pabo

Выдыхаю. От ментолового дыма чуть слезятся глаза. Затягиваюсь еще раз, зябко ерзая на широком пластиковом подоконнике от утренней прохлады. Задержав едкие пары никотина в легких, выпускаю воздух через нос. Я смакую свою возможную смерть с особым удовольствием, просто потому что однажды едва знакомый, уже слегка поддатый пацан с вечеринки со смущенно-глуповатой улыбкой на пухлых губах ляпнул, что я красивый, когда сизые струйки дыма выплывают из моего рта. Точнее, он зачем-то выперся вслед за мной на балкон квартиры, откуда через прикрытую дверь громко орал какой-то пошлый клубняк, вперился своими глазами-океанами и восхищенно протянул: "хё~он, у тебя так красиво дым изо рта летит!" В тот момент я, кажется, усмехнулся сомнительному комплименту малознакомого мальчишки и подумал, что он, верно, дурачок, но все же предложил попробовать, на что тот смутился еще сильнее и что-то долго лепетал, пряча глаза за густой лохматой челкой. Она тогда еще была угольно-черной и мягкой на вид и совсем не похожа на торчащий теперь на лбу клочок высветленного сена, а твой смущенно-восхищенный взгляд на меня был состоянием перманентным. И кажется, что прошло с тех пор не три года, а утекла целая вечность. Рассеилась так же красиво и неуловимо как сигаретный дым на продуваемом всеми сеульскими ветрами балконе чужой двушки. Чуть щурюсь, но продолжаю упорно смотреть сквозь ресницы на рассветное солнце. Раскаленный круг медленно, но неумолимо выкатывается из-за горизонта, плавя крыши сеульских многоэтажек-муравейников и разгоняя серость ночи. Люблю это время. Эту хрупкую, размытую границу света и тьмы: когда с одной стороны видимого небосклона еще теплится летняя ночь, а с другой уже зарождается новое утро. Когда с одного края Земли начинает свой отсчет еще один скучный день, а с другого конца утекают последние мгновения безвозвратной ночи. В такие моменты я задаюсь какими-то детско-наивными вопросами: А что, если бы всегда был день? Или только ночь? И можно предположить, что глупость передается воздушно-капельным путем, но, кажется, я заразился (уже неизлечимо) еще тогда, три года назад, через фильтр одной на двоих сигареты. Но знаете, если бы мне все-таки предложили остановить время, то я выбрал бы эти неуловимые предрассветные минуты ‒ когда за дверью балкона пьяный душный шум, а рядом твой ужасно смущенный несвязный лепет о погоде, мое неловкое молчание и самый уютный апрельский рассвет. Правда пока никто что-то и не предлагает, а я умоляю тебя не останавливаться. Солнце, окончательно выскользнув из мягких объятий горизонта, разбавляет серую палитру ночи теплыми красками и заливает все вокруг согревающим персиковым светом. Перевожу слезящийся то ли от дыма, то ли от особо ярких лучей взгляд с пылающего ласковым огнем светила вниз и уже без особого интереса смотрю на еще дремлющий город. И хотя одинокие машины уже ползут по широким серым шоссе навстречу дневной рутине, огромный сеульский муравейник только начинает раскручивать свои бесчисленные шестеренки. Отсюда, с высоты (не птичьего полета, конечно, но фееричного плевка из распахнутого окна), все такое маленькое, смешное и будто совсем игрушечное. Иногда, глядя на этот огромный, ужасно реалистичный лего-конструктор, я все же ощущаю себя птицей. Или даже Богом. Так и хочется поиграть этими блеклыми, словно пластмассовыми фигурками города далеко внизу. Или будь я все же птицей, то нагадить кому-то на плешивую макушку. На счастье, конечно. Только жаль я уже вырос, а внутренне давно состарился, хотя, как авторитетно /возможно для других/ утверждает Джин-хён, который и был тем самым: " знакомься, это Чимини, мой донсен из универа...", не теряющее надежды детство моментами заигрывает "в моей бледной костлявой заднице". И я вообще не хочу знать, откуда у него такая исчерпывающая информация. Может быть даже сейчас такой момент внезапной вспышки ребяческого авантюризма и бесстрашия, потому что в вяло-кисельных со сна мыслях всплывает одна, что подстрекает свесить босые ноги в открытое окно, будто это вовсе не 16 этаж. Будто это лавочка в парке и мне 5, а не 25. Вот за что я люблю последние этажи высоток, так это за вид и за свободу, пусть даже мнимую. Ведь никто не скажет, что я псих, сидящий голышом на раме. Ведь всем так насрать на других, что я удивляюсь, как люди еще не ходят зрачками в себя единственного. Разве что у угрюмого соседа в доме напротив, в процессе утреннего променада с чашкой отвратительно крепкого кофе, сигареты и усталой ненависти ко всему миру, промелькнет мысль, что идея того голого чувака в окне напротив совсем неплохая, и если уж совсем достанет, то можно повторить трюк и на бис уже выйти из окна насовсем. Жмурюсь от ярких ослепляющих лучей, отражающихся в окнах соседних домов, где почти в каждом есть такой уставший от мира сосед в процессе утреннего сеанса вселенского отвращения. Утренний сквозняк играет с тюлем и путается легкими зябкими пальчиками в моих волосах, шаловливо пробегаясь по голой спине. И мурашки играют в догонялки вдоль позвоночника. Подставляю лицо под струи прохладного воздуха, чтобы он сдувал непослушные пряди, и замираю, интуитивно чувствуя твое присутствие. Ладно, интуиция у меня так себе, но твой взгляд слишком осязаемый и пронзительный, чтобы не почувствовать, как ты буквально трогаешь им меня, скользишь от затылка к копчику, рисуя карту созвездий по твоим расцветающим пурпуром меткам. Ты молчишь и определенно желаешь сыграть в охотника и жертву, что жаждет быть пойманной разве что не сильнее самого охотника. /И когда только мы успели сменить роли? А протяжное смущенное "хё~он" превратилось в хриплое и наглое "да~ан", и с какого черта этот паршивец позволяет себе такую фамильярность?/ Я принимаю твои правила игры и почти старательно не подаю вида, что заметил тебя, и вновь затягиваюсь. Подкрадываешься своей мягкой, совершенно кошачьей поступью ближе, едва не вплотную, так, что я ощущаю твое горячее на контрасте с ветром дыхание на загривке. И я уверен, крайне довольно улыбаешься, любуясь гусиной кожей от самой кромки волос и до запястий. И вот никогда не привыкну к этому, никогда тело не перестанет на пике остро реагировать на твои взгляды, прикосновения и нежно-хриплый, обволакивающий голос. /засранец, так искусно играешь в морской бой с моими нервными окончаниями: убил, убил, убил.../ Хотя мне давно не 15, и остро-чувственный пубертат позади. Это правда парадоксально, как в танце и сексе ты поражаешь своей силой, гибкостью и почти женственной грацией, а в жизни вызываешь вечный испанский стыд за неуклюжесть движений и неуместность многих фраз. И, блять, это настолько гармоничное сочетание "грации кошки и ловкости картошки" в рамках одного низкорослого, безумно красивого человека с самыми соблазнительными и умелыми губами, маленькими ладонями с пухлыми пальчиками и самым теплым взглядом будет самой таинственной и нерешаемой загадкой для меня. /идеального в своей неидеальности, совершенного в своем несовершенстве парня с таким же милым как его перманентный румянец на высоких скулах и кончиках пирсингованных ушей, восхитительной светлой улыбкой, от которой трепещет даже мое черствое и разочарованное во всем сердце, ласковым прозвищем Чимини - пабо/ Ловишь мою руку с зажатой сигаретой и мягко скользишь пальцами до запястья, притягиваешь ко рту и глубоко затягиваешься. Улыбаешься одними припухшими со сна глазами-полумесяцами и выдыхаешь мне через плечо. Целуешь горячими губами в шею под ухом, утыкаешься носом в ключицу. Отнимаю свою руку с окурком, вытягиваю из него последний яд и отправляю в увлекательный полет из окна. Кладу ладонь на твой затылок, почесывая против роста волос короткий высветленный ежик. Я знаю, это неприятно, но до мурашек. 1:1 Мычишь куда-то в плечо, перехватывая мою руку, нежно целуешь в раскрытую ладонь и прикладываешь ее к своей щеке. Смотришь на меня. "Ну погладь меня, я же хороший мальчик." Смотрю на тебя, прищурившись и чуть склонив голову на бок. "Хорошие мальчики не ведут себя так плохо ночью и не курят." 2:1 Усмехаешься, прикрываешь глаза и трешься щекой о мою ладонь сам. ‒ Доброе утро, ‒ голос хрипловатый со сна и тягучий как патока. ‒ Утро, ‒ едва слышно, одними губами в ответ и закрываю глаза, когда ты обнимаешь со спины, сцепив руки на моем впалом животе. Кладешь острый подбородок на плечо, покрепче сжимая меня в объятиях. Задушишь ведь, мелкий засранец - качок. ‒ Больно, ‒ недовольно бурчу все равно ты знаешь, что мне приятно, поворачиваю голову, и ты не упускаешь момента, срывая с моих губ поцелуй с привкусом ментола и дыма. Короткий, почти невинный чмок. Но ты давно знаешь различие между чмоком и настоящим поцелуем. Очень хорошо знаешь и охотно практикуешь усвоенный материал. Рассматриваешь меня, ожидая ответного шага. Но ты же знаешь, что я его не сделаю. Смиренно вздыхаешь. И грустная улыбка мелькает на твоих губах. Закрываю глаза и откидываю в миг потяжелевшую голову на твое плечо. Я слишком сильно сросся с маской безразличия и скуки и пока что не готов расстаться с ней. Но порой, совсем редко каждую ночь тебе удается сорвать ее, обнажая меня настоящего. Иногда. Накрываешь мои губы своими, целуя уже чуть настойчивее и дольше. И на этот раз я отвечаю. Сжимаю твою нижнюю губу, покусываю, оттягиваю. Так люблю над ней издеваться. Знаешь, такие обычно называют "kissable lips". Такие не просто можно, а жизненно необходимо, обязательно надо целовать. И ты точно об этом знаешь. Приоткрываю рот, позволяя углубить поцелуй. Ты терпелив и лоялен ко всем моим выходкам и острым углам, нежен и мягок, понятлив. С каким-то мазохистским удовольствием раскрываешь свои горячие объятия, грудь нараспашку, и почти с радостью ранишься о мои шипы ‒ чертов романтик, начитавшийся сказок Андерсена. И пусть ты соловей, но я-то далеко не прекрасная роза, а скорее противный кактус. Но ты с готовностью терпишь мои скрипучие ворчания и недовольства, даря в ответ лишь яркую улыбку с этим чертовски милым кривеньким резцом и безграничную, теплую как утреннее солнце любовь. И мне, как жуткому эгоисту, сложно признать, что я тоже. Тоже люблю тебя. Но тебе я об этом не скажу. Слишком я, сука, гордый. Гладишь меня по волосам, путаясь пальцами в каштановых прядях, притягиваешь за затылок. Я почти задыхаюсь, но не в силах остановить тебя себя. Нехотя отрываешься от моих припухших губ, натягивая блестящую ниточку слюны между нами и медленно, глядя точно в глаза, облизываешь нижнюю. 2:2 Тц. Засранец. А через долгую секунду, пока я осыпаюсь на тысячи маленьких восхищенных мин юнги, ты уже увлеченно покрываешь мое лицо невесомыми поцелуями. Очерчиваешь пальцами скулы, гладишь линию подбородка, цепляя уголок губ подушечкой большого, скользишь по шее до ключиц, трепетно касаешься пальцами выпирающих косточек. Оставляешь кончиком языка влажную дорожку от яремной впадинки до подбородка и дуешь. Извращенец. Шумно выдыхаю и закидываю руки тебе на шею, царапая пальцами по стриженому затылку. Снимаешь меня с окна и легко несешь к развороченной еще с ночи постели. Бережно опускаешь на смятые простыни, будто я хрустальный. Не бойся, я хоть и тощий, но вредный ‒ так просто не сломаюсь. Нависаешь сверху, внимательно глядя мне в глаза. Прикрываю веки, чтобы не потонуть в этой глубине темных вод пусанского моря. ‒ Люблю, ‒ шепчешь ты, покрывая мою шею и грудь влажными поцелуями, пока твои теплые ладони нежно гладят меня по плечам и бедрам. Глубоко вздыхаю. "Мм, я тоже?", что крутится на языке, звучит совсем ужасно, и лучше я вновь оставлю тебя без очевидного ответа. Мой вредный характер позволяет только крепче обнять тебя за шею и потянуться за поцелуем, бросая ворчливое: ‒ Пабо... И ты тихо смеешься куда-то мне в живот и довольно улыбаешься, нежно прикусывая кожу на тазовой косточке. Ты же и так все знаешь. Твои тёплые пальцы пробегают по рёбрам и вниз, слегка сжимая талию, а раскрасневшиеся от поцелуев губы обхватывают бусинку темно-розового соска. Шумно выдыхаю, прикусывая щеку изнутри, а ты неотрывно смотришь в глаза, увлечённо рисуя языком неведомые мне узоры вокруг ареолы. Каждый раз ты играешь. Вынуждаешь сбросить маску незаинтересованности, поддаться искренним чувствам и желаниям. Ты отчаянно хочешь взаимной открытости, медленно, но старательно выманивая внутреннего меня на свет. Ты, видно, правда дурачок. Такой ужасно наивный, упёртый, но безумно сильный человек. Мы совершенно разные, и я до сих пор в недоумении, в какой именно момент ты забрался настолько глубоко, что уже пустил корни, крепко оплел ими сердце — не вырвать — и построил свой маленький домик внутри моей головы. Так скромно и ненавязчиво, сильно смущаясь, с греющим скулы румянцем прикоснулся к усталой душе, погладил нежно и приручил. Теперь ты в ответе. Ведёшь кончиком носа вдоль поджавшегося живота, оставляя невесомый поцелуй под пупком и подхватываешь за бледные щиколотки, удобнее усаживаясь между моих ног. И хотя я полностью обнажен, а ты только в мягких домашних спортивках, я совершенно тебя не смущаюсь. И дело совсем не в том, что за 3 года мы изучили каждый сантиметр тела друг друга. Мы зашли гораздо дальше, прикоснувшись к душам. И пусть я пока не готов тебе в этом признаться, но важно, что принял сам, что я в тебя — уже давно и неизлечимо. Тяжело дыша, я напряженно слежу за тобой из-под прикрытых век, сжимая в ладонях сбившуюся за ночь простыню. Ты снова это делаешь. Изводишь своими руками, губами, глазами... Выцеловываешь внутреннюю сторону бедра, прикусывая чувствительную кожу у самого паха, но не прикасаясь к напряженно прижавшемуся к животу члену. Узел, скручивающийся внизу живота, заставляет непроизвольно ерзать по постели и подаваться бедрами вперед, требуя больше ласки. Твое возбуждение не меньше моего, но ты будто его не замечаешь, увлеченный моими ласковыми пытками. Я недовольно шикаю на тебя, когда твои зубы болезненно смыкаются на бледной коже бедра, которая к вечеру расцветет новым букетом пурпурно-лиловых роз. Будто издеваясь, склоняешься над моим лицом, но не приближаешься для поцелуя. Смотришь с прищуром и довольной ухмылкой на блестящих от слюны губах, опираясь одной рукой возле моей головы, а второй, пуская по телу мурашки, проводишь кончиками пальцев по груди, спускаясь ниже и наконец обхватывая влажную от естественной смазки головку ладонью. Не выдержав, подаюсь вперёд, цепляясь за твои плечи и запуская пальцы в осветленные жестковатые пряди на макушке. Сжимаю их в кулаке, притягивая ближе, и впиваюсь в твои улыбающиеся губы, кусая, посасывая и оттягивая нижнюю. Позволяешь вести, подчиняясь моему напору. Мягко оглаживаешь большим пальцем головку, пачкая руку в предэякуляте, оттягиваешь кожу, а затем резко отпускаешь, отчего возбужденный до предела член шлепает по низу живота. Ты ловишь губами мой хриплый стон, снова улыбаясь в поцелуй, а я мстительно царапаю ногтями поджарую грудь и чернильные буквы на ребрах. ‒ Блять. ‒ хрипло на выдохе, когда ты тянешь меня на себя, усаживая на крепкие бедра. ‒ Ну хё~он! ‒ выпячиваешь нижнюю губу, хмуришь брови, но через секунду нагло ухмыляясь. Сцепляю ноги на твоей пояснице, проезжаясь по твоему возбужденному члену под тканью домашних штанов. Теперь ухмыляюсь я, упиваясь твоим высоким стоном. Ты же хотел поиграть. Я принимаю правила. Заставляю запрокинуть голову и широко облизываю острый кадык, прикусывая. Кусаю за вздернутый подбородок, прослеживая языком идеальную линию челюсти, оставляю свои метки на плечах и ключицах. Это будет для меня негласным напоминанием, что ты — мой. Мое лекарство от меланхолии. Мой спасательный трос, что вот уже 3 года не позволяет мне на рассвете очередного дня рухнуть с 16 этажа. Вновь проезжаюсь задницей по твоему паху, упираясь своим членом в твой рельефный пресс. Стонешь гортанно и сжимаешь до ярких отметин ягодицы, утыкаясь лбом мне в плечо. Ты ведь не меньше меня страдаешь от этих игр. Я знаю. Обхватываю твое лицо ладонями, заглядывая в темные от возбуждения глаза. В твоем взгляде желание и нежность на грани одержимости. Они бурлят, расплескивая всю твою любовь ко мне. Я вижу. А что ты читаешь в моих глазах? Все так же не отрывая взгляда, кладу пальцы в рот, собирая с языка слюну, завожу руку за спину и смазываю себя. Слегка растягиваю разработанные еще за ночь мышцы, пока ты одной рукой воюешь с завязками на штанах. Высвободив наконец налитый кровью член, ты приподнимаешь меня за ягодицы, и я направляю его в себя, медленно опускаясь до конца. Ты ловишь мой облегчённый выдох губами, снова улыбаешься и делаешь первый толчок. Облизываю пересохшие губы и начинаю размеренно двигаться. Ты поддерживаешь меня за талию, и в твоих глазах снова то смущенно-восхищенное обожание как и в то утро на балконе в сизой дымке никотиновых выдохов на двоих. Я не знаю, чем я заслужил тебя. И мало верится, что в прошлой жизни я спас мир. Но все равно, спасибо. Спасибо за то, что подарили мне его. Валишь меня обратно на постель, нависая и переплетая наши пальцы у меня над головой. И я сжимаю твои ладони в ответ. Я не могу больше смотреть в твои глаза, в которых плещут через край эмоции, видеть на дне зрачков немой вопрос о взаимности. Меня переполняет. Ты взволновал мои тихие воды. Ты не хотел тонуть в этих чувствах один. И меня накрывает. Я выныриваю из этой пучины с глухим стоном в поцелуй и пачкаю наши животы. Ты догоняешься следом, кончая мне на грудь и размазывая головкой нашу сперму. Я пытаюсь отдышаться, обессиленно раскинув в стороны руки и ноги. А ты тянешься к изголовью кровати за салфетками и заботливо обтираешь меня и себя. Я лениво наблюдаю из-под ресниц за твоими действиями и жду, когда ты закончишь и ляжешь рядом. Ты словно еще одна вредная привычка ‒ уснуть без тебя я уже не могу. Наконец, ты укладываешься на спину, затягиваешь меня сверху и накрываешь нас покрывалом. Прижимаюсь ухом напротив твоего сердца, вслушиваясь в успокаивающийся ритм. Ты сделал это снова. Снова обнажил свою душу, ослепил меня ее светом, отпечатал свой образ на обратной стороне век, и теперь мне легко. Легко на выдохе сказать: ‒ Я тоже. И, подняв голову, увидеть твою легкую счастливую улыбку во сне. Мои губы трогает грустная улыбка, и я укладываюсь обратно, прикрывая глаза. Я не знаю, хватит ли мне смелости в следующий раз. Но ты ведь никогда не отступишь? ‒ Пабо. ‒ ласковой усмешкой. И на грани сна, я чувствую, как ты обнимаешь меня крепче.