Дитя Леса

      Ему было семнадцать, но половину из них он не помнил. Только то, что происходило ночью, во сне. Днем его память отключалась, как испорченный транзистор, отказывающийся ловить нужную станцию.       Взрослых это пугало и злило. Он же давно привык и не обращал внимания. Вполне возможно, что лет назад эдак десять, такое положение вещей вызывало определенные страхи. По большей части, заботливо культивируемые окружающими. Но времена детства давно прошли. Он вырос. Недостаточно для того, чтобы они приняли его в свою стаю — стаю взрослых и состоявшихся личностей. Но идеально подходящим для разных поручений. Ах, если бы он помнил хоть что-то! Однако с каждым новым утром его жизнь начинала течь заново, словно зарождающийся ручей. Место и время истока оставались неизменными: пожелтевшие стены родной комнаты, узкая скрипучая кровать с вмятиной на матрасе и ровно девять часов.       Он всегда просыпался в девять. Даже если чертовски уставал накануне. Конечно же, от чего именно он не помнил. Просто чувствовал. Ощущал каждой мышцей. Ноющая ломота во всем теле словно жила отдельно от вечно убегающей от него памяти. Вечно убегающей и вечно возвращающейся обратно.       Боль — единственная причина, по которой он пытался изменить ход вещей. Нагло вмешаться, вскрыть идеально сломанный механизм, чтобы начать жить по своим правилам. Хотел научиться помнить.       Вначале он решил, что виновато время. И стал заводить будильник. На семь, на десять, на три часа ночи. Затем он пытался не спать вовсе: бил себя по щекам, опрокидывал на голову кружки ледяной воды, а в постель подкладывал острые кнопки. Изо всех сил щипал собственные уши, пел про себя. И — ни-че-го. Только горло заболело, спина покрылась глубокими кровоточащими царапинами, а уши распухли как у слона. Он никогда не считал себя писаным красавцем. Скорее, обычным, ничем не выдающимся мальчишкой. Но, как бы оно там ни было, осознание, что теперь твои уши напоминают два недожаренных блина, по жизни мало кого радует.       У него было худое лицо с длинным острым носом и треугольным подбородком. Кожа — светлой. Не молочно-белой, как у принцесс из старых книжек с картинками. Напротив — ее оттенок был нежно-золотистым, как молочная карамель. Волосы — мягкие, волнистые — почти достигали плеч. Таких же острых и худых, как лицо.       Одежда болталась на нем как на вешалке. Даже та, что была подобрана по размеру. Не сказать, чтобы собственный внешний вид его сильно волновал: с превеликим удовольствием он бы вообще ничего не носил. Но взрослые отчего-то начинали сердиться и громко кричать, едва он предпринимал попытки раздеться. И среди этой непроходимой чащи громогласных воплей наиболее часто и громче всех звучало слово: "неприлично". Наверняка, его повторяли изо дня в день. Каждый раз — громче и яростней. Может, даже грозились в сердцах убить или еще хуже. Но он ничего не помнил. Ни самого слова, ни его значения. Как-то раз он пытался записать все на бумажке, но, проснувшись утром, забыл, куда ее положил. В то утро закончились попытки измениться. Весьма любопытно, что регулярное стремление избавиться от одежды тоже куда-то подевалось. Разумеется, об этом он не имел ни малейшего представления. Как и о том, что когда-то это было. Вот только боли стало гораздо меньше. Это дало понять: что-то в его жизни поменялось.       Боль была единственным проводником в бесконечном лабиринте туманных видений. Преданным другом и верным союзником. Следы кем-то оставленных ударов неприятно жалились и саднили. Вызывали дрожь и тошноту. Приступы мигрени и кровавую рвоту. Он любил, когда наступала первая и ненавидел вторую. Ему всегда казалось, что именно боль в голове однажды все исправит. Вернет недостающие детали в его несовершенный мозг. Заполнит пустоты чем-то... Чем-то очень важным. Тем, что зовется воспоминаниями. Ах, если бы он мог узнать, что это такое...

***

— Эй, проснись! Скорее!       Кто-то настойчиво теребил рукав его пижамы и тряс за плечо. С трудом разлепив глаза, он сел на кровати. — Кто ты? — одними губами прошептал он, едва заметил перед собой тоненькую странно сгорбленную фигурку. — Я пришла за тобой. Поторапливайся! Нужно спешить. — Мне спешить некуда, — подавив зевок, он бросил взгляд на часы. Девяти еще не было. — Нужно спешить, — упрямо повторила фигурка. В ее голосе прозвучала неповторимая сила. Но сидящий на кровати отрицательно качнул головой: — Я не отправляюсь неизвестно куда с неизвестно кем. Поэтому уходи. Пожалуйста. — А, разве, не этим ты занимаешься всю свою сознательную жизнь? — съязвила фигурка. — Ты же ничегош-ш-шеньки не помнишь. Ничего! — в ее голосе отчетливо улавливались странные шипящие нотки. Очень напоминавшие кошачьи.       Протянув дрожащую невольно руку, он попытался зажечь настольную лампу, но собеседница оказалась куда проворнее: с грацией и легкостью дикого зверя та неожиданно запрыгнула прямо на его колени. В этот же момент загорелся свет.       Он в ужасе зажмурился, но внезапно почувствовал... тепло. И — что было более удивительно — мягкую шерстку.       На его коленях, доверчиво прижимаясь к груди, сидела маленькая девочка. Худенькая и хрупкая, с длинными черными волосами, блестевшими словно зеркало. Волосы укутывали их обладательницу с головы до ног, надежно скрывая ее тело от любопытных взглядов. Он вдруг с ужасом подумал, что на ней, скорее всего, нет одежды... — Кто ты? — он повторил вопрос, одновременно пытаясь решить возникшую дилемму: стоит ли ответить на ласку, и погладить девочку по голове? — Я — та, кого ты столь отчаянно звал в своих ночных кошмарах, — ответила она и легонько боднула его лбом в грудь. — Но у меня не бывает кошмаров, — возразил он, все же, зарывая пальцы в пряди живого черного шелка. Она довольно заурчала. — Все мои сны — хорошие.       Вместо ответа девчушка нехотя отстранилась и, пошарив на груди, вытянула кулон. Крупный продолговатый камень, зеленый, словно только что разрезанный лайм. Такого же цвета были ее глаза. — Что это? — он осторожно взял кулон в руку. Звякнула длинная серебряная цепочка. — Твой талисман? — Это твои кошмары.       Услышав ответ, он поспешно отдернул руку. Подвеска закачалась туда-сюда, подобно маятнику. Вдруг его озарило. — Выходит, мои воспоминания, — глухим голосом начал он, с трудом подбирая слова, — каждый прожитый день... вся жизнь. Я ничего не помню лишь благодаря тебе?       Длинноволосая кивнула и со странным мурлыканьем потерлась носом о его ключицы. — Можешь спихнуть меня на пол, — тихо проговорила она, будто прочитала его мысли, — можешь даже ударить. Как они, — кивком головы указала на закрытую дверь. — Делай, что хочешь.       Мальчишка резко мотнул головой. — Я совсем не хочу тебя бить, — возразил он. Черноволосая девочка тихо рассмеялась. — Они, наверное, тоже не хотят. Каждый день не хотят. И, все же, бьют. — Я ничего не... — его голос предательски надорвался. Юноша судорожно сглотнул слюну. — Сердце Леса сегодня бьется в унисон, — вдруг произнесла девочка-кошка. — Нужно спешить, если мы хотим успеть. — Спешить? Куда спешить? — его рука, до этого ритмично гладящая ее волосы, внезапно замерла. — О чем ты вообще говоришь? — Черный Лес — дом, для таких как ты, — несмотря на четкий ответ, понятного в нем было мало. — Это для каких-таких "таких"? — чудо, что он не запутался в словах. — Для таких... ненормальных? — Непомнящих, — спокойно поправила девочка. — Ты нормальный. То есть, нет, — поспешно поправилась она, и сидящий на кровати вновь нахмурился, — совсем чуточку ты, конечно, ненормальный. Но не более, чем я. В общем, как остальные жители. — А где находится этот ваш Лес? — вдруг спросил мальчик. Он не знал, как сильно любит сказки. Иногда его старая тетка рассказывала ему на ночь историю о волшебной жемчужной ленточке, что уводит в глухую чащу, полную странных жителей, хранящих несметные сокровища. Сказка всегда была одна и та же: какой смысл напрягать воображение, выдумывая новые приключения, если слушатель утром все забудет? — Везде, — театрально вытянув вперед тоненькую бледную руку, Пришедшая из Леса обвела ею пространство. — Стоит лишь шагнуть за порог комнаты — и ты окажешься там. — А сама? Ты же пришла ко мне из Леса, да? — догадался он.       Вместо ответа последовал кивок. И мальчик решил не задавать новых вопросов. Мягко ссадив гостью на постель, он встал и принялся искать свою одежду. — Что ты ищешь? — спросила девочка, едва он выполз из-под кровати. Одежды там не было. Зато нашлись игральный костяной кубик и деревянная фигурка медведя с облупившейся краской. — Одежду, — пропыхтел тот, ощупывая днище прикроватной тумбочки. Там тоже было пусто. — Рубашку и..., — он запнулся, пытаясь вспомнить слово "брюки". Или "штаны". Хотя бы "шорты". Безрезультатно. — Одежду хранят в шкафу, — со смехом подсказала девочка, указывая рукой на противоположную стену, у которой стоял старый громоздкий полированный шифоньер. — Шкафу, — он взглянул на предмет мебели, будто впервые его увидел. Впрочем, в каком-то смысле, так оно и было. Внезапно в глазах его словно вспыхнул огонек просветления. — Точно, одежда в шкафу! Спасибо!       Гостья продолжала неподвижно сидеть на кровати, временами, подсказывая и направляя его действия в нужное русло. Она совсем не рассердилась, когда узнала, что ее новый подопечный понятия не имеет о том, что такое пуговицы и для чего те пришиты по краю его рубашки. И зачем на джинсах так много карманов. А еще — зачем нужны ботинки, если в носках гораздо удобнее, и почему на первых есть и шнурки, и замок одновременно, хотя шнурки постоянно развязываются, а замок то и дело заедает. — Ты самый удивительный из всех Непомнящих, которых я встречала, — прищурившись, словно выслеживала невидимую мышь, она накручивала на палец прядь своих длинных волос. — Это еще почему? — он накинул на плечи куртку. — Я готов. Пойдем. — Ты единственный, кто не попытался меня убить, узнав о похищении. И ты не готов, — мягко возразила она, бесшумно соскользнув с кровати. — А вот теперь — да, — добавила девочка, как только застегнула на его шее серебряную цепь. — Пришло время вернуть тебе твои воспоминания. Но будь осторожен: память — тяжелое бремя. Если устанешь его нести... — Не устану, — его черные глаза расширились, едва к коже прикоснулся холодный кулон. Взяв камень в руку, он сжал его так крепко, как только мог. — Я никогда не устану. Я обещаю...

***

      Адалберт резко сел на кровати, тяжело дыша. Словно, какое-то существо ущипнуло его за бок — потерев костяшками пальцев худые ребра, Адалберт убрал тыльной стороной ладони пот со лба и взял в руки будильник.       Восемь тридцать.       Не веря собственным глазам, он несколько раз сильно встряхнул устройство, а затем, издав торжествующий вопль (по крайней мере, именно эти эмоции переполняли душу Адалберта в тот миг), швырнул ставший бесполезным предмет вверх. Ударившийся о потолок будильник с жалобным звоном разлетелся на части.       Циферблат приземлился прямехонько на макушку, но Адалберт только почесал место соприкосновения. Медленно он обвел свое обиталище взглядом: пустой стол и полка над ним с единственной книгой. Напротив — массивный полированный шифоньер. Не передать, насколько сильно он набил ему оскомину за все прожитые годы... — поймав себя на этой мысли, Адалберт весело рассмеялся. Как же, все-таки, здорово — помнить.       Он практически не удивился, нащупав за пазухой висящий на цепочке изумрудный камень. И лишь слегка — когда услышал тоненькое жалобное мяуканье, донесшееся со стороны открытого окна. — Как же ты сюда попала? — ласково спросил Адалберт у полуторамесячного котенка, которого обнаружил на подоконнике. Котенок был пушистым, кругленьким и невообразимо милым, как все котята, с угольно-черной шерстью и ярко-зелеными глазами.       В ответ (а, может, просто так совпало) котенок пронзительно мяукнул, и Адалберт, взяв зверька на руки, крепко прижал того к груди. — Я знаю, как, — шепнул он в маленькое черное ушко. — Тебя привел Лес. Верно?       Котенок не ответил. Уткнувшись носиком в человеческую грудь, он тихонько замурлыкал...