопанный. Каждая нервная клетка его тела натянулась до предела. Он ожидал страшного. — Пап, Маргарита повесилась. Дописала рассказ и повесилась. Мужчина впервые почувствовал такое, что не мог описать словами. Ему хотелось напиться, плакать и лежать, не вставая неделю. — С…спасибо, что я узнал это от тебя, а не от кого-то другого, солнце. Ты знаешь, что я люблю тебя? — Папа, что такое? Может мне приехать? — Маэстро услышал шорох в трубке. — Нет-нет! Ни в коем случае! Будь с внуком… с сыном. Я люблю вас, Алина. Поцелуй его за меня, пожалуйста. — Ты так говоришь, как будто сам собрался умирать! Не говори так! — в голосе дочки он услышал тот дождь, когда очень хочется расплакаться. — Что ты! Нет, я слишком люблю вас и жизнь, чтобы так просто умирать. А еще, знаешь, не хочу доставлять удовольствие СМИ составлять заголовки по типу: «Настоящий рок-идол! Ушел из жизни как и полагалось кумиру многих поколений рокеров!» Не собираюсь примерять на себя слова, сказанные когда-то давно императором в сторону одного молодого поэта: «Собаке собачья смерть»… Утри слезы, девочка моя, и будь сильной для своего маленького защитника. Слышишь? — Да, папочка, — Алина шмыгнула носом. — Спокойной ночи, пап. Я люблю тебя. — И я тебя. Гудки. Значит, умерла… А где же письма? Эдмунд подошел к столу, на котором уже скопилась куча бумаги. Вот они! Почему же бумажные, если она знала его номер?.. — Это не она писала… Это Зина… Какой же я дурак!.. Шклярский схватился руками за голову, опустился на стул. Ему было противно и обидно, что только так он узнал свою дочь, а она — его.* * *
Заканчивался еще один летний день. Фронтмен Пикника только вернулся от внуков, забрал напечатанный рассказ Маргариты у Алины. Ничего, конечно, никому не рассказал. Да и зачем? Переодевшись, заварив чай, он прилег на диван, начиная чтение. Вдруг раздался звонок в дверь. «Странно, так поздно. Соседи, что ли? Но я, вроде, и не мешал никому. Интересное дело…» Эдмунд тихо подошел к двери. Позвонили еще раз. Он посмотрел в глазок и едва не вскрикнул от удивления и радости, заполнившей всю грудную клетку. Там стоял он! Его любимый и долгожданный! Марат! Марат Корчемный! — Так, я не девица-принцесса какая-нибудь, прости Господи, — Шклярский быстро посмотрелся в зеркало, поплотнее запахнул халат и потянулся к замку, чтобы уже поскорее открыть. — Хорошо хоть, что я штаны догадался надеть. Звонок раздался еще раз, но как-то обреченно. Неожиданно для себя мужчина решил поиграть. Он на цыпочках убежал в кухню и оттуда крикнул «Иду!» аки советская хозяюшка. Потом, все также на цыпочках, быстро вернулся к двери, глянул в глазок. Марат расцвел, как услышал родной голос. Маэстро вернулся к кухне и оттуда громко прошаркал к двери, шумно навалился на нее, еще раз посмотрел в глазок, замечая, что басист нервничает. — Агааа, — низко проговорил он в самую щель, чтобы Корчемный услышал. Замок щелкнул. Дверь открылась. — Здравствуй, Марат, — Эдмунд вспомнил свою забаву «выдержи каменное лицо в самой непредвиденной ситуации», которой любил выводить из себя любимого. Да и вообще всех. — Привет, Эдмунд. Я узнал у Стаса твой новый адрес… и вот… — он мялся и смущался, как будто десятиклассник, признающийся учительнице в любви. — Проходи, раз пришел, — господин Каменное Лицо развернулся и ушел вглубь квартиры. Блондин захлопнул дверь, разулся, снял верхнюю одежду. Осматривая новое жилье фронтмена, он прошел в комнату. Шклярский заметил, что мужчина похудел, побледнел и снова начал курить. С последним пунктом Эдмунд Холмс особо не напрягался: в правом кармане джинсов четко виднелась зажигалка, значит, в ветровке, во внутреннем кармане, пачка красных Marlboro. За годы совместной жизни в турах вокалист изучил и запомнил привычки, особенности и потребности каждого члена команды, а уж тем более любимого человека. — Проходи, садись, — махнул он Марату в сторону дивана. — Прости за небольшой беспорядок, сам знаешь, что… — Знаю-знаю, — вздохнул Корчемный присаживаясь. Он явно не был настроен на типичные дружеские разговоры. — Тебе чай, кофе или, может, чего покрепче? — А есть? — в голубых глазах прочиталась надежда на то, что именно здесь, в этой однокомнатной квартире, его поймут, приласкают и вернут к жизни. — Есть, — Маэстро ушел на кухню. — Для тебя есть все, дорогой мой, — прошептал он себе под нос, мило улыбаясь. Оставшись один, Марат почувствовал себя неловко. «И зачем я к нему пришел?.. Может, он занят, может, устал.» Блондин заметил на столике листы бумаги с печатным текстом. Забыв, что он долго не видел друга, расставшись с ним не самым лучшим образом, Корчемный взял в руки текст, красиво скрепленный между собой тонкой веревочкой. Эдмунд вернулся с графином коньяка и двумя бокалами. Поставил это все на стол перед другом, но сказал подождать пока не нарежет лимона и чего-нибудь еще. — Что это? — Это? — Маэстро немного растерялся. — Да так… Ничего особенного, — он махнул рукой и ушел. Корчемный вспомнил их первый совместный вечер. Они не любят называть это свиданиями, потому что обоим неприятно это слово. Это тоже было лето, такой же теплый июнь. Басист тогда очень волновался и переживал, что Эду не понравятся цветы и остальное, что он назовет его дураком и уйдет, одарив лишь поцелуем в нос, с каким обычно выпускает на сцену. Марат снял номер в Астории, заказал ужин из какого-то ресторана, накупил самых больших пионов, вина и, конечно, все для продолжения красивого вечера. Этого не забыть: светящиеся глаза Эдмунда, улыбка, смех, нежные касания и долгие поцелуи… Из воспоминаний его выдернуло осторожное касание плеча. Марат весь вздрогнул и поднял глаза на Шклярского. — Что-то случилось? Хотя, — мужчина сел рядом. Он принес тарелку с нарезанной колбасой, сыром, лимоном и еще какими-то овощами. Эдмунд не Эдмунд, если к любому мероприятию или вечеру на его столе не будет овощей. — Марат, я сам хотел тебе… это самое, написать или позвонить… Ну, потому что… Я… Прости меня, — музыкант виновато посмотрел на друга. Болотные глаза совсем потемнели и даже пожелтели. — Не плачь только, а то я не выдержу, Эдмунд, — Корчемный отложил листы, которые все еще держал в руках, и опустил голову, закрывая лицо ладонями. — Эй! Не надо, я же тоже не каменный, — вокалист приобнял его. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Он встал и отошел к столу. Марат наблюдал за тем, как Эдмунд что-то ищет, вставляя между делом ругательства на польском. — Помнишь те письма? — Да, — басист виновато потупил глаза. — Вот! Нашел! Это не Маргариты письма. — Кого? Шклярский разлил коньяк и рассказал о своих похождениях в молодости. На них ушла половина того, что было в графине. Потом он сказал, что этот текст — ее какой-то рассказ, который он как раз хотел прочесть, пока Марат не пришел. Они прочли его. Эд расплакался. Да-да! Господин Каменное Лицо растрогался, снова начал винить себя во всех смертных грехах, но рядом был нужный человек. Он открыл балкон, впуская лето внутрь, сел совсем рядом и обнял Эдмунда, давая возможность выплеснуть чувства. Свежий вечерний воздух снова растекался по помещению: Маэстро не мог жить в квартирном воздухе. Запах лета дурманил и пьянил сильнее коньяка, заставлял почувствовать себя моложе, заставлял проснуться тем чувствам, без которых они оба три недели тосковали. — Эд, ты меня тоже прости. Надо было сначала разобраться, а потом уже это… — Да что было, то прошло, Маратушка, — фронтмен Пикника удобно расположился в объятиях своего басиста. Он чуть вытянул руку и мягко коснулся щеки Корчемного своими влажными от слез, вечно прохладными пальцами. — Эд, — Марат посмотрел на вокалиста. В пьяных глазах Эдмунда он увидел ту нежность, которой так не хватало. — Да? — Шклярский не убирал руки от лица блондина, ласково поглаживая его. Корчемный резко подался вперед, впиваясь в желанные губы. Маэстро не успевает вдохнуть, но отвечает на грубую нежность. Мгновение. Он уже лежит на спине, а над ним, как хищник, нависает его басист. Последний легко развязывает слабый узел на халате, оголяя худое, чуть отекшее, но до мурашек любимое тело. Так же легко и быстро сбрасывает с себя футболку. — Марат… — мужчина изгибается, чувствуя горячее дыхание на шее. — Я скучал, Эдмунд, — музыканты приподнимаются на секунду, но только для того, чтобы освободиться от стесняющих штанов. — Снимай. Снимай скорее! — Шклярский одним движением стягивает с партнера и с себя нижнее белье, рывком оказываясь сверху. Он жадно целует обветренные губы, скользя руками по груди Марата, нежно массируя соски. Басист стонет, чуть прогибается в спине. Эдмунд еще подается вперед и его ягодицы оказываются в руках блондина. Мягкими движениями он гладит Эда от бедра и выше. — Марат, у меня есть смазка, — выдыхает вокалист. — Если ты не потеряешься в однушке, — Корчемный помогает партнеру встать. Секундное одиночество. Маэстро принес и смазку, и презервативы. — Не забыл, как этим пользоваться? — его лукавство еще больше возбуждает Марата. Процедура предохранения проведена. Шклярский снова оказывается сверху. На сей раз он не так нежен. Щедро набрав лубриканта, он грубо входит. Громкий стон нарушает гармонию вечернего сумрака комнаты. — Тише. Что подумают соседи… Тонкие пальцы поляка обхватывают член партнера. На них осталось немного смазки, от чего Корчемному в тысячи раз приятнее. Размеренными толчками Эдмунд начинает двигаться, параллельно массируя головку. Он очень аккуратен и тактичен, как будто боится спугнуть, но Марат готов быть вечно в его руках. Изгибается, вцепляется ногтями в обивку; он очень хочет коснуться тела Эдмунда, но тот не позволяет ему. Шклярский сгорает в Марате, как последний день Помпеи. Каждая клетка его существа наконец счастлива, что обрела то, чего так ждала. Он не может насытится тем, как легко ему досталась назад его любовь. Теперь остается только не потерять ее вновь. Толчки учащаются, и тонкая рука целиком обхватила его. Басист Пикника горит. Ему жарко, тесно, он хочет больше, дольше. Вдруг фронтмен выходит из него и рывком, вдавив таз Корчемного в диван, садится на разогретый пульсирующий член. Голоса мужчин сливаются в один. Теперь он может и коснуться, и что угодно. Марат осторожно поднимается, садится. — Ты — ненасытное чудовище, Эдмунд Шклярский, — в ответ он получает грубый поцелуй. Маэстро немногословен в обычной жизни, а в постели от него и слова ласкового не дождешься, особенно на русском. Он обвивает руками обожаемую шею, сдавливает пальцами белые плечи, спускаясь ниже. Марат пересчитывает позвонки любимого и, обхватив ягодицы, приподнимает его, меняя положение. Оказавшись лежащим на спине, Шклярский закидывает ноги на бедра партнера, руками цепляется за его плечи, сильнее притягивая к себе. — Я хочу твоего тепла, — Эдмунд с силой заставляет Марата обнять его. Разгоряченный Корчемный двигается размашисто, почти вдалбливая партнера в несчастный диван. Горячее дыхание Эда обжигает шею и грудь, его поцелуи рассыпаются по плечам, жаркие слова на чужом языке звучат так, что им никто не нужен, чтобы понять друг друга, острые ногти впиваются и царапают кожу на спине, тонкие прохладные пальцы путаются в белой шевелюре. Басист обнимает его так, будто боится снова потерять; если отпустишь сейчас — не найдешь никогда. Сиплые вдохи, громкие и протяжные выдохи. Маэстро цепляется руками за путающиеся волосы, за плечи Марата, ртом за воздух. Ему так хорошо, так сладко и жарко, что эти три с хвостом недели без любимого кажутся бессмысленным временем в его существовании. Он двигается так, как хочет не только он один. Они оба желали каждой клеткой этой бури, накрывшей с головой. Корчемный замедляется. Шклярский чувствует, что они близки к концу. — Не отпускай меня, слышишь? — он задыхается под басистом. — Ни за что и никогда, — глубокий нежный поцелуй уводит их сознание в совершенно другой мир. Туда, где есть только любовь и страсть, где нет места другим. Туда, где Марат и Эдмунд смогут беспрепятственно любить друг друга открыто, не прячась в душных гримерках, номерах и квартирах…* * *
Их отрывает друг от друга звонок в дверь. — Может не станем открывать? — Марат, скажи мне, пожалуйста, ты хочешь получить по шее от моего сына или все-таки поздороваться с ним? — Эдмунд игриво проводит пальцем по переносице, легко касается теплых губ. — Хорошо, уговорил, — он поднимает партнера на руки и несет в коридор открывать дверь, целуя его в шею. Корчемный аккуратно опускает Эда на пол и отходит подальше, чтобы все-таки не словить чего-нибудь от Стаса. Замок щелкнул. — Здравствуй, отец! Ты прямо светишься, — взгляд Шклярского-младшего падает на басиста. Он очень удивляется, но в следующее мгновение улыбка змеится на его губах. — Ооо… Понял. Привет, Марат! — Доброе утро, Стас. — Ты принес? — фронтмен испытывающе заглянул в лицо сына. — Да принес, принес. Он разулся. Все вместе они прошли на кухню. Эдмунд поставил чайник. — Ты не голодный? — Нет-нет, пап, спасибо, — отмахнулся Станислав. Клавишник заметил вопросительный взгляд Марата. — А! Па просил привезти мои новые тексты и кое-что еще… Парень полез в сумку. Маэстро с любопытством и детским ожиданием смотрел на него, в то время как Корчемный не понимал ровным счетом ничего. Наконец Стас нашел нужное. Он выложил на стол небольшой файл с бумагами. — Что это? — Это, Марат, — начал было Эдмунд, но он просто улыбнулся, подвигая файл ближе к любимому. — Читай, дорогой. На первой странице значилось «Договор купли-продажи», а ниже чего. Брови блондина поползи на лоб. — Вы сейчас не шутите? — он осторожнее кошки на охоте вынул бумаги. — Эдмунд, скажи, ты сумасшедший? — Это уже тебе решать, со стороны, говорят, виднее, — сложив руки на груди, Шклярский подмигнул сыну. Им обоим было забавно наблюдать за реакцией Марата. — Это все Стас. Он у нас молодец. — Алина тоже помогла. Она уже вам все нарисовала изнутри. Там три последние страницы, по-моему. — Шклярские… Вы… Слов нет. Корчемный поднял сияющие глаза на клавишника. Тот рассмеялся. — Слушай, пап, мне кажется, Сияние ты писал опираясь на взгляд Марата. — А как иначе, — он подошел сзади, обнимая басиста за шею и целуя в макушку. — Будешь ли ты жить со мной в болезни и в здравии, в печали и в радости, в… В чем там еще, Стас? — Буду, — блондин повернулся к вокалисту и поцеловал его. — Этот дом… Я люблю тебя. — И я тебя. — Так, давайте я уйду сначала, а потом вы будете тут в любви друг другу признаваться хоть лежа. Парень легко уклонился от подзатыльника Марата, но рука отца достигла своей цели. Чайник засвистел…