Душно без воздуха: Вне его быть – душно. Однако и в нём быть – тоже. Негде вздохнуть.
Чёртова гравитация, что притягивает неживое тело, оболочку к воздуху. Ни искривление, ни притяжение, ни чёртово поле является её природой. А именно обычная тяга к живому. Душно. Безвкусно. Неживо. Будто песка, безвкусного и острого, насыпали в лёгкие и не дают осознать счастья от морского, солёного, но такого нужного, глотка воздуха, что уже много лет кочует недалеко от морского побережья. Жаль, чистого запаха и не насыщенного всей этой какафонией рыбы, соли и хрусталя со звоном в этом мире не существует. По крайней мере, для жителей этого портового города точно нет. Душно. Солёно. Да куда уж, горько. Однако жить без воздуха нельзя, как известно. Когда-то тот человек, что зовёт себя Неполноценным и с которым на данный моментЧуя Накахарасидит за одним столиком, куря недешёвые сигареты, травящие и цепляющие своими дымовыми фалангами связки, -и так готовые задрожать не столько от терпкого дыма, сколько от понимания предстоящего разговора, -тот человек говорил ему, что жизнь без воздуха – всё равно, что нежизнь с чистыми гландами из-за переполняющего горло нежного и смывающего всю рухлядь внутри воздушной влаги воздуха,жизнь без всякой примеси. Жизнь без яда. Ага, как же! Этот же человек, что сказал эту умную мысль, говорил и о сути бытия и смерти, сути настоящего и о судьбе и конечном исходе каждого человека. Он, Дазай Осаму, знал все планы судьбы и на него, и на других людей, все мотивы своих и чужих поступков – всё, даже то, что произойдёт после этого разговора с его…другом? напарником? любовником? соперником? А, чёрт их поймёшь, этих… двоих. Однако вот они и добрались до того момента, когда оба, не только один из них, понимают, чем закончится их встреча. Но оба сидят за столиком молча, так ничего и не сделав и не смотря друг на друга. Паршиво. Ненавистно… Горестно. И от этого ещё более паршиво. Какого чёрта?!..Чуя…сжал руку под тёмным плащом.
И вновь устремил свой взгляд на сидящего перед ним Дазая, что отставляет по правую сторону непонятно, какой по счёту, уже допитый до жёлтых разводов на дне, стакан. Другой же рукой с зажатой между пальцами сигаретой он подзывает к их с напарником столику молодого официанта, чтобы тот налил ещё золотого виски в стакан уже пьяного, но всё ещё соображающего Осаму. В этот особенный для них с партнёром вечер надо выпить, как следует.Есть же повод! Праздник? О, нет. Горе? Что ж…
Кудрявый брюнет уже знает, что “рыжий карлик” от этой новости не только будет плясать на потолке от счастья, поддерживаемый своей “ручной гравитацией”, но и самолично выпинет Дазая за дверь то ли бара, то ли ресторана той же гравитацией со словами: “Пока-пока! Скатертью дорога!”. Но для рыжего мафиози, что вот уже с минуту, не отрываясь, наблюдает за своим собутыльником (причём этот человек был его собутыльником всегда – с поводом и без повода, ибо Чуе не с кем больше пить: либо не умеют, либо не хотят). Наверное, это выглядит, как очередная попойка, только без издевательств со стороны владельца аннулирующей способности и ругательств от повелевающего гравитацией. И с неожиданным, но ожидаемым концом, - именно так считал Чуя. С Осаму Дазаем же всё обстояло намно-ого сложнее. Он знал об этом заранее, - ещё четыре дня назад, - что предстоит подобный разговор. Догадался, боги подсказали.…
Поймав себя на мысли, что наблюдать за бухающим...
Где-то далеко бушевала свобода в словах заскучавших официантов, что уже закончили свою смену и передали её другим, а в дальнем углу зала на белой сцене с зелёными кулисами, приколотыми к стенам золотыми петлями-вставками, рядом с цвета ствола ивы роялем, какая-то приезжая певица стояла, прислонившись к тому самому роялю, и пела инородную арию. “Букет печали” – видимо, всё решило поиздеваться над этими двумя, даже звуки. К столику, за которым сидели бывшие напарники, подошёл уже новый официант с бутылкой Шато Петрюс. Тот тихо спросил у рыжего клиента: “Вам долить?”, хоть и так видно, что доливать есть чего, ведь стакан пуст, однако, получив злобный взгляд от голубоглазого клиента, понял, что доливать будет просто некуда, пожал плечами, пытаясь скрыть пробежавшийся по спине холодок от этого взора, и спокойно ушёл к стойке, огибая столы. “Это ж надо такой взгляд иметь,”- думал официант, подходя к своим товарищам, - “Чтобы настолько страшить и ненавистью, и безразличием, и горечью. Необычно… Видно, что что-то случилось, а впрочем,… меня это не касается”. А Чуя продолжал сидеть, смотря в этот раз на ту самую певичку, и подумывал сказать что-нибудь своему напарнику, что заставило бы Осаму Дазая остаться в Портовой Мафии. Зачем – неизвестно. И, вправду, зачем? Столько издевок, столько потраченных нервов, столько криков и матов было в жизни Накахары с того самого момента, как этот полудурок Дазай в ней появился. Невольно иногда рыжий эспер чувствовал себя куклой, которую Бессердечный пёс Портовой мафии мог как посадить к себе на колени и играть, как вздумается, слушая ругань и проклятия со стороны Чуи, вместо милых слов, которые обычно произносят заведённые игрушки с кудрявыми волосами и длинным ресничками на пластмассовых глазках, так и откинуть от себя подальше, в угол, дабы та прочувствовала, что без хозяина просто не может чувствовать себя нужной. И каждый раз на этом Накахара и попадался: из-за этого влюблялся, но не говорил этого Дазаю. Чуя надеялся, что пройдёт, что отстанет. Однако… А Дазай и не спешил – ему это нравилось: заставлять, взламывать, подкрадываться к объекту интереса, чтобы услышать то, что хочет, а потом… “И что потом?” – постоянно размышлял над этим вопросом Чуя, вздыхая и осознавая, что единственное, что надо делать, - не пересекаться, не провоцироваться. А если и провоцироваться, то только зло: ругаться, возмущаться, посылать, не сдаваться….и понимать, что без этого тупоголового суицидника, его жизнь будет как минимум скучная и как максимум бессмысленная.Противоестественно и нелепо: желать, чтобы остался, но знать, что это не приведёт ни к чему хорошему для Накахары. Однако...это было азартно для них обоих - единственный плюс их отношений, который рыжеволосый на данный момент помнил. Азартно и больно душевно: для Чуи – точно. Для Осаму – неизвестно.
Дазай, чёртов манипулятор, что осторожно и постепенно вселял зависимость в рыжего эспера, подобно яду. Конечно, быть учёным легче и безболезненнее, чем подопытному. Чуе следовало ещё до этого осознания его придушить. Следовало-следовало. И следует его забыть, бросить, оставить в покое. Он отныне свободен. Так в чём же вопрос? Дазай сам же уходит! Так пускай себе плывёт в ту сторону, куда хочет!Проваливает, не появляется больше в жизни! Но надо.Чуе это надо, как воздух. Чтобы этот грязный и подлый манипулятор и подлец, который не ценит ни своей, ни чужой жизни, вернулся. Однако...зачем это Накахаре? Ведь… И вправду, зачем? Надо что-нибудь сказать, чтобы вернуть, … Однако на зубы лезли лишь язвительные словечки, а в голове выплясывали свои дьявольские танцы моменты, связанные лишь с издевками со стороны высокого брюнета, болью, которую причинял этот Неполноценный человек. Ни одной хорошей мысли.Чуя потерян. Как так? Что происходит? Мысли не его. Желания теперь не его. Терпкость печали не давала спокойно думать над ситуацией и действиями, что могли бы помочь вернуть чёртовую скумбрию. Он не понимал причину, он не осознавал свои желания и чувства. В его организме всё держалось на чём-то статичном, поставленным не им – Чуя ничего не может поменять в своих ощущениях и душевном состоянии. Равновесие держится не за счёт его самого. Что, чёрт подери, происходит?! Кто мне язык держит за зубами?! Где счастливые моменты?!Где мои эмоции?!Где всё?..
Тут от наблюдения окружающей обстановки, Накахару отвлёк скрип стула со стороны напарника. Дазай, держась за столешницу, медленно поднялся, посмотрел сквозь рыжую макушку мафиози, что не поднимал взгляда на Осаму и смотрел уже куда-то в пол. Осаму положил на стол свои несколько монет йен за выпитый виски и, мученически ухмыльнувшись, сказал: - Ты был особенным напарником, малыш Чу, - и, что поразительно, не было слышно в его словах ни капли жёлтой издевки,подобной виски, что сейчас был в крови самого Дазая. – Не забудь об этом,- и тихо добавил: - Напарник. И шатаясь, направился к выходу. “ -Как забудешь… Как же, придурок!” – продолжал сидеть на своём месте Накахара, пытаясь не показывать остальным, что происходит на его душе. Спустя пару секунд Чуя наплевал на приличия – эспер откинул голову на спинку стула и посмотрел на висящую над ним далеко под потолком хрустальную люстру бурого цвета, схожего по виду с тонким, но твёрдым дубом. – “Сволочь кучерявая, идиот! Вот, что удумал: сломать меня ещё больше решил своим заявлением? Ага, конечно, сломаюсь - мечтай! Тц, что решил, а…предатель! Бросить, предатель, БРОСИТЬ решил, зная всё, сволочь! А перед уходом выпендриться решил а-ля “я же попрощался с тобой”, да? Сукин сын, ушлёпок… Да ещё и как подачку какому-то псу бросил это своё “особенный”, абы что сказать, кретин. О своих-то чувствах он подумал, да-а. Конечно-конечно, давай, подальше…Подальше! Беги пода-альше! От прошлого подальше?! Ха, неее, не убежишь, чёртов Дазай! Прошлое всегда будет за тобой следовать кровавым пятном, как бы ты со своими шпалами не бежал! А я… понаблюдаю со стороны. И не жди от меня помощи, Дазай! Я от тебя на-тер-пел-ся! Конечно, понимаю, что буду бесчувственно и пьяно шныряться по дому или лежать дома на фиолетовых простынях или рыдать до таких же, твою мать, фиолетовых соплей. И начерта я их вспомнил, а?! Говнюк, сволочь, сказать мне, думаешь, нечего?! Есть, сволочь, есть! Однако почему я…” – тут Чуя резко вернул голову в прямое положение и, кое-что поняв, схватил с собой шляпу, что всё это время лежала на столе, и бросился прочь из ресторана, не забыв оставить деньги за вино без права на сдачу. Молодой человек бежал мимо этих же самых размазанных перед глазами мафиози жёлтых столов, стараясь не касаться никого и ничего в округе, устремляясь во мрак выхода из этого ресторана. В голове носились мысли. Не-ет, ему есть, что сказать этому полудурку. А вдогонку ему неслась нота последнего куплета молодой певицы:… “И как безвыходной тоски дочь, Я за букетом упаду в ночь…” …и глухие хлопки с криками посетителей выйтидевице на бис, чтобы ещё раз увидеть страдание героини, которую изображала певица на сцене. Всё это слышал рыжий мафиози, пока за ним с жутким звоном не закрылась входная дверь ресторана.***
Чуя бежал с крыльца. Радует,Дазай недалеко ушёл: со спины видно, как он не без труда, перебирая ногами, шёл по невысокому снегу. Однако, услышав позади себя звон дверного стекла, остановился, но не повернулся к бывшему напарнику, а то был именно он. Осаму его узнал по хриплому дыханию, запыхающемуся, кричащему о своих искренних чувствах. Но, как же, Чуя же ничего не говорит. Да так и надо, чтобы “рыжий гном” ничего не говорил. Нет слов – нет чувств – нет раскаянья за совершённое. Дазай тихо вздохнул, вдыхая своим набитым солёностью и вкусностью алкоголя носом воздух, ещё более жуткий и острый. Запах моря, которым пропитался этот город. Чуя, отдышавшись и обдумав всё, что понял за те несколько секунд, за которые успел пробежать до выхода из ресторана, выкрикнул в спину суициднику: - Слушай, Дазай, шутить изволишь! – и начал постепенно спускаться с крыльца вниз. – Или и раньше шутил? Чёрт тебя знает, чёртов Дазай-переросток! - – какой нынче шумный вечер – под ногами скрипит снег, как бы стараясь заглушить речь рыжегоэспера. – - Но я тебя знаю, шпала! Ты не станешь же терять такое развлечение в виде меня, да? - - почему за горизонтом закат горит не алым, как положено всем закатам, а водорослевым, под цвет морю. Такого не должно существовать. - –“Игрушка, которую я ещё не подчинил себе”? Или как ты меня уже в своих комариных мозгах называешь, а, придурок? “Огрызающаяся мелкая псинка, которая скоро напялит ошейник с моим именем”, да? - – что-то нынче ветер ещё более острый, “песочный”, нежели несколько дней назад. – - Всегда следующая за тобой и доверяющая тебе свою способность, тело, душу, чёрт её возьми?! - – где-то вдали, за небесами, начинают рождаться белые и жёлтые звёзды; одна даже упала. – - А ты думал вообще, сволочь, что будет со мной? О моей нынешней некомпетентности, если не буду работать в полную мощь своих возможностей, а, Дазай?! “Иди, малыш Чу-Чу, сам разбирайся с Мори и своим Ара-кактамего”?! Решил оставить меня наедине со своей способностью?!Наедине со Смутной печалью, тварь?! Зная, что я умру, если использую её?!! А где-то вне оболочки шёлка Вселенной взорвалась душа. Подобно той самой звезде, что упала. Только та была золотой, а эта звезда – нежно голубая, некоторыми местами переходящая в белый. Отныне заложено судьбой, что на этом самом месте спустя множество миллиард веков родится нечто новое, не связанное с звездой, уже тёмное и похожее на чёрную дыру. Дазай, Осаму Дазай. Восемнадцатилетний молодой человек. Бывший исполнитель Портовой Мафии, Кровавый Демон, Бессердечный Пёс,подопечный и Правая Рука самого Огая Мори. Ныне обычное и пьяное ничто с тёмным прошлым и размытым будущим, но твёрдым обещанием, данным не так давно умирающему другу. Он выслушал до конца стоящего позади него рыжеволосого парня, обернулся и, взглянув в голубые глаза своего…бывшего напарника, проговорил вполне себе трезвым голосом, спокойно и жутко улыбаясь: - Накахара Чуя, ты замёрзнешь без своей идиотской шляпы, - и добавил, отвернувшись от повелевающего гравитацией: – Не стой на ветру. Сказал и ушёл в свободу улицы, придерживая одной рукой спадающий с плеча уже не чёрный плащ, который при поступлении на службу подарил ему Босс Портовой Мафии, а новый, бежевый. Ближе к песочному.***
- Способность: Сжала руки под тёмной вуалью, - скорбно пропела стоящая в сером платье на крыше невысокого здания с рестораном на первом этаже. Она смотрела на рыжеволосого паренька, что, сжав до дрожи в кулаках, тулью своей шляпы, желал после слов Дазая Осаму, ставящих точку в их отношениях, ещё что-то крикнуть вслед уходящему брюнету, но предусмотрительная статная женщина лишь добавила тихо: - Античная страничка, - и Чуя Накахара, тот самый рыжик, опустил голову, вздохнул, каким-то образом справившись со своими чувствами и желаниями остановить напарника от разлуки, и пошёл к себе в квартиру, дабы выкинуть к чертям те некстати вспомнившиеся фиолетовые простыни и достать новую бутылку Шато Петрюс. И ему плевать, что только что пил то же самое! Этот новый Шато Петрюс - это новый глоток в новой жизни кроваво красного воздуха в солёную от старого горя глотку. “Так нужно, милый,” – мысленно начала успокаивать уходящего мафиози сероглазая брюнетка с чуть выпирающим вперёд подбородком и еле заметной горбинкой носа. – “Без этого истории не быть; однако помни, что дальше, а когда – ты сам узнаешь, будет только лучше. Пойми его, дай перевести ему его горе и своё тоже победи. Ты силён. Поэтому… не дай в себе разочароваться, Чуя Накахара.” - Анна Андреевна, моя донна, вы закончили? – раздался недалеко от женщины, на той же самой крыше злополучного здания, голос, что принадлежал молодому русскому (что слышно по его речи)человеку в коричневом пальто с жёлтыми сушёными цветами в петлице, ноги - то ли в штанах, то ли кальсонах белого цвета, на голове -коричневая шляпа. В руках у него была какая-то странного формата книжонка: чёрного цвета с золотой прошивкой по краям и как будто присохшим к обложке жёлтым цветком, похожим на тот, что был у мужчины вдет в пальто. На носу у появившегося было нацеплено пенсне – даром, что не с треснутым стеклом. - Этот этап плана окончен, Михаил Афанасьевич, - проговорила строгим голосом Ахматова, – а это была именно она – придерживая одной рукой свою рыжую шаль, украшенную чёрными узорами, на плечах, и спустилась с бортика на краю крыши ресторана, цокнув каблуками чёрных туфель о каменный пол кровли. - Одна-ако, - протянул мужчина, именуемый Булгаковым, открыл эту свою чёрную книжку и начал что-то в ней записывать появившейся из неоткуда ручкой с мордой чёрного пуделя на колпачке. –С этими было очень трудно, Анна Андреевна. Ох, неужели также будет и с теми двумя, из трущоб которые. Как их там?.. – мужчина перевернул страницу и прочитал на ломанном японском (до этого они также говорили на русском). – Аку-та-гава Рю…Рюноске? Да, Рюноске. Так, вот Акутагава Рюноске и На-ка…Господи, - вздохнул тот и продолжил, - На-ка-джи-ма… Ацуши. Вот! Фух, запоминать и выговаривать имена японцев – не поле перейти, как говорил один коллега, - усмехнулся мужчина и продолжил что-то дописывать в своей книге. - Вообще-то это ещё и русская пословица, Михаил Афанасьевич, - ответила на последнюю фразу Анна Андреевна и, выдохнув из лёгких несколько спёртый морозный воздух, продолжила, - А вот по поводу сложности скажу, что иного и ожидать не стоило: Чуя Накахара – сильный эспер и человек, однако к его чувствам и мыслям можно было найти поход, а вот Осаму Дазай… - тут женщина недовольно нахмурила брови. – У него мне только эмоции удалось подправить. Да и то чуть-чуть – всего-то скривить их мировоззрение. Хм, эспер с обнуляющей способностью, теряющий самоконтроль только в присутствии алкоголя и…этого несчастного молодого человека в шляпе. Как думаете, Михаил Афанасьевич? – обратилась та к давно сложившему руки на груди и смотрящему куда-то за море мужчине; блокнот вместе с ручкой куда-то исчез. – Наш план удастся? Не рухнет ли всё, если что-то пойдёт не так? Вдруг, тот же самый Накахара Чуя не дождётся и постарается использовать Порчу, так и не дождавшись Неполноценного человека? Я не могу долго удерживать человекав спокойствии, сам знаешь. Особенно если это обладающий такой способностью - управление гравитацией. Тем более, бог... Булгаков, намученный горьким опытом и тем, что его напарница может себя долго накручивать, остановил её поток слов взмахом руки и сказал: - Уверяю Вас, Анна Андреевна, они уж точно выдержат. Тем более, чувствую, что один из этих двоих, - махнул головой в сторону недалёкого тротуара, как будто там сейчас стоят им упомянутые люди. – Один из этих двоих уже понял, в какую сторону нужно идти и что делать. Он знает, что мы хотим и что так надо. И практически никакого вмешательства не потребуется: тот самый толчок мы ему только что дали. Однако, всё равно, для меня остаётся загадкой: неужели он и вправду нам доверился? И как понял, что мы в этом замешаны. А он понял – я знаю. Да-а… Дазай – один из самых занятных и непонятных людей для меня. Сейчас хоть он и раздавлен, отказавшись от всего, ради неизвестности, но разум у него есть и силы дальше идти найдёт. Хоть это и не видно по его действиям и бесконечным попыткам суицида, - хмыкнул мужчина, но снова вернул себе строгость в голос: – И другой вопрос: выдержим ли мы потом разгребать то, что наделали? То, что наделали сначала мы, а потом они? Однако сейчас нам следует не допускать того, что предугадали. И не дать случиться тому, что кажется невозможным. Неизвестно ещё, чего предпримет Фёдор?.. - Неужели тут в отсутствии босса его же и обсуждают? –резко раздался голос со стороны противоположного края крыши. Недалеко от открывшегося люка, запасного выхода, стоял полный человек, заложив руки за спину и еле-еле дыша, – видимо, из-за сложного подъёма наверх –одетый в чёрные невысокие сапоги, зимние штаны и зелёный пуховик с капюшоном, наброшенным на голову явившегося. Мужчина в пенсне и женщина не были удивлены столь интересному появлению – всегда знали, что за ними могут наблюдать. А интересным это появление было тем, что крысы обычно не выходят и напоказ не демонстрируют себя при слежке. А это странно: либо это новый план Достоевского, либо явившийся парень пришёл по своим, независимым от Крыс, причинам. - О, Александр Сергеевич, - протянул Булгаков, натягивая свою самую ослепительную улыбку и обернувшись лицом к мужчине в пуховике. – Сюрпризом я это не назову и, уж тем паче, приятным. Не соизволите нам узнать, милейший господин Пушкин, что успели забыть здесь такие люди, как Вы? И как поживает не менее достопочтейнейший Фёдор Михайлович? Михаил Афанасьевич мельком осмотрел пришедшего на крышу и не заприметил ничего опасного: в анализе деталей, которые он видел в этот момент, Булгаков не нуждался – в них нуждаются лишь влюблённые, чтобы запомнить каждый миг пребывания вместе, а человек в коричневой шляпе себя к таким сейчас не приписывал. Впрочем, так же как и Анна Андреевна, что продолжила смотреть куда-то сквозь новоявленного героя своим серым взором. Способность к прочитке деталей и мыслей она утратила десять минут назад – да и не надо ей этого; из разговора с мужчиной и так всё станет понятно. - Ихихи, недурно босс наш поживает, изволил в Англии чаи попивать в компании весьма известных нам дамы англичанской с беретом и того блондина с самомнением выше крыши – не переживайте-с, - ответил новоявленный эспер, пытаясь улыбнуться, но выдавливая лишь оскал. – А забыть я здесь успел лишь Вас двоих. Между прочим, Вас, достопочтенные денди Петербуржские, любящие игры с людьми, я не ожидал увидеть. Проблема в том, что заходить изволил я в ресторан под нами и заприметил ненароком знакомый почерк Ваш, - Пушкин достал из кармана жёлтые цветки мимозы, сжал до рванных ошмётков и развеял по ветру. Эспер вновь обратился к Булгакову: – Опять, ки-хи, мой друг бесценный, изволите без людского ведома за них думать? Ох уж эти Ваши желания, записанные и тающие на языках листов и в черноте светлых слов о страсти… - Не желания, а лишь одно сейчас, смею заметить, симпатичнейший Александр Сергеевич,да и игры же и Ваш хозяин любит, - прервал речь собеседника Михаил Афанасьевич, нахмурившись из-за одного, весьма интересного словосочетания, который редко можно встретить в лексиконе Пушкина. –И вопрос у меня возник: что за слова у Вас - “таять на языках листов”, “чернота страсти в светлых словах”? Звучит в духе Пастернака, Бориса Леонидовича, не находите? - протянул Булгаков и нахмурился ещё больше, смотря прямо в глаза находящегося напротив мужчины. – Неужели нашли кого-то более интересного, а, Александр Сергеевич Пуш-ки-Н?! Звучание фамилии эспера, небезызвестного благодаря своей способности и тому, что его лицо ещё ни разу не светилось на створках камеры, неуловимого русского, было настолько язвительно и дерзко сказано, будто с вызовом, что толстяк, не сумев скрыть обиду от столь провоцирующих на конфликт и ворошение прошлого, зашипел, при этом каким-то образом не переставая улыбаться, из-за чего рот того ещё больше скривился. - Ох, как же Вы, кхи, глупы и предсказуемы, милейший Михаил Афа- - Хватит! – прозвучало строгое слово со стороны смотревшей на весь этот спектакль друг для друга Ахматовой. Мужчины стушевались, как провинившиеся дети, и стёрли с лиц поддельные улыбки. – Уж, простите, что прерываю столь…милый обмен любезностями. Итак, что Вам надо, Александр Сергеевич? Неужели Достоевский подослал? - Э? Анна Андреевна, неужели Вы думаете, что если я явился, то сразу по велению начальства? –вздохнул Пушкин, оттирая выступивший на лбу пот рукавом пуховика. – Я же сказал: шёл по улице, зашёл случайно, совершенно случайно, в этот ресторан, гляжу – везде этот жёлтый цвет. Сразу понял, что тут были вы. И опять, хи, как я понимаю, плели всё в свою сторону, а точнее плели из эмоций этих людей, что собой не владели, - Александр посмотрел укоризненным взглядом на Булгакова, а потом перевёл его уже заметно потеплевший, но всё ещё ироничный, на Ахматову. – На японском хоть изволили им шептать? - На японском-на японском, - усмехнулась сероглазая женщина. – А что Вы сами делаете в этом городе? Стране? К тому же: нет ли у Вас прослушки где либо? Не очень-то хотелось, чтобы о планах наших узнал кое-кто посторонний, - продолжила та, специально выделив интонацией“кое-кто”. - Нет прослушки – всё проверял: не люблю, когда за мной следят, сами знаете. А, это, про присутствие в Йокогаме –э, да так, - Александр уставился себе под ноги, потоптался на месте. Было видно, что ему не очень хочется это говорить. – Шеф прознал, что вы здесь, да и я был не прочь увидеть вас обоих. Кратко: Фёдор Михайлович послал меня сюда, – ответил тот, но быстро заметил: – Пока что, без всякого умысла. Однако, - на этом моменте лицо Пушкина стало более серьёзное, потеряло всю свою елейность и насмешку. В глазах была давно забытая им строгость, - Однако что-то задумывается. Масштабное. Чёрт поймёт, что на уме у нашего босса, но видно, что мысль у него есть. Это я уж как пить дать знаю. Ахматова отвела взгляд от исповедующейся пешки (ведь у Крыс Мёртвого Дома все без исключения играют роль либо шестёрки, либо пешки Достоевского – иного не дано) и посмотрела куда-то за море. Бесконечно длинный пласт уже чёрной материи периодически колебался под гнётом морского ветра. Такого же цвета являлся и город, что зданиями и высотками напоминал огромные скалы или те же волны, что нависают как раз над маленьким двухэтажным ресторанчиком. - Александр Сергеевич, - начал тихим голосом молчавший до этого момента Булгаков, - Вы непонятный человек: сами же явились к нам и говорите про планы своего босса – несостыковочка, не находите? На каком основании мы можем полагать, что Вы здесь за просто так? Вдруг, это опять план Достоевского: сделать так, чтобы мы потеряли бдительность, увидев старого друга, и узнать о наших планах прямо от нас, чтобы не мучить себя догадками? А что, это удобно! Или… Пушкин перебил мужчину, перед этим обречённо вздохнув: - А тебе не кажется, Миш, что… - мужчина быстро исправился: - Михаил Афанасьевич, что я могу измениться?Что данная оболочка может запросто развеяться? – и в довесок потряс своими пухлыми руками, заключёнными в зелёные рукава пуховика, похожие на кандалы. - Нет, не кажется, прости. Булгаков верил когда-то в это. Верил в то, что этот человек, что именует себя Пушкиным, вернётся в свою первоначальную личность, отбросит свою веру в нужность Демону Фёдору, вернётся в свой первозданный вид не столько внешности, сколько души. Верил Булгаков в это тогда, но сейчас – нет. А последнее из трёх желаний ради него и его возвращенияон не сможет записать и применить на постоянной основе – у Михаила Афанасьевича другие планы на эту последнюю возможность. Такова его способность: можно потребовать у неё лишь три вещи, и, пока заполнены все три и не отменится одна из них, то, что записано в чёрный блокнот, не может быть исполнено, ибо все ячейки заняты. И требуется освободить место последующему желанию, отменив хотя бы одно предыдущее… А жертвовать остальными своими желаниями, которые на данный момент работают, Булгаков не хочет. И не следует – ибо это часть его плана. - Однако, друзья мои, - пропел после своих каких-то размышлений Пушкин, задумавшись о сказанном мужчиной в пенсне, и засунул полные руки в карманы пуховика, - У меня есть и другие намерения видеть вас, хи-хи, господа. Мне кажется, что это именно то, зачем я с вами встретился. Ахматова, очнувшись от созерцания погружения в кромешный мрак портового города Йокогамы и зажигания огней в главных его переулках, повернула своё строгое, не терявшее своего аристократического благородства лицо к Пушкину. Вот, что именно она ждала, - информации. - Да? И что это за намерения у Вас? - Да так – презент. Александр Сергеевич потянулся расстёгивать свой пуховик и доставать что-то из-за пазухи. - Четыре часа назад, - начал пояснять тот, разворачивая что-то по форме прямоугольное, завёрнутое в серую газету и перевязанное верёвкой, - Встретилась мне одна пара: кот трёхцветный, немного пухленький, и паренёк мелкий в коричневом берете. Так вот, они шли по проспекту и спорили – а точнее один пацан что-то втирал этому коту, поедая какие-то мармеладки. Так вот шёл я мимо них и, вдруг, меня останавливают и парень говорит по-японски: “Тебя звать Пушкиным?”, ответил: “Так и есть: Пушкин”. Сам не знаю, как признался, только вижу, что тот пацан в берете перестал свои мармеладки жевать, напялил какие-то очки и смотрит на меня в ответ,внимательно так, и, оборачиваясь к коту, выдаёт: “Уверен – он поступит верно!”. Причём так уверено, - Пушкин наконец-то распаковывает вещь в своих руках. – А потом парень передал мне это со словами: “Ты же знаешь, какому из богов это передать, не так ли?”, - и Пушкин достал из бумаги книгу.…
Когда-то говорили, что книгу не следует судить по обложке, а смотреть лишь на её содержание. Да и сейчас подобное высказывание выдают нередко. Однако эта книга, привлекающая своей белизной, при этом не имеющая ни одного предложения внутри, весьма привлекательна. Опасна, если попадёт не в те руки.Белая книга. Золотые вставки по краям. “Certumlibrum” гласит золотая надпись, поставленная давно неизвестным ныне могучим эспером. Неизвестным с именем, стёртым с обложки.
Булгаков и Ахматова, зная, что это за книга, смотрели на неё то ли со страхом, то ли с благоговением, ведь могущественнее этой книги нет; и не будет. Женщина первая очнулась от её созерцания. -Э-это же Она, да? –спросила та и получила в ответ кивок от Александра. – Она же принадлежала Нацумэ после того, как он успел её забрать у Отдела Танеды. И Вы встретили сегодня именно его, - в голосе у неё звучало непонимание. Конечно, поймёшь тут, когда один из самых могущественных артефактов Вселенной, способный как построить новый мир, так его и разрушить, с виду мудрый человек, не желающий уничтожения жизни в мире, передаёт её подчинённому того, кто наоборот желает разрушить весь Баланс. Ещё больше вопросов даёт то, что и мальчик из Детективного Агентства, Эдогава Рампо, гений и величайший в мире детектив, поспособствовал этому решению. –Но… но зачем они Вам это передали? - Я-то почём знаю? – спросил Пушкин, приближаясь к этим двум. – Мне дали – я взял, хехе. Булгаков, до этого невидящим взором пялящийся на Книгу, проморгался, снял пенсне с носа и провёл ладонью по лицу, чуть задев шляпу, из-за чего та чуть-чуть съехала на бок. - Ну…и? – Михаил Афанасьевич убрал руку с лица и посмотрел в глаза Пушкину, стоящего в метре от него. – Имея столь… опасный артефакт, настолько нужный Вашему боссу… как же Вы поступите, Александр Сергеевич? Пушкин посмотрел на Булгакова и, усмехнувшись, ответил: - Шеф обойдётся и той бумажкой, что украдёт у того же Отдела, что и мсьё Нацумэ, - тот ещё раз потоптался, не замечая, что сболтнул один из пунктов плана своего босса, смахнул свободной от Книги рукой пот со лба – видимо, и держать эту вещь было крайне боязно. Ведь неизвестно ещё, что за запреты на неё наложены, вдруг с неё надо пылинки сдувать и обложку стирать каждые полгода, а она по газетам шатается. Пушкин, тяжело вздохнув, продолжил: - А поступлю я таким образом: я отдаю Вам эту книгу, ведь, как я понял, это мне и нужно сделать, ведь по-другому, кроме как богами игр вас, судари, не назовёшь. А Вы, в обмен, мне сделаете небольшую услугу. - Какую услугу? – сразу же спросила гордая женщина. - Хе, а это уж мы потом обговорим, когда мне данная услуга и нужна будет, - усмехнулся Пушкин и протянул свою ладонь Булгакову. – Ну, так что – мы договорились? Михаил Афанасьевич посмотрел на протянутую руку, потом на Книгу, снова на руку и поднял взгляд на лицо Александра Сергеевича. - Позвольте, конечно, но почему Вы сами не изволите присвоить её себе? –сказал тот и приподнял брови в вопросе. –Опишите там свой идеальный мир, распишите подробно и красиво – Вы же умеете… Пушкин не опустил руки и, не отведя серьёзного взгляда от глаз Булгакова, перебил: - Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать – я не смогу это написать, но могу отдать её тому, кто сделает это лучше и с более высокой целью, - мужчина остановился, чтобы вздохнуть, и продолжил: - Тем более, я не знаю, как именно ею пользоваться: ну, там, какие запреты снять, чем писать, вдруг, кровью, а я, как помните, хе, человек брезгливый к людям, жертвующих своей кровью ради победы над другими. А себя ненавидеть, извините, я, пока что, не хочу - и искренняя полуулыбка появилась на лице полного человека. – Да и слаб я – пусть этим всем занимаются сильные. А я со стороны посмотрю. Люди, любящие играть чужими жизнями, ненавидят Скуку. Иногда боятся её, прячутся подальше: шебуршатся в любых ящиках, выискивают какой угодно ломик, биту, сковороду, да хоть деревянную игрушку лошади, чтобы избавиться от навязчивой преследовательницы. Любой, даже малейший шанс на её исчезновение, заставляет их жить, пользоваться всем, чем попало. Однако бывают случаи, когда эти ненасытные люди начинают играть друг с другом. И это больше похоже на игру за выживание: они грызутся, вырывают то, чем запаслись другие, рвут это, если понимают, что никто из “играющих” не собирается уступать другому. Играют, подобно псам. Бродячим псам. И никто из них не способен отвлечься от вражды и прийти к какому либо компромиссу ради защиты и себя, и других–любой видит во всём подвох и не доверяет другим. А сдаваться Скуке или помирать никто ж не хочет. Таков закон жизни и правила игры скучающих, зовущих себя богами. Ветер, море и вся безмолвная тьма Йокогамы стали свидетелями того, как мужчина в пенсне и в шляпе и женщина в сером платье и с рыжей шалью на плечах с одной стороны и неизвестный полный мужчина в зелёном пуховике– с другой пожали друг другу руки. В руках у женщины сверкало тусклым светом белое полотно какой-то Книги.