банально

Футер дешевый толстовки трется тканью черной по запястьям, тенями жирными плетясь на коже, и путается по швам нитями короткими; капюшон низкий и пятна масляные на локтях, застиранные порошком в пачке желтой из хозяйственного: толку все равно ноль, зато по скидке. Дым табачный врезается пеплом горьким в легкие, растекаясь по нутру сигаретной пылью, и скручивает грубо органы, заставляя задыхаться в приступе сухом кашля. Воздух лезет массой густой через глотку и выливается лужами кофейными на асфальт, размазанный светом рыжим фонарей и полосами кривыми бензина; Сынмин выплевывает это все, губы вытирая рукавом грязным толстовки, и упирается лопатками в сетку ржавую забора, натягивая капюшон. Кеды тряпочные, выкрашенные маркерами спиртовыми в ярко-желтый, тонут нещадно в лужах, расползаясь пятнами серыми по носкам, и мокнут, прилипая подошвой сырой к ступням. Шнурки длинные мажут косыми линиями по земле мокрой, пачкая щиколотки, и сохнут грязью ореховой на коже: неприятно. Хочется стянуть с себя эту толстовку сырую, джинсы и кеды старые, пропахшие гнилью дождя холодного, кинуть их кучей черной на асфальт и спалить, ловя янтарные искры в ладони. Но на улице нулевая, и ветер кусает противно спину, вгрызаясь в ребра, поэтому Сынмин только выдыхает шумно, пряча руки в карманы широкие толстовки, и смотрит слепо на бензин поплывший в лужах. — Малыш, ты не замерз? У Хенджина рубашка белая с воротом выглаженным, галстук угольный и туфли, нефтью льющие на грязь горчичную земли; он весь совершенен, как переплет золотой часов, металлом тонким обвивающих запястья, идеален. И его бы накрыть куполом стеклянным, спрятав на выставке очередной искусств, а не выкинуть на эту улицу черную, облитую пыльной плесенью и лаем глухим собак. — Отъебись. Сынмин шипит, ныряя глубже в тень черничную капюшона, и глотает дым сигаретный, слизывая никотин горький с нёба; все это скатывается рябиной табачной на языке, растекаясь по зубам массой вязкой, и душит. Кеды тонут бестолково в лужах, расползаясь в них спиртом желтым маркеров, и все это кажется чем-то дико забавным, как будто небо сжирает солнце, тягуче медленно и безвозвратно. Носки намокают, прилипая к коже плоскостями жирными ткани, и Сынмин щурится, поджимая несильно пальцы: холодно. — Какой грубый, — смеется тихо Хенджин, делая шаг короткий вперед, — и что такой маленький мальчик забыл в таком месте? — Не твое дело. Фильтр тонкий скользит бумагой отсыревшей по губам, растекаясь клеем горьким на деснах, и мажет чем-то терпким по языку, расползаясь сладостью липкой по нутру. Слюни мешаются с медом сухим трав и мягкой горечью табака, наполняя рот смесью вязкой из сигарет и жженого сахара; все это скользит по телу, оплетая ребра, и тлеет тягуче на остывших легких. Сынмин делает затяжку медленную, играя с вишневым дымом языком, и выдыхает рвано, скользя никотином липким по губам: пошло. Пепел седой остывает палью пушистой на пальцах, пачкая руки серыми пятнами, и разлагается медленно, рассыпаясь сахаром пресным по коже; мертвый табак на ладонях — красиво. — Вот как, — тянет сладко Хенджин, взглядом блуждая по чужому телу, — сколько за ночь? Сынмин смеется тихо, стряхивая пальцами тонкими россыпь мертвого пепла с ткани сырой толстовки: все это мажет только стальными пятнами по футеру тяжелому, однако плевать. Грязь на щиколотках сохнет медленно, расползаясь глиной липкой по коже, и скатывается комьями жирными на костях; шнурки путаются в лужах, и маркеры желтые вымываются лениво с ткани дешевых кед. Пятна масляные с локтей тонут бессмысленно в кислоте холодной дождя, и пепел сигаретный пачкает в убитый серый запястья, растворяясь в тенях рыжих уличных фонарей. А Сынмин смеется вишневым дымом и облизывает игриво губы. — Секс за деньги, серьезно? — на выдохе, — банально. — Малыш, знаешь, что нужно убрать из секса, чтобы он перестал быть банальным? У Хенджина блеск липкий на губах, глаза черные и тени янтарные на лице, сползающие хлопком тяжелым по шее, теряясь где-то в изгибах тонких ключиц и плеч. Он смотрит игриво, перебирая пальцами пуговицы стальные на рубашке, и растягивает губы в подобии жалком улыбки: скорее скалится просто, обнажая зубы. Сынмин выдыхает коротко; между ними расстояние в пару метров, и воздух пропитан насквозь смесью одеколона сладкого с дымом вишневым сигарет. Почему-то хочется задохнуться всем этим, позволяя стечь илом вонючим по нутру, и захлебнуться, разодрав к чертям глотку. Однако Сынмин только затягивается коротко, играя языком влажным с бумажным фильтром, и смотрит нагло в ответ, ловя глазами вспышки желтые фонарей. Хенджин выглядит непозволительно дорого и изысканно, а Сынмин просто грязный до безобразия и бесстыдный, поэтому — Букву "б". он разрешает играть с собой. Воздух тлеет в руках серой дымкой и скользит чем-то теплым по пальцам, путаясь чернью туманной на коже, опаляя тихо кости до углей черных и искр. С шифера гнилого низких крыш лужами ржавыми бьется об асфальт вода, раскрашивая кирпич красный стен полосами рыжими, и сыпится гнилыми кусками пушистая плесень. Сынмин только жмется спиной к этой грязи, раздирая лопатки до полос алых на коже, и усмехается коротко, облизывая влажно губы; от него несет развратом сладким и похотью, и Хенджину нравится. — Так ты у нас, — пару коротких шагов вперед, чтоб до нескольких сантиметров между телами, — плохой мальчик. — Хочешь проверить? — выдох в губы. — Хочу. И Хенджин ведет носом холодным вдоль теней серых на чужой шее, задевая губами изгибы тонкие ключиц, облитые водой соленой и пеплом; вылизывает влажно кожу, оставляя разводы липкие слюней на костях белых плеч: мокро до безрассудства и грязно. Сынмин выдыхает вишневым дымом и облизывает пошло губы, позволяя чужому языку скользить бессвязно по собственному телу; выгибается коротко в спине, оголяя свинец холодный шеи, и скалит криво зубы, улыбаясь. — Какой послушный, — и Хенджин касается губами вишни кислой чужих сигарет. Ведет языком влажным вдоль нёба, растягивая слюну вязкую по нутру, и очерчивает полосой мокрой десна, вылизывая сладко рот. Сынмин дышит глухо прямо в легкие и растекается по губам карамелью липкой, приторной до невозможности и кислой; у него в глазах цвета дыма только желание бешеное и тени рыжие фонарей — вспышками. Хенджин целует слепо куда-то в скулы, ведя носом холодным по ушам, и скользит пальцами тонкими под ткань грязную толстовки, касаясь бессвязно чужого тела. И Сынмин шипит тихо, выгибаясь навстречу кривым движениям, разрешая плести это безрассудство до конечной: в конце концов это просто случайная ночь на облитой помоями улице. — Как тебя зовут? У Хенджина руки теплые и рубашка с галстуком, а у Сынмина только грязь сухая на кедах тряпочных и пачка дешевых сигарет, и это не вяжется. — Наклонись. Дым горький скользит по губам кислым воздухом, переплетаясь с сахаром пресным карамели, и рассыпается вязко по легким, оплетая ребра цветениями слепыми вишни, сладко и липко. Сынмин затягивается медленно, ведя языком мокрым по переплету сухому дыма где-то на влажных деснах, и выдыхает грязно в чужой рот, пуская прах табачный на теплые губы; дым разбивается пухом камышовым о нёбо, растекаясь по нутру горелым сахаром, и Хенджин глотает все это рывком, позволяя топить в вишневой горечи легкие. Табак душит медленно, наполняя тело липким желанием, и растворяется по минутам где-то на костях отсыревших ребер. Сынмин выдыхает в чужой рот вишневым дымом — Сынмин. и ведет языком влажным по деснам. Слюни мешаются с гарью пьяной сигарет и воздухом кислым улиц, стекая по подбородку полосой мокрой, и путаются в движениях бессвязных языка, разливаясь по нёбу. Хенджин целует медленно, вылизывая с жадностью бестолковой чужой рот, и скользит руками вдоль острых ребер, играя движениями рваными по коже. Сынмин скулит, кусая до крови рябиновой губы; дышит мокро, раздвигая легко ноги, и проезжается пахом по чужой ширинке, выгибаясь послушно навстречу движениям влажных пальцев вдоль костей тонких таза. Ведет бедрами вдоль изгибов острых чужого тела, скользя языком теплым по губам, и трется игриво о пах, задевая зубами десна. Хенджин шипит тихо, дергая коротко на себя, и раздвигает руками чужие ноги. — Почему же ты такой нетерпеливый, Сынмин-а? И Сынмин кусает рвано за язык, разрешая крови сладкой растекаться вином терпким по деснам, раскрашивая слюни вязкие в мертвый красный. Дышит тяжело в чужой рот, ведя руками холодными по ребрам, и скулит низко, вылизывая жадно теплые губы. Хенджин улыбается коротко в поцелуй, цепляясь пальцами за ширинку стальную чужих джинс, и ведет движением кривым куда-то ниже, позволяя влаге липкой растекаться вязко по ладоням. Сынмин зажимает руками рот и задыхается. — Нет, малыш, так не пойдет, — и Хенджин ведет языком вдоль костяшек тонких чужих рук, затыкающих жадно рот, — я хочу слышать тебя. Цепляется зубами за фаланги, позволяя слюне вязкой путаться по коже, и раздвигает языком мокрым чужие пальцы, скользя полосами липкими по ладоням. И Сынмин давится глухо влажным стоном. — Хороший мальчик. Ткань липнет плоскостями масляными к ладоням, растекаясь влагой вязкой по коже, и путается нитями белесыми между пальцев, стекая похотью сладкой по запястьям. Ребра крошатся нещадно, впиваясь костями острыми прямо в легкие, вынуждая давиться в сухой агонии и желании мокром, перемешанном со сталью ржавой гнилого воздуха. Сынмин стонет грязно прямо в рот, и Хенджин ведет пальцами влажными по чужому члену. Скользит ладонью теплой по тонкой коже, задевая бедра, и мажет влагой липкой по паху, заставляя младшего давиться коротко воздухом, кусая до боли пьяной губы. Играет, вылизывая медленно пот соленый на изгибах кривых ушей, и растягивает медленно похоть бесконтрольную по нутру, выкрашивая тело разводами мутными с привкусом жженого табака. И пальцы мажут бессвязно по члену, царапая легко бедра, расчерчивая кожу белую полосами ярко-алыми; Сынмин шипит низко, давясь слюнями, и врезается лопатками в сталь ледяную забора, раздирая до боли оглушающей спину. Дышит, глотая дозами смертельными воздух, и выгибается сладко в пояснице, подаваясь навстречу чужим движениям, ощущая, как ладони мокрые вырисовывают узоры кривые на тонкой коже. — Не попросишь меня, Сынмин-а? Хенджин целует медленно ключицы и шею, оставляя пятна багровые на плечах. — Назови меня по имени. — Как? — Хенджин. У Сынмина по шее стекают полосой жирной слюни, и в глазах черных растекается бездушно похоть, смолой липкой затопляя душу. — Хенджин, — шепотом, — поцелуй меня. И Хенджин целует. Целует, вылизывая до боли безумной чужой рот, до горечи рябиновой, до беспамятства; ведет языком мокрым по губам, растягивая слюни вишневые вдоль десен, и цепляется зубами за кожу, теряясь в желании бесконтрольном. Сынмин стонет низко в поцелуй, играя сладко с чужим языком, и тянется слепо ближе, скользя ладонями по шее: от него пахнет возбуждением липким и грязью. Молния стальная ширинки царапает глухо кожу, и Хенджин выдыхает шумно, размазывая слюну липкую по чужому члену, чтобы до вспышек ржавых перед глазами, до невозможности. И Сынмин тонет скользко во всем этом, растекаясь спермой липкой по ладоням, вязкой невыносимо и соленой; разбивается щебнем асфальтным о лужи, выворачиваясь наизнанку, и разрешает себе задохнуться. Хенджин целует лениво в губы, ведя носом холодным по теням ржавым на щеках, и жмется грудью широкой к чужому телу, вырисовывая пальцами круги слепые на белой шее. Пока Сынмин жмурится коротко и выпутывается легко из чужих объятий. — На этом, — поправляет осторожно толстовку, — всё. — Так ты все-таки, — у Хенджина на пальцах влага липкая и слюни, — плохой мальчик. И он вылизывает грязно чужую сперму с изгибов тонких собственных пальцев. — Может быть. Сынмин облизывает пошло губы, выдыхая шумно куда-то в легкие: — В следующий раз предлагай конфеты, — вдох, — будет не так банально. И целует осторожно чужие губы.