motion

Куча эмоций расцветает в джихуновой груди в тот момент, когда его творчество безжалостно пережевывается чьим-то авторитетом. И самая первая — отчаянное желание выключить их все, закрыться абсолютно от всего, чтобы не выдать себя лицом. Он сам подставился сильнее, чем обычно, только для того, чтобы в него потыкали, разворошили все внутри и, в конце концов, выкинули за непригодностью. Заданием было движение. Поймать движение на камеру, и кроме этого, учесть еще пятьдесят правил. Стоит ли говорить, что Джихун забил на них? И сделал это сознательно, потому что каждый раз, имея столько условий, он чувствовал себя запертым в крохотную коробку. Что ж, все остальные из группы принесли фотографии с откровенным и очевидным движением. Размытый фон, развевающиеся волосы, много-много мыла… Джихун же… Ну, Сынчоль наверняка бы сказал ему, что это уже слишком. Джонхан бы согласился с Сынчолем, но сказал бы отправить эту работу в любом случае. Джихуновы фотографии были черно-белые, снятые с близкого расстояния. На них надо было смотреть и смотреть, очень долго приглядываться, чтобы понять, что запечатлена была кожа и мышцы. Напряженные мышцы, расслабленные мышцы, четкие линии и мягкие изгибы. Мышцы в движении. Джихун не думал, что это будет так сложно понять. Для фотографий ему пришлось вызвать натурщика — одного из тех ребят, что частенько позировали студентам творческих специальностей, — найдя его номер на доске перед корпусом искусств. И честно говоря, Джихуну казалось, что мышцы в движении — банальный сюжет… Ну, а если кто-то в аудитории смог разгадать, что фотографии были сделаны, пока Джихун втрахивал парня в матрас, — то плюсик им за догадливость. В конце концов, секс — это тоже движение. Джихун написал ему, сказав, что нужно будет только раздеться и немного попозировать — к счастью, джихунова крохотная квартира успешно выполняла функции студии. Так вот, они успели сделать всего несколько фото, затем парень попросил взглянуть на них, Джихун послушно шагнул ближе, и парень тоже сделал шаг вперед… а затем каким-то образом его ладони оказались на джихуновой шее, а губы на губах… Так все и вышло.  — Ты сказал, тебе нужны мышцы и движение? — выдохнул тогда парень.  — Угу-м-м, — промычал в ответ Джихун, легко оставляя красные метки на его шее, которые должны были продержаться до того момента, пока Джихун не заставил бы его кончить и не вытолкал бы вежливо из своей квартиры.  — Тогда сделай фото прямо сейчас, — сказал он, и Джихун послушался, думая о том, как же это невозможно возбуждающе. Любовь ради искусства, подумал он, начиная снимать. Когда они закончили, Джихун поджег сигарету, отвлеченно глядя, как парень одевается, и благодаря всех богов, что тот не демонстрирует никакого желания остаться. Еще в начале они сразу договорились о цене, и Джихун уже потянулся за кошельком, но незнакомец остановил его посреди движения:  — Мне будет неловко, если ты сейчас заплатишь, — сказал он, и Джихун рассудил, что он был прав. Это странно — давать кому-то деньги после секса.  — Мне будет неловко, если я не заплачу, — сказал Джихун, и это тоже было правдой. Они оба были художниками, которые просто пытались жить. Выживать. И Джихун чувствовал себя так, словно просто использовал этого парня. В голове он продолжал называть его «этим парнем», потому что даже не спросил имени, а если он сам представился, то Джихун тут же забыл. Его натурщик выглядел молодо. Не то, чтобы Джихун считал себя намного старше, но черты лица парня заставляли его выглядеть почти невинно. Мягкой была челка, падающая на глаза, мягким был четкий изгиб линии челюсти, и даже разрез глаз был таким. И все это складывалось в него.  — Тогда угости меня кофе, — предложил он, сверкнув глазами. Такой красивый. — И мы будем квиты. Джихун так и сделал. Вытащил телефон из кармана и купил старбаксовскую подарочную карточку с надписью «Thanks for giving your all», потому что ему показалось это забавным, и отправил ее парню, который уже заканчивал приводить себя в порядок. Телефон ожил в его кармане, он вытянул его, прочитал сообщение и посмотрел на Джихуна, пускающего дым. Рассмеялся тихо и невесело.  — Точно. Что ж, еще увидимся, — сказал он.  — Когда-нибудь, — ответил Джихун, но дверь за ним уже закрылась. Итак, успешно выключив эмоции, бурлящие после критики профессором его работы, Джихун сбегает из аудитории, четко осознавая, что у него есть несколько минут — затем негодование вернется опять само по себе, и лучше бы ему к этому моменту найти уединенное место, где можно выпустить злость. Он поднимается вверх по лестнице на террасу, на которой никто не бывает, потому что подниматься на разваливающемся лифте туда слишком долго, а идти пешком шесть этажей — не выход. Кому: Джонхан как думаешь слишком нагло сдать своему профессору фото где ты занимаешься сексом? От кого: Джонхан ну это мощный ход я готов рассудить если скинешь пикчи Джихун ценит попытки Джонхана приободрить его, но, к сожалению, слишком поздно, потому что злость уже накатывает с новой силой. Ну кто вообще устанавливает такое количество правил для искусства, прекрасно осознавая, что искусство — это прежде всего самовыражение, имеющее бесконечное количество форм. Почему их заставляют копировать готовое вместо того, чтобы побуждать к переосмыслению? Почему джихунова работа была отвергнута только из-за того, что он не последовал правилам, когда вся концепция искусства о поиске новых путей. Он думает о том, как преподавал бы сам, будь профессором, и злится еще больше. Он думает о всех тех, кто был искренен со своим творчеством, несмотря на любые ограничения, и стискивает зубы. Он думает о том, что только в искусстве он так уязвимо открывает себя, и, как вода жжет открытую рану, так и малейшая критика ощущается ударом под дых. И это была одна из его проблем: невозможность отделить себя от своих работ. Задача, у которой не было решения, потому что в каждой джихуновой работе, в каждой снятой фотографии хранился кусочек его души. Он не был уверен, согласился бы он променять это ощущение на его отсутствие, но сейчас критика отзывалась внутри него болью. А он наверняка будет получать критику всю оставшуюся жизнь, и рано или поздно эта боль сделает его сильнее и закалит его характер, однако сейчас Джихун просто чувствовал себя маленьким, неумелым и непонятым. И жалким, потому что определенно нет причины чувствовать себя настолько разбитым из-за чертового задания. Вечером Джихун курит у окна и мечется между злостью и обидой, а затем все смешивается воедино и уходит, оставляя осадком самую отвратительную для Джихуна эмоцию — полную апатию. Отчужденность, вызывающую желание расцарапать себе лицо, потому что лучше уж чувствовать боль, чем не чувствовать вообще ничего. Тогда он начинает думать, что, возможно, он не должен заниматься искусством. Что он не настоящий художник. Что искусство вовсе не возвышенная материя, а нечто совершенно обыденное. Что ему просто стоит принять это и подстроиться, невзирая на то, сколько придется потерять в процессе. Что, возможно, Джихун ужасен в самовыражении и общении, в то время как искусство — именно о создании связи. Эти мысли ощущались отстойно: Джихун был не такой уж восхитительной личностью, и это нормально, потому что через объектив Джихун нашел способ взаимодействовать с этим миром — и этот способ был прекрасен. И ему хватало этого — ровно до тех пор, пока не оказывалось, что этого мало. Ты слишком пессимистичен для человека, которым движет любовь, сказал ему когда-то Сынчоль. И был абсолютно прав. Поэтому Джихун бездумно листает фейсбук, пытаясь найти занятие на ночь, лишь бы не оставаться в своей квартире, жалея себя. Оказывается, неподалеку затевается универская вечеринка, и Джихун сильно сомневается, что ему попадется что-то получше, и идет проверять. Черт, он даже приносит с собой камеру и делает несколько снимков девчачьих распущенных волос в движении, уже видя воочию, как одобрительно покивает его профессор, если Джихун принесет ему что-то такое — пустое, скучное и чужое. Вот что такое саморазрушение — отказ от художника внутри себя и от самого искусства. Так Джихун думает, осушая одним глотком пластиковый стаканчик в своих руках. Огни отсвечивают голубым, и это странно, что кто-то так потратился на профессиональные клубные лампы. Джихун пролистывает сделанные фотографии и морщится от их пустоты. В них есть движение, но нет смысла. Затем наступает момент, когда Джихун начинает жалеть о своем деструктивном решении прийти сюда — это место и все эти люди не заполняют пустоту. Он отправляет стаканчик в мусорную корзину и подносит камеру к лицу, обещая себе одну-единственную фотографию, после которой он уйдет. Он смотрит в видоискатель, отыскивая что-нибудь, чем сможет закрыть гештальт сегодняшней ночи, а затем кто-то занимает все пространство в кадре. Все обретает резкость. Теперь все в нем кажется Джихуну острым и порывистым: челка, падающая на глаза, изгиб линии челюсти, разрез глаз. Он танцует, и в его танце нет ничего сложного и ничего особенного, но он танцует, и джихуновы пальцы двигаются почти инстинктивно. Если бы кто-то спросил у него, настроил ли он ISO, диафрагму, выдержку, Джихун затруднился бы ответить. Все просто, его модель танцует, и он жмет на затвор, пока внутри все скручивается от ощущения, что как только он опустит камеру, эта картинка исчезнет. Он все же опускает камеру, чтобы проверить фотографии, и, листая их, искренне думает, что они не передают всего. Раньше, когда Джихун был совсем маленьким, он пытался запечатлеть закат дерьмовой фотокамерой своего телефона и думал, что ему нужна нормальная камера, чтобы передать все таким, какое оно есть. Затем он купил профессиональную камеру и загорелся желанием поймать «правильный» закат. Однако новое фото было не лучше старого. Джихун быстро уяснил, что каждый закат был неповторимым, и перестал пытаться. Скрывающееся за горизонтом солнце было таким живым и таким необъятным, что просто не подчинялось чему-то искусственному. Это даже забавно — люди изобрели камеры, чтобы хранить и запечатлевать события, потому что человеческая память несовершенна. И что забавнее: вопреки всей людской гениальности, живые вещи не хотят храниться на неживой бумаге. Возможно, некоторые воспоминания должны храниться только в памяти. Когда Джихун смотрит на свою модель через видоискатель, он чувствует тот же страх, ту же неспособность захватить красоту объективом. Он слишком живой и необъятный, как солнце, чтобы попасться на камеру так просто. Джихун полностью опускает камеру и вытаскивает пачку сигарет из заднего кармана, направляясь к двери черного хода и устраиваясь на ступеньках лестницы. Иногда лучше сбежать, чем чувствовать, как сходишь с ума, наблюдая за едва знакомым парнем на танцполе. Он не понимает, перестанет ли он сегодня чувствовать себя таким… выставленным напоказ. Джихун смеется в ответ своим мыслям, думая о том, насколько же субъективна красота, и то, что кажется ему красивым, может не быть таковым, а объективную красоту еще попробуй найти. В конце концов, он всерьез рассматривает вероятность того, что давно сошел с ума, и ни одна эта мысль не имеет смысла.  — Развлекаешься? — спрашивает его натурщик, подходя со спины. Джихун приветственно машет ему рукой, в которой зажата сигарета, и усмехаясь с сожалением.  — Те, кто развлекаются, не сидят на ступеньках, пока внутри вечеринка, — говорит он.  — Резонно. У меня есть вопрос получше. Ты снимал меня, да?  — Да, — открыто говорит Джихун, даже не рассматривая ложь в качестве ответа.  — Я могу посмотреть? — спрашивает он, и Джихун думает «Да пошло оно все к черту». Он двигается, давая парню возможность сесть рядом, и отдает ему камеру. Смотрит, как он листает и листает, пока не доходит до черно-белых фотографий с прошлой недели.  — Точно. Как все прошло? — спрашивает он.  — Я не помню твоего имени, — одновременно выпаливает Джихун.  — А я тебе и не называл свое имя, — отвечает парень, и это облегчение — не считая того, что теперь Джихун наверняка выглядит еще большим мудаком в чужих глазах.  — Ладно, — выдыхает Джихун. — Могу я тогда узнать, как тебя зовут?  — Сунен, — отвечает парень с небольшой улыбкой.  — Джихун.  — Я знаю. Один из лучших фотографов на курсе и все такое, — Сунен говорит, пожимая плечами, и, честно говоря, Джихун хмурится, понятия не имея, о чем он. — Я шучу. Я видел твое имя на работах у тебя дома. Джихун кивает.  — Отвечая на твой вопрос, все прошло дерьмово, Сунен. Но это не твоя вина.  — Разумеется, не моя, — хмыкает он, опуская взгляд на экран камеры. — Хотя, это горячо.  — Что именно? Сдать своему профессору работы, на которых мы занимаемся сексом?  — Делать то, что тебе самому кажется правильным. Хотя твой вариант — конечно, тоже. Джихун улыбается носкам своих кед. Сунен — просто нечто. Он делает любое место — своим, и это почти не имеет смысла, но только не для Джихуна. Он теряется в мыслях, задумчиво теребя отворот на джинсах, и резко оказывается вытянут из своего мира звуком затвора.  — Прости, — быстро извиняется Сунен, опуская камеру, как будто за попытку сфотографировать Джихуна здесь карают смертной казнью. Но он все равно улыбается — и широкая улыбка заставляет его выглядеть беззаботнее. И это, объективно, тоже очень красиво.  — Дай посмотреть, — говорит Джихун, зажимая сигарету уголком губ и возвращая камеру себе. Фото, разумеется, ужасное. Совершенно очевидно, что Сунен впервые держит в руках профессиональную камеру. Ракурс завален в сторону, неверно подобрана яркость, все размыто. И несмотря на это, Джихун видит в этом особую целеустремленность.  — Ну что? Скажи, у меня талант? — спрашивает Сунен. Джихун фыркает, кликая зумом.  — Определенно нет. Суненова улыбка нисколько не тускнеет. Он оказывается ближе, тоже заглядывая в экран.  — На мой взгляд, выглядит очень мило.  — Это потому, что ты не знаешь, на что смотреть, — назидательно говорит Джихун.  — Я смотрю на тебя, — Сунен переводит взгляд с изображения на Джихуна во плоти, сидящего так близко, что они прижимаются предплечьями. — На что мне еще смотреть? Джихун думает, перечислить ему все объективные ошибки этой фотографии или просто молча удивиться, в какой момент Сунен умудрился перевести все это во флирт. Когда они встретились впервые, он вел себя совершенно иначе, и ему кажется, что и для Сунена изначально их встреча должна была быть исключительно работой, пока что-то не пошло не так… В конце концов он решает сказать. Осознает Сунен или нет, но зацикливать фотографию на одной вещи, когда в кадре есть бесконечное количество других, на которые стоит обратить внимание, — неправильно, и это вызывает диссонанс в голове Джихуна. Все равно что пытаться ухватить двумя руками что-то необъятно огромное — невозможно. Джихун осторожно начинает:  — Ну, для начала, угол неправильный, — говорит он, вытягивая сигарету изо рта. — Ракурс завален, и не то чтобы это было совершенно неправильно, просто композиция так не работает, когда камера близко к объекту. Здесь плохое освещение, а ты ничего не настроил, поэтому снимок выглядит таким зернистым. И резкость тоже неправильная, а объект не в фокусе… Джихун мог бы продолжить, ему есть что сказать, но, кажется, проблема в том, что Сунен не слушает.  — Я понял, — говорит он, и Джихун не смотрит на него, но чувствует, как чужой взгляд прожигает в нем дыры. — Давай поспорим? Проведи со мной эту ночь. И если бы Джихун не был таким уверенным курильщиком, он наверняка поперхнулся бы дымом.  — Ты, как обычно, прямолинеен, — бормочет он. Возможно, если сильно постараться, все же можно провалиться сквозь землю.  — Не в том смысле, — добавляет Сунен, как будто в первой фразе и не было никакой двусмысленности. — Просто давай немного потусим вместе? Ночь же длинная. И разреши мне пофоткать твоей камерой? Джихунова первая реакция — отказаться, но Сунен не дает ему возможности, продолжая, пока Джихун выдыхает дым.  — Если к концу ночи у меня получится хотя бы один снимок, который ты со своим профессиональным взглядом назовешь объективно не совсем ужасным, тогда я выиграл.  — Выиграл что?  — Свой кофе. Ты угощаешь.  — А если выиграю я?  — Выбирай, что хочешь, — пожимает плечами Сунен. — Я могу снова попозировать тебе. Могу ежедневно присылать твоему профессору письма с фразой, что у него совершенно нет вкуса. Или могу оставить тебя в покое. Джихун смеется в ответ на это.  — Кажется, ты слишком уверен, что выиграешь.  — Что-то вроде того, да, — улыбается Сунен, и серьезно, как это вообще возможно, что улыбка на его лице не меркнет ни на мгновение. — Я хорош, когда дело доходит до необоснованной самоуверенности! И самое ужасное, что Джихун действительно не против. Так или иначе, ему нечего терять.  — Слушай, — продолжает соблазнять его Сунен, — худшее, что может с тобой произойти — тебе придется купить мне кофе. И если уж эта идея так тебе отвратительна, я могу даже принять еще одну карточку.  — Хочешь сказать, делаешь это ради кофейной карточки? — мягко смеется Джихун, потому что он никогда раньше не встречал кого-то настолько… настолько Сунена. Он просто сам по себе такой.  — Конечно, нет, просто карточкой я даю тебе путь к отступлению. Но я делаю это, чтобы провести время с тобой, — говорит Сунен открыто, ошеломляюще честно и до опасного очаровательно. Джихун и сам не до конца осознает, но Сунен просто пришел, сел рядом, вобрал в ладони океан, в котором Джихун безнадежно тонул, перелил в бутылек и отдал обратно Джихуну со словами «Это твое. Живи как хочешь». Джихун понимает, что Сунен — сплошная озорная проблема. В нем столько всего, что он, огромный и любопытный, захватывает собою все пространство. Джихун не понимает его, и это его проклятье — всю жизнь тянуться к вещам, которых он не понимает. Поэтому спустя несколько часов, когда солнце все еще не взошло, но горизонт начинает краситься темным пурпуром, Джихун, хмурясь, пролистывает фотографии. Ни одного снимка в фокусе. Ночные огни портят все, что Сунен пытался захватить в кадр, и многие фотографии — просто блюр… Но в этом есть что-то особое. Когда-то Джихун читал о том, что, становясь старше, люди теряют возможность удивляться и привыкают к этому миру. Но для детей — в мире всегда все новое. Каждый раз разное. Дети способны удивляться бесконечно. И именно это Джихун видит в суненовых фотографиях. Джихун смотрит через них на мир не своими глазами, и, господи, чувствует себя живым, как никогда. Ни одна из фотографий, выражаясь языком Сунена, «объективно не совсем ужасная». Объективно — они все кошмарные. Но вот удача, Джихун никогда не считал себя «объектом» — и все его личное, субъективное и внутреннее считает, что эти фотографии прекрасны. Он думает, что, возможно, их автор тоже прекрасен. Он вздыхает и поднимает взгляд на замершего в ожидании Сунена:  — Так что, когда встретимся на кофе?

***

Джихун просыпается в чужой комнате, щедро затопленной солнечным светом, и первое, что он видит — суненову фигуру, сидящую напротив окна. Он выглядит невозможно великолепно в рассветном сиянии девяти утра, и у Джихуна зудят кончики пальцев от желания потянуться к камере. В такие моменты он жалеет, что он не настоящий художник, управляющийся кистью и красками, потому что тогда он мог бы рисовать Сунена все время, не беспокоя его звуком затвора камеры. В нем назревает внутренний конфликт. На Сунене лишь белье и расстегнутая белая рубашка. Джихун хочет сделать фото в профиль, затем приблизить кадр к шее, где изгибается воротник, захватить камерой положение его руки и скрещенные лодыжки. Джихун берет в руки камеру, включает ее и наводит на него видоискатель, выжидая нужный момент, чтобы сделать одну-единственную фотографию, на которой Сунен не позирует. Момент наступает, когда Сунен прикрывает глаза, подставляя лицо солнцу. Это странно, сказал бы Сунен, но даже закрывая глаза, я вижу ярко-оранжевое солнце под веками, и это заставляет меня думать о том, какие у людей тонкие веки, это странно. Джихун улыбается и ждет, пока кадр не выстроится идеально так, как он хочет, и жмет на кнопку. Камера издает привычный звук, и, что ж, это неизбежно, Сунен поворачивается к нему. Джихун был неправ, думая, что сможет захватить только один кадр, потому что вот этот момент, когда Сунен поворачивается, не успевая ничего изобразить, он запечатлевает тоже. Неуверенную улыбку на его губах, смущенный наклон головы, руки, взлетающие, чтобы прикрыть лицо.  — Хватит, — фыркает Сунен, и Джихун улыбается еще шире за своей камерой. Он больше не снимает, но если Сунен краснеет только от того, что Джихун целится в него объективом, он не видит ни одной причины останавливаться.  — Не-а, — говорит он, и Сунен фыркает еще раз, снова отворачиваясь к окну, демонстрируя Джихуну красные кончики ушей. Джихун опускает камеру, просматривая фотографии, приближая, проверяя детали, чтобы убедиться, что все получилось именно так, как должно было. Как и каждый раз, он теряет счет времени, пока суненов голос не выдергивает его из этого состояния.  — Ты сейчас прекрасно выглядишь, — говорит Сунен, и Джихун непонимающе моргает ему.  — Хм? — он прекрасно услышал, но Джихун никогда не знает, что отвечать, когда Сунен говорит о нем так. Джихун не большой любитель говорить о себе.  — Ну, во-первых, ты совершенно обнаженный в моей постели… Джихун запоздало осознает, что ему следовало просто сказать «спасибо», потому что теперь Сунен настроен продолжить, и тепло, расползающееся внутри Джихуна, может сжечь его дотла. Он иногда удивляется, разве не болезненно жить в вечном ощущении эмоциональной заполненности, разве не болезненно быть таким огромным и всеобъемлющим, как Сунен? В нем столько жизни, что Джихуну кажется, когда-нибудь он больше не сможет справляться с этим.  — Твои волосы растрепаны; нос, щеки и губы розовыe, как всегда, когда ты просыпаешься. И ты держишь камеру, как оружие. Это сексуально. Как античные статуи — обнаженный воин с копьем. Максимальная уязвимость и одновременно готовность к бою. Понимаешь? И господи, чертов Сунен такой невозможный, что Джихун уверен: он никогда не встречал кого-то настолько же невероятного.  — Напомни мне никогда не приглашать тебя в музей. Кто знает, как на тебя повлияет множество обнаженных статуй.  — Хэй, я супер вежливый и толерантный, но мне не хотелось бы заниматься сексом со статуей, — говорит Сунен, возвращаясь в кровать и падая поверх Джихуна. Джихун одаривает его укусом в подбородок, а затем целует в то же место. — У меня есть вопрос, который я никогда не задавал.  — О чем? — интересуется Джихун куда-то в теплый изгиб его шеи. Сунен пахнет солнечным светом.  — О той ночи. Ты мне соврал о моих снимках?  — Ты спрашиваешь меня, были ли они объективно ужасны? — неразборчиво бормочет он, и Сунен передергивает плечами в его объятиях.  — По сути, да. Джихун не любит врать. И, вообще-то, той ночью он тоже не соврал — он осторожно выбрал слова, чтобы не говорить, что снимки были отстойными.  — Тогда, да, они были не очень.  — Хорошо. Рад слышать, — смеется Сунен, и Джихун понимает.  — А теперь спроси то, что действительно хотел узнать? — подталкивает он его.  — Ты и сам знаешь, что я хотел узнать. Но да, я хотел быть уверенным, что понравился тебе. Что дело было во мне, а не в фотографиях.  — Конечно, дело было в тебе, — говорит Джихун, — но и в фотографиях тоже. Они бы меня не убедили, если бы их сделал кто-то еще. Мне понравились не они, а то, как ты показал мне себя через них.  — То есть я нравлюсь тебе?  — Я сплю в твоей кровати, дурак. Очевидно, что ты мне нравишься.  — Я знал, — улыбается Сунен, — просто мне нравится, когда ты это говоришь. Джихун обхватывает его талию ногами, резко переворачивая их.  — Ты мне нравишься, — говорит он, прижимаясь поцелуями к суненовой шее. Он останавливается на уровне ключиц, слушая, как ускоряется его сердце. — Иногда мне кажется, я могу сойти с ума от того, как сильно ты мне нравишься. И, спускаясь губами по суненовой груди, Джихун думает, что этих слов так мало, потому что Джихун любит бесконечное количество вещей, но Сунена — бесконечно больше, чем их всех. Но пока что и этого достаточно. Ящик в квартире Сунена, забитый его одеждой, намекает, что только «пока что», и это нормально. Джихун плох в выражении эмоций, даже когда они бушуют внутри него ураганом, но, возможно, он научится. Возможно, когда-нибудь ему откроется уязвимость вне искусства, и он перестанет бояться быть уязвимым сам по себе. Возможно, он снова начнет фотографировать закаты. Возможно, он пришлет Сунену свои полароидные ню-фотографии. Возможно, он скажет Сунену, как сильно он его любит. Он не знает точно, что произойдет, но вот, что интересно, думает он, целуя бьющуюся пульсом жилку, когда Сунен вплетается пальцами в его волосы, у него куча возможностей, чтобы выяснить это.