Сто восемьдесят секунд в Аду

      Смерть.       Зыбкая, призрачная вуаль, окутывающая сознание — пока открыты глаза, пока с губ срываются судорожные хрипы, несущие лишь тупую боль. Именно этот миг проводит черту: стоит опустить веки и борьба заканчивается, так и не начавшись по-настоящему. Тело ещё живо, но больше неспособно задержаться на земле — притяжение возникает из ниоткуда, зовёт, давит, и сопротивляться ему невозможно. Бесконечное падение кажется иллюзией, как полёт во сне — долго и быстро одновременно, без шанса прекратить или взлететь по-настоящему, чтобы никогда не разбиться. Но оно заканчивается, распадаясь на осколки благодаря чужой воле — не его, Константина, а иной, от которой тело сводит судорогой и возвращается сознание, милостиво разрешая ему увидеть мир, в который попадают все самоубийцы.       Что значат три минуты в Аду?       На земле столь короткий промежуток времени не стоит и капли человеческого внимания. Это — выкуренная сигарета, одна песня, путь до квартиры, объятие возлюбленных, горький эспрессо в кафе около работы. Недооцененная благость, дар, незамечаемый изо дня в день и растрачиваемый людьми понапрасну. Он знает, потому что именно столько его сердце не бьётся, именно столько кто-то кричит «Константин!», и столько ему улыбается сам дьявол.       Широкой, темной улыбкой, обещающей вечные страдания.       Ад — это не только песок, горячий ветер и демоны, рвущие в клочья остатки души. Это белые простыни, запах огня и раздирающая боль в животе, пронзающая тело при каждом толчке. Почему он выбрал его — из-за дара, сопротивления или простой прихоти, по вине которой Константина теперь терзают не сотни демонов, а лишь один, оживая кошмаром, на земле казавшимся таким далёким. Стоны не заглушает даже ладонь, сжимающая шею, но Константин продолжает молиться — дрожащие руки, сплошь покрытые синяками, вызывают на лице дьявола самодовольную ухмылку. Слышит ли Бог его сейчас, в самом сердце Ада, в руках Сатаны, когда он расхристан и опорочен тем, кого так страшился в своих видениях? Жаркий шёпот на ухо полонит разум, перебивает слова молитвы, клеймит сердце тьмой, неотступно следовавшей за ним с рождения.       Твоя душа принадлежит мне. Мне, Константин, а не твоему любимому Богу.       Он плачет в первый раз, и молчит в последующие, в кровь искусывая губы и запястья. Дьявол не против — он слизывает его кровь с утробным рычанием и берёт принадлежащее ему ещё жестче, жаднее, болезненнее. И пусть это только часть правды, но Константин уговаривает себя именовать болью пронзительное чувство внутри, острое, сладкое, греховное, нарастающее с каждым новым соитием. Он сопротивляется бесконечно долго, бесполезно, и лишь когда с губ срывается первый и последний судорожный вздох, дьявол выпускает его из своих объятий, запечатлев на нём короткий поцелуй, несущий дыхание самой смерти. Константин чувствует его, когда приходит в себя в реанимации, когда реальный мир возвращает прежние краски, обращая всё прошлое сном. Но он уже не верит, ибо под грудью клеймом горит прикосновение ледяных губ, оплетая его бесконечной тьмой, ожидающей своего часа. Она преследует его всю жизнь, каждую ночь обретает знакомые черты, сминает тело сильными ладонями и шепчет, бросая его в бездну, из которой нет выхода.       Константин. Мой Константин.