Сад снов

Уже которую ночь находящаяся на грани истощения Таня видит кошмары. Она бродит по тёмным коридором, похожие то на подвалы усадьбы, то на комнаты заброшенного дома – и иногда этот дом с ужасом кажется ей её собственным – то на увиденный в детстве винный погреб какого-то дальнего родственника, уставленный заплесневелыми бочками и увешанный почерневшей паутиной. Под утро находящейся в болезненном забытье Тане эти полутёмные коридоры кажутся глубинами собственного разума, и эта мысль пугает её больше всего. Когда же во мраке очередного наполненного старым хламом закутка ей мерещится силуэт монаха в чёрной одежде, Таня просыпается со страшным криком и твёрдо решает следующую ночь бороться со сном, несмотря на все уговоры обеспокоенной её слабым здоровьем служанки. Следующей ночью Таня сидит при свете керосиновой лампы, перечитывая одну из старых статей отца, и постепенно смысл написанного начинает смазываться, а слова – ускользать от понимания. Она уже не знает, что пугает её больше – это или необходимость лечь спать. Больше всего Таня боится сойти с ума. Она прохаживается по своей комнате, несколько раз пытается вновь приняться за чтение, но в конце концов в раздражении швыряет брошюру на пол – и с запоздалым сожалением плачет над разорвавшейся страницей с текстом, в написание которого её отец когда-то вкладывал всю душу. Она садится на измятую постель и сквозь слёзы смотрит на пламя, мерцающее за закопчённым стеклом лампы. Тане хочется пить, и жаль книгу, и жаль своей погубленной жизни, и не хочется беспокоить своим видом служанку, и так замученную уходом за тяжко болеющим отцом Тани. Подумав, она открывает дверь, чтобы сходить за кувшином воды – но за дверью уже не обнаруживается привычной лестницы на кухню. Только коридоры, по которым страшно идти, но ещё более страшно – остановиться. В этот раз неожиданно широкие двустворчатые двери ведут на улицу – в распахнутые створки видны силуэты деревьев и серый туман. Таня оглядывается и с ужасом понимает, что это – её сад. Недавно ещё ровные мощёные дорожки покрыты трещинами и рытвинами, от земли идёт тяжёлый кладбищенский запах, и казавшиеся зелёными деревья с отвратительным шорохом шуршат пожухлой листвой. С ещё большим содроганием она замечает в кроне повешенного, но – как это часто бывает во снах – не может контролировать себя и с тихой обречённостью, шаг за шагом, приближается к телу. Таня заглядывает в лицо повешенной – теперь она уже видит, что это девушка – и в смятении наблюдает, как лицо той приобретает её черты. В следующий миг она уже чувствует верёвку на своей шее – и не понимает, почему жива, ведь секунду назад она явственно видела мертвое, искажённое лицо. Напротив неё, тёмным привидением поднявшись над землёй, стоит чёрный монах – её проклятие, проклятие её Андрюши, разрушившее всю жизнь. И Таня думает, что она будет вечно так задыхаться, не смея умереть, и видеть перед собой острые черты худого лица и странную, понимающую усмешку монаха. Только вспышки боли, мечущиеся мысли – и вечность. И когда в голове Тани проскальзывает мысль, что она готова на что угодно, лишь бы прекратить эти мучения, чёрный монах достаёт из-за пояса топор и быстрыми, размашистыми движениями начинает рубить ветку. Таня чувствует каждый рывок верёвки, и чувствует рвущейся верёвкой, и чувствует себя деревом, в которое ударом за удар вгрызается топор. Едкий липкий сок заливает лицо, и почему-то Таня видит сквозь плотно сжатые от боли веки яркий свет, а потом с криком распахивает глаза. Она видит перед собой искажённое ужасом лицо служанки, и чувствует мокрую тряпку на лбу. За ставнями – солнечное утро, из-за окон доносится мерный стук топора, а секунду спустя с коротким треском падает на землю ещё одно загубленное дерево. Когда Таня приходит в себя после пережитого утром, её ждёт трагическая весть об отце. В тот день Таня пишет Коврину письмо с проклятиями, и перед глазами её стоит бледное, вдохновенное и отчего-то – что страшней всего – понимающее лицо чёрного монаха. Теперь Таня каждую ночь, проваливаясь в тяжкий сон, видит двери, ведущие в мёртвый сад, и от ужаса каждый раз бросается прочь, но после мучительных блужданий возвращается всё к тем же дверям. Иногда в череде тёмных каменных коридоров всполохи тускло горящих, мерцающих свечей выхватывают из окружающей темноты облик единственного здесь, кроме чёрного монаха, живого существа – развевающиеся под дуновением сквозняков рыжие волосы, высокая статная фигура, силуэт которой едва различим в неясном свете. Можно застыть и вглядываться... Ускользающий образ, дающий короткую передышку от ужаса. Бесконечность этого места словно кружится в чудовищном калейдоскопе. Анфилады коридоров, тянущиеся друг за другом погреба – или вереницы крохотных комнат, похожих на каморки прислуги, с запылённой и сломанной, словно века назад пришедшей в негодность мебелью. Липкий стылый воздух. Скрежет захлопывающихся кованых дверей, словно подталкивающих в спину, и тишина, в которой различимы тысячи оттенков – от молчания навеки проклятых душ до беззвучия, царящего в древних гробницах. И лишь иногда дробных звуком раздаются в дали коридоров шаги и низкий, грудной женский смех. Порой Тане кажется, что она различает во тьме смутный женский силуэт, и с каждым разом решается подойти всё ближе. Но вереницы комнат изгибаются, ряды дверей и решёток снова растягиваются в бесконечность, замыкающуюся в одной лишь точке – перед дверьми, за которыми Таню ждёт чёрный монах и медленно, мучительно умирающий, как и она сама, сад. Прочь, прочь, прочь... Снова бежать – и свет настенного факела у поворота выхватывает из темноты властные, королевские черты лица, на которых распускается, подобно ядовитой орхидее, улыбка. За спиной, что облечена мантией, во тьме извиваются белые змеи. Таня холодеет от ужаса – и застывает. С лица рыжей королевы сходит издевательская усмешка. Тихие слова – не пугающие, но обещающие защиту. Протянутая рука. Успокаивающие прикосновения – почти невесомые, но жгуче-яркие в липком холоде замкнутых пространств. Покровительственные объятия. И – нет, нет, нет, не уходи! Словно приговор – снова одна в подземельях. Полных страшных предчувствий и боли за разрушенный сад, что придётся снова увидеть. Лишь стихающий перестук шагов в темноте ещё рассеивает давящую, мертвенную тишину. Утром воспоминания Тани блекнут, стираются – чтобы ночью вернуться с новым, необъятным ужасом, захлёстывающим перед дверьми в кошмарный сад. И каждую новую ночь она желает не спать, но слабое здоровье никак не позволяет ей продержаться сколь-либо долго, и после томительных усилий она проваливается в тяжёлое забытье, из которого ещё сложнее выбраться. С каждым разом эта пытка кажется ей более невыносимой, а давнее удушье стирается из памяти. И Тане начинает казаться – она не столько уже боится, сколько даже надеется, что сможет, наконец решившись войти в двери, умереть в том саду. Когда она решается снова распахнуть тяжёлые створки, в лицо ей дует неожиданно свежий, ароматный ветер, несущей запах яблоневого и вишнёвого цвета. Деревья пышут здоровьем, и Таня идёт по идеально ровным, словно только что вымощенным дорожкам к большому фонтану – которого никогда не было в их усадьбе. Она останавливается, вдыхая прохладный вечерний воздух и чувствуя на лице брызги воды, и садится на широкую скамью возле фонтана. Напротив неё стоит чёрный монах. И в этот раз Таня поражённо застывает, глядя на его лицо – невероятно спокойное, благородное и неожиданно притягательное. Бледная кожа, выступающие острые скулы и затемнённые, как на старых иконах, глаза – монах кажется одним из древних князей, дарующих милость своим слугам. И Таня лишь благоговейно смотрит на него, и все её старые страхи стираются из памяти. Чёрный монах говорит с ней вдохновенно и торжественно – как когда-то отец, рассказывающий наследнице своего дела очередные тайны садоводства. Он говорит и о жизни, и о любви, и о счастье, которого, как теперь кажется Тане, она никогда по-настоящему не знала, и ей почему-то верится его словам. Таня идёт, сопровождаемая чёрным монахом, по мощёным дорожкам и по чуть видным тропкам, через мост, под которым в овраге журчит чистая, кристально прозрачная вода, по весенне-свежей траве полей и старинному угрюмому парку – и входит в свой сад, огромный и благоухающий. Таня смотрит на лицо монаха, на цветущие деревья, на величественное здание, серой громадой возвышающееся вдали – и всё ей кажется бесконечно родным и знакомым. Она вспоминает ту, являющуюся во тьме, которую хочет сейчас назвать Своей Королевой – и чувствует, как новое, манящее счастье зовёт её к себе. Тане хочется быть свободной и сильной, хочется жить, наслаждаясь каждым мгновением, ей хочется уметь защитить себя и всё то, что ей дорого – и неожиданно для себя она осознаёт зависть к тем, кто умеет держать в руках оружие. Ей вспоминаются саги и предания, мифы о воительницах древности, представляются амазонки и вспоминается картина величественной статуи Посейдона, держащего в руках трезубец. Таня чувствует прилив энергии, такую силу и жажду движения, которой у хрупкой болезненной девушки не было даже в юности. И ещё она чувствует бешеную, первозданно животную ненависть к тем, кто посмеет посягнуть на её райский сад. Утром служанка не обнаруживает Таню в постели. Сбившись с ног и уже думая звать кого-нибудь на подмогу, она замечает тонкую фигурку в ночной рубашке под навесом сарая, где обычно отдыхают в обед новые работники сада. Подойдя ближе, она не видит за тенью от крыши лица Тани, но замечает вздёрнутые вверх вилы в её руках. Спустя миг она видит испачканный подол, мужское тело на земле с раскинутыми бледными руками и кровь на соломе внутри сарая, а дальнейшее скрывает от её глаз спасительный обморок. Короткий вскрик на миг возвращает Таню в реальность. Она видит засыхающие, испоганенные и больные деревья, видит лицо лежащей на земле служанки – красивое, спокойное, так похожее на её собственное лицо в молодости. И Таня понимает, что хочет забрать её с собой – туда, где сад всё ещё цветёт, а в каменной усадьбе за рекой слышен смех рыжеволосой Королевы. В обед из ворот усадьбы в Борисовке выезжает две повозки. Лица кучеров угрюмы и озабочены. Первая повозка отправляется в ближайшую больницу с хирургическим отделением. Вторая отвозит крепко связанную Таню, в хрупком и измождённом теле которой вдруг обнаружилась нечеловеческая сила, в психиатрическую лечебницу. Взгляд бывшей хозяйки усадьбы горит и обращён внутрь себя. История новой пациентки, несомненно, вызвала бы интерес среди местных докторов, если б не случайное стечение обстоятельств: вечером то один, то другой больной вдруг начинает проявлять беспокойство, а после начинается сущий хаос – вся клиника наполняется воплями, криками, грохотом и шумом потасовок. По утро доктора, измученные внезапным буйством среди пациентов и ночной беготнёй, обнаруживают Таню мёртвой. А те сумасшедшие, что ещё не спят, начинают вести себя, как сытые домашние кошки, с любопытством и лёгкой ленью наблюдающие муху. Обычно спокойные пациенты, наконец-то забывши всё своё ночное недовольство, не отрывают глаз от окон и не желают ложиться спать, несмотря на все уговоры санитарок. Обитатели палат с мягкими стенами, застывши на месте, глядят куда-то внутрь себя. И все они видят поле за корпусами лечебницы, ставшее почти бескрайним, и несущихся по нему прекрасных воительниц, возглавляемых сияющей предводительницей с трезубцем. Кажется, им тоже передаётся восторг, и сегодня их ничто не расстроит. Они не увидят, как через мост над оврагом переходит чёрный монах, направляясь к едва видимой в тумане опушке чахлого леса, но, не дойдя до неё, поднимается чёрным туманом над травой и рассыпается на множество тёмных вёртких тварей.