Казнь

      Рыжеватое солнце догорело за горизонтом. Последние капли седеющего дня рассыпались по улочкам Марселя, въелись в стены каждого дома, подобно пролитому вину, что мгновенно впитывается в белоснежную ткань. Постепенно шум на причале, на площадях и на мостовых стих, эхом растворившись в пурпурном блеске вечера. Умолкли и голоса за пределами кабинета королевского прокурора, вместо них послышались осторожные шажочки, а после — тихий скрип двери, по привычке незапертой.       На мгновение объятый мраком кабинет окутала тишина. Некоторое время она смотрела Вильфора, на заснувшего за столом, посреди книг и документов. При первой встрече показавшийся ей неприлично строгим и гордым он спал, подобно уставшему за день мальчишке лет семи, подложив под голову руку вместо подушки. Каталонка крадущимися шагами приблизилась к нему, обошла кресло и застыла за его спиной. Девичьи пальчики, едва касаясь, прошлись по шее прокурора, очертили воротник белой рубашки так, как обычно это делает новобрачная, не решаясь добраться до пуговиц на одеждах супруга. А ведь, если бы он отдал приказ об аресте Дантеса на день позже, это могло бы случиться.       И все же столь желанный акт случился… Только во сне и не с Дантесом, а с Вильфором, уже которую ночь сладким ядом страсти, пробиравшимся к ней в постель. Уже который день перед мелькал каждый его жест, каждый взгляд, невольно брошенный в ее сторону. «Мадемуазель, пардон, мне жаль…» — и эта фраза, произнесенная бархатным голосом, все еще звенела в ушах, как должны были звонить колокола в день их с Дантесом венчания. — Вы так очаровательны, когда спите. — Шепчет она, склоняясь над прокурором и поглаживая его резко очерченную скулу. — Рене, дорогая моя… — бормочет, сквозь сон Вильфор. — Я не Рене!       Холодно отвечает она и садится напротив прокурора, с любопытством изучает, как он, встрепенувшись, будто услышавший вдали выстрел зверь, оглядывается по сторонам. Несколько секунд проходит, прежде чем он успевает привыкнуть к полумраку, пеленой застилавшему взор, и понять, что за худенький призрак в темно-синем платье перед ним. — Мерседес…       Ее имя невольно срывается с губ королевского прокурора. Только с ее появлением кабинет мог наполниться хрупким пьянящим ароматом личи и сандала, который он еще в день ее венчания запомнил, пожалуй, на всю жизнь. Впрочем, как и ее в белоснежном платье, с фатой и крошечными алыми розами, вплетенными в густые черные, как воронье крыло, волосы, собранные в замысловатую прическу. Такая прекрасная невеста: красивая и личиком, и фигуркой, слегка робкая от волнения и в то же время слишком возвышенная для простого моряка.       Дантес… А что же с этим милым юношей? Лучше бы и не вспоминать о минувшем допросе, о том, как королевский прокурор посматривал на него, пытаясь забыть прикосновения Мерседес к щеке жениха. Но более всего он хотел стереть из памяти тот момент, когда, будучи опьяненным игрой в кошки-мышки, едва сдержался, чтобы не вцепиться в шею моряка. Тогда он стоял и долго смотрел на юношу. Слишком долго. До неприличия долго. — Что вы здесь делаете? — опомнившись, с какой-то надеждой в глазах спрашивает Вильфор.       Юный призрак не отвечает, только игриво скользит пальчиками по стопке бумаг, царапает ноготком первый матово-бежевый, словно пудра, что недавно рассыпалась в ее шкафчике, лист. Всматривается в его глаза так, будто знает правду и ждет раскаяния. Кто теперь палач? — Рене, значит, так ее зовут. Вы верны ей, господин Вильфор? — ее ручки медленно подбираются к темно-серым лентам корсажа, тянут их, ослабляя. — Да… — Он не слышит себя из-за шума в ушах, похожего на тот, что обычно сопровождает глубокий сон. А, может быть, все так и есть? Да, это лишь прекрасный сон: в жизни она бы ни за что не была так спокойна с человеком, отнявшим у нее любимого. И все же это слишком дерзкий сон — она недоверчиво смотрит на него, словно знает, сколько раз он пытался представить ее вместо Рене. Мужчина поправляется. — Пока да… — Хм, «пока». Вот и я была верна своему жениху до вашего появления! — До моего появления? — Вильфор ошарашенно поднимается с кресла, намереваясь уже выставить ее за дверь. — Но это же безумие! Я-то здесь причем? — Безумием было лишить меня брачной ночи, господин Вильфор.       Ее голос звучит слишком сладко, как у морской сирены, что желает украсть жизнь очередной жертвы, или как у демоницы, что является ночью к мужчинам. Скорее всего, ее можно отнести ко второму. Даже блеск в темных глазах выдает в ней частичку адского пламени. Этот огонь уже лобызает низ живота, стоило ей только слегка поддаться вперед и запрокинуть голову, позволяя рассмотреть изящную смуглую шейку. Она окончательно разбирается с передними лентами корсажа: ее округлая грудь свободнее вздымается под плотной тканью. Остается только сзади расшнуровать корсет. — Ну же… вы ведь тоже хотите этого. — Томно выдыхает и, поднявшись, разворачивается к нему спиной. — Я же не слепая: заметила, как вы смотрели на меня тогда. Я уже которую ночь не могу спать из-за вас…       В мыслях проклиная себя за ту несдержанность на свадьбе, Вильфор все-таки подходит к ней, касается кончиками холодных пальцев ее хрупкой шейки и резко дергает ленты на корсете. Еще и еще, пока уже ничто не держит ее платье, которое она слегка приспускает, обнажая уже налившуюся грудь. — Позвольте мне познать, каково это! — выдыхает Мерседес в его губы и манящими движениями приподнимает подол.       Она издевается? Чего она вообще хочет? Скомпрометировать его? Но тогда и она будет опозорена. И все же, оставляя позади сомнения, Вильфор беглым взглядом исследует кабинет, где нет ни кровати, ни дивана. Что же, пускай это будет на столе, на кресле, на полу — где угодно. Только бы с ней. Только бы сейчас. Он осторожно подхватывает ее на руки, усаживая на край стола, припадает губами к голубоватой венке на ее шее, скользит вниз к темно-коричневым остреньким пикам и шепчет: — Что ж поделаешь? Закон…       И пока она пытается понять, что именно он имеет в виду, его руки уже изучают ее бедра, расправляются с последней преградой. Да, это был закон — он всегда желал то, что не могло принадлежать ему. И сейчас, утыкаясь кончиком длинного носа меж девичьих ключиц и повторяя эту фразу, будто умирающий, что в агонии шепчет разное, бессвязное, но для него имеющее смысл, королевский прокурор опустил пальцы на крошечную горошину, замерев в нерешительности. Она еще может передумать, оттолкнуть его, одеться, выбежать из кабинета и никогда больше не вернуться сюда. Это единственный правильный выбор. Тогда все начнет налаживаться: они оба постараются забыть об этом несовершенном преступлении.       Но девушка только ближе придвигается к нему, сомкнув руки у него за шеей и шире разведя ножки. Он продолжает — осторожно очерчивает розоватый комочек и едва заметно улыбается, когда она шипит, кусая обнаженную мужскую шею, с которой еще в самом конце рабочего дня был грубо сорван галстук, так же быстро, как тело висельника, что с глухим хрустом в позвонках и судорожным танцем летит в вечную белеющую пустоту.       Казнь? Да, казнь — вот на что похоже все происходящее в этом кабинете. Каждый полустон при очередном движении его пальцев, каждый стыдливый (теперь-то он видит, что она так старательно скрывала за маской вожделения) взгляд, каждый неумелый толчок навстречу его руке — все это разжигает в его чреслах пламя не меньшее, чем тот огонек азарта, что вселяет предвкушение чьей-то смерти в душу самого безумного палача. Он отстраняется, пробует на вкус капли ее желания, которое уже нельзя сдерживать, как прежде, и после — осторожно проникает в нее тем же пальцем, словно оценивая узость и податливость. Свободной рукой Вильфор расправляется с брюками, бельем…       Впервые тихие стоны девушки сменяются одним звонким, болезненным, а ее ласковые поглаживания белоснежной рубашки уступают скользящим вниз полосам от ногтей. Немного непривычно, будто ресница попадает в глаз и царапает его. — Мадемуазель, — выдыхает Вильфор, склоняясь над ее ушком, — позвольте заметить, вы особенно сладкая и… тесная.       От его слов по телу пробегает что-то, похожее на легкий разряд тока: Мерседес вздрагивает и отворачивается, стараясь скрыть от него румянец, подступивший к нежным щечкам. Ей рассказывали, что это больно. Она слышала, что стыд — частый спутник этого. Но не могла предположить, что его порождают подобные фразы, которые в следующее мгновение вызывают новое чувство — приятный теплый спазм в глубине юного лона, с трудом, но все же принимающего мужское естество.       Не давая ей изучить книжный шкаф, расположенный в углу кабинета, королевский прокурор касается ее остренького подбородка и заставляет повернуться к нему. Смотрит в ее большие темные, словно адская бездна, где по углам скачут чертики, глаза и толкается глубже, позволяя смазанному искрами возбуждения алому бутону уткнуться в нее. Девичий крик не оглушает, напротив — кажется, что королевский прокурор теперь слышит даже топот мышей под крышей. Он слышит все: от шума прибоя за окном до трепетания крыльев мушки, застрявшей в паутине. Все, кроме шагов старого сторожа, очевидно, заснувшего на посту. — Кстати, — он крепче сжимает ее бедра, возможно, до голубоватых следов, и, позволив Мерседес немного привыкнуть к нему, продолжает двигаться, — как ты прошла мимо сторожа? Он же никого не пускает! — Но только не заботливую супругу к ее вечно задерживающемуся на работе королевскому прокурору.       Замечая тень возмущения в его серо-зеленых глазах, она целует его в кончик носа и льнет к нему, как маленький уличный котенок к первому, кто решается погладить его. Все же он мирится с ее выходкой, впервые выходит из нее полностью, дразнит и очень медленно погружается снова, стараясь прогнать неуместное, по его мнению, сравнение с маленьким ребристым монгольфьером, таким, как вытянутый китайский фонарик. Но это дается ему нелегко: она такая же горячая и узкая. Невыносимо. Как только она роняет более громкие стоны, а ее мякоть начинает сильнее сжимать его, Вильфор впервые забывает об обещании, данном самому себе еще четверть часа назад — быть осторожным с ней в первый раз. Его движения теперь более размашисты, резки, безумны. Его палец все еще скользит по припухшей горошине, вызывая новый прилив дрожи в ее теле.       Мерседес сдается — срывается на галоп и вскоре, выгнувшись в судороге, подобной той, что охватывает висельника в последние мгновения его жизни, и прижавшись ближе, бессильно роняет голову ему на грудь. Теперь эхом по кабинету блуждают только сдержанные стоны королевского прокурора. Жарко. Оказывается, в этом кабинете по вечерам ужасно душно. В поисках спасения от этой жары, от пламени, что вот-вот испепелит ее, девушке только остается опуститься обнаженной спиной на прохладный стол, потянув за собой Вильфора. Ее смуглые руки опускаются на широкие мужские плечи. Она вздрагивает, ощутив напряжение в мышцах под бледной кожей, настолько сильное, что, кажется, от лишнего движения могут хрустнуть ключицы точно так, как ее перехваченные королевским прокурором ладони. Он сжимает их, едва ли не ломая хрупкие фаланги, но она только сильнее выгибается навстречу жадным толчкам.       В тусклом свете последних тающих солнечных лучей Мерседес прикасается к длинной вене на его шее. Она бешено пульсирует под кончиками пальцев, как будто сейчас лопнет, стоит только надавить посильнее. И, похоже, чем сильнее кровь бьется, тем чаще складки на переносице и брови мужчины образуют некий «домик». Подобная пульсация ощущается и внутри, когда, достигая долгожданного пика, мужчина ускоряется, и в следующее мгновение она чувствует что-то горячее, словно кипящее на огне молоко, заполняющее ее полностью…

***

— Вильфор! Вильфор! Да остановись же ты! Нам надо поговорить! — в темном коридоре выкрикивает мадам де Морсер, догоняя королевского прокурора, и непростительно дерзко хватает его за руку и тащит в ближайшую комнатку, запирая дверь. — Вас тоже, мадам, пугает этот бал неизвестного графа?       Сколько холодной надменности в его голосе, будто ничего не произошло двадцать лет назад. Словно все эти годы, каждый день она не встречалась с милым напоминанием о том вечере. И все же в на первый взгляд равнодушных глазах, в которых навечно застыли свинцовые капли дождя и зеленоватые листья, начинают сверкать белоснежные искры. Столько долгих лет он наблюдал за ней со стороны, при каждой встрече держа в кармане пальто медальон с ее фотографией, когда-то украденной из вещей Дантеса. Каждый раз, замечая ее в парке с мальчишкой на год старше его Валентины, королевский прокурор царапал ногтями золотую поверхность, с тихим треском ломая их. — Или… вам угодно поговорить кое о чем другом? — Вильфор хочет прикоснуться к ней, вновь почувствовать ее нежную кожу под своими ладонями, но у него получается только зацепить подушечками пальцев ее бордовые перчатки.       Тишина шипит, словно змея, и так же болезненно кусает разум. Королевский прокурор делает осторожный шаг к ней, простирая руки, как обычно делает отец, ожидая, когда ребенок заключит его в объятия. Она сама не выдерживает этой тишины, подобной пытке перед казнью, и припадает к его губам с давно забытой лаской. Он отвечает, жадно прижимает мадам де Морсер к груди, обнимает ее плечики, будто голодный бродяга, что цепляется за еще теплую булку хлеба. — Он — твой сын… — ее дыхание опаляет рот Вильфора, когда он слегка толкает ее на диван и нависает над ней. — Им нельзя… понимаешь?       Королевский прокурор вздрагивает. Он предполагал. Догадывался. Мечтал? Отчего бы нет: были же основания. Непохож мальчишка на недоношенного. И уж тем более он непохож на де Морсера. Но она все это время молчала. И только сегодня решила рассказать. Почему же?       Он всматривается в ее прекрасные, подобные двум искрам янтаря, глаза и, когда на них выступают крошечные слезинки, понимает, в чем дело. Она что-то видела. Скорее всего, это «что-то» связано с тем, как Валентина неловко отдергивала подол платья остаток вечера, пока он беседовал с графом. Да, видела, могла что-то не договаривать из-за светской привычки, из-за приличия, но перед ним была его маленькая каталонка, его Мерседес, чьи глаза никогда не могли обманывать. — Мы все уладим… — Как в бреду, шепчет он, упираясь ладонями в подушки по обе стороны от ее головы и мягко толкаясь меж все таких же стройных ножек. — Об их браке не может быть и речи…