И тогда я открываю глаза

Море шумело далеко внизу. Погода была безветренной, а потому и прибой — довольно спокойным, он звучал глубоко и размерено. В чистом, очень светлом небе короткими росчерками темнели чайки. Я помню, как шагнула к самому краю обрыва, так что вниз посыпались мелкие камешки, и передо мной раскинулась прозрачная пустота. Стояла, утопая почти по колено в жёсткой траве, зелёно-бурые клочья которой, перемежаясь со мхом на камнях, придавали мысу его грязно-зелёный в ржавчину оттенок. Настолько привычным показался мне этот вид — вид на морское побережье, уже не угрожающе серое, туманное и ледяное, как неподалёку от Мандерли, но ещё и не тёплое и светлое, не раскрашенный ярко и живописно пляж. Теперь это — обычный скучный берег, не на что взглянуть. Бледное небо, сизое море, пегие скалы. «Неужели это — край моего мира?» — подумалось мне в тот момент. Мыс Land's End — и ничего за ним, только морской пейзаж и чайки, да морские ведьмы на дне морском, одна из которых когда-то чуть не поглотила мою жизнь и счастье. Прошлой ночью мне снилось, что наше путешествие ещё не подошло к концу. Что мы ещё не сделали полный круг, не замедлили бег, уносящий нас прочь от воспоминаний о голубях, сдобных булочках, чайных сервизах, гигантских пыльных зеркалах. Что мы ещё верим в возможность разрушить проклятье Мандерли, как разрушено само поместье. Но проклятье это оказалось сильней нас. Теперь мы оба знаем, что наш бег — всего лишь бурное искусственное веселье большой карусели: лошадки с мягкими гривами, яркие, задравшие хобот слоны, гигантские лупоглазые рыбы, словно проводники в далёкий, сказочный мир. Но карусель замирает, и ты понимаешь, что сошёл со своего единорога, сполз со спины чудо-рыбы или слона и стоишь на той же посыпанной гравием дорожке, которая привела тебя сюда. Вдалеке видны ржавые, скреплённые цепями ворота подъездной аллеи, но ещё не видно обгорелого остова того, что когда-то было одним из прекраснейших поместий Англии. Всё возвращается на круги своя. Карусель замирает. Нужна передышка. И мы, не сговариваясь, готовимся к отъезду. Словно бы невзначай, когда наскучит очередной гостиничный номер, в котором мы провели слишком много времени, так и не найдя себе постоянного пристанища. Я всегда начинаю сборы первой, едва обращаю внимание на эти, вряд ли заметные постороннему глазу да и самому Максиму изменения в его поведении. Он начинает беспокойно озираться, словно слышит призывный голос, но никак не может найти его источник. Это длится какие-то мгновения, но мне их достаточно. Он смотрит сквозь меня. Плохо ест. Забывает о стоящей перед ним полной тарелке, увлёкшись непривычно жёлчными рассуждениями на любую актуальную в тот момент тему. Только я одна их и слушаю, мнимо рассеянно. На самом деле я уже вижу тот предел, который так близко и за который не стоит переступать, если я хочу сохранить жизнь и разум своего мужа. Потому я начинаю просчитывать в уме даты отъезда и прибытия, примерные расходы и возможные препятствия, связанные с тем, в какое именно время года зазвучал этот призыв. Наше проклятье обретает голос черноволосой красавицы, утончённой, идеальной сирены. Она зовёт Максима обратно, и над этим, уже настоящим призраком власти я не имею. Всё, что я могу, — последовать за мужем. Мы, не сговариваясь, прибываем сначала в Девон. Будто бы мнёмся у подъездных ворот в отчаянной надежде, что вот сейчас оно прекратится. Что оно отпустит нас, и мы, как обычно, понимая друг друга с полуслова, бросимся бежать оттуда прочь, как можно дальше. Но едва только наступает первая ночь в каком-нибудь городке Девона, например Оттере, становится понятно, что вырваться не удастся. И тогда я открываю глаза, чтобы в очередной раз разбудить мечущегося в кошмаре Максима. И он, отчаянно несчастный и раздосадованный тем, что причиняет мне такие неудобства, будет потом весь день злиться на себя, делать вид, что всё в порядке. Мы знаем этот сценарий до мелочей. Чем дольше не откликаться на зов призрака, тем хуже Максиму становится. Ночи без сна. Дни без смысла. Жар, который он пытается скрыть за неестественной, не присущей ему живостью, лихорадочный блеск глаз, отчаянные попытки притвориться, что ничего не происходит. Ничего. Я сразу же соглашаюсь, что мы просто путешествуем. Что прошлое уже не властно над нами, и больше нет нужды покидать родные места. Корнуолл — весь как волшебная долина, здесь и дышится легче. К поместью, впрочем, мы так и не подъезжаем ближе, чем на несколько миль. Максима влечёт к самой западной точке Великобритании, безлюдному буро-зелёному мысу, который, видимо, не зря зовётся «Краем земли». Край моего мира — именно его мы каждый раз выбираем местом нашего пикника, словно впервые, не помня о том, сколько раз уже это повторялось, не думая о том, сколько раз ещё суждено повториться. Обычно мы выезжаем из Пензаса после обеда и проводим этот вечер наедине, смотря в морскую даль, перебрасываясь ничего не значащими словами. Мы едим бутерброды, и я бездумно вожу карандашом по листку бумаги в блокноте, но каракули так и не принимают какую-либо форму. Я перестала рисовать уже очень давно, у меня не получается больше. Море шепчет нам что-то на своём языке, а меня бросает в дрожь, и я, не в силах более ждать, подхожу к краю обрыва, смотрю вдаль и беззвучно призываю её — мою соперницу, ненавистную утопленницу. Но она никогда не откликается на мой зов, потому что приходит не ко мне, она приходит к своему бывшему мужу, который когда-то отправил её на морское дно. К моему нынешнему. И никогда не выходит из моря, если я рядом с ним. Я оборачиваюсь на звук голоса Максима. Он говорит «сколько можно уже?», говорит «когда ты оставишь меня в покое?» Я знаю, что она ответит ему, потому что она всегда отвечает именно это. «Никогда», — говорит она, а я смотрю на разворачивающуюся сцену, вижу чётко каждую деталь, сумерки уже не могут мне в этом помешать. Максим стоит, ссутулившись, потом прижимает руку к сердцу и загнанно смотрит на высокую, очень худую женщину. Она простоволоса, одета в истлевшее от времени жемчужно-белое платье, длинные густые волосы, волнами спадающие на спину и плечи, резко контрастируют с мраморной белизной её кожи. Она очень красива, как прекрасна старинная гравюра, рядом с ней я всегда буду ощущать себя простушкой, маленькой нелепой гусыней. Максим сначала говорит тихо, пытаясь держаться прямо, выглядеть спокойно, но она подходит всё ближе, и он, не в силах даже пятиться, сутулится всё сильней, держится за сердце и срывается в крик. Я лишь однажды видела его таким в Мандерли — жалким и сумасшедшим, в тот вечер, когда он признавался мне в убийстве. Она всё ещё владеет его разумом и сердцем, ненавидимая, но не забытая. Она поднимает костлявую руку, сжимает ладонь, словно что-то раздавливает в руке, и Максим хрипит, держась за сердце и горло, задыхается. Я зову её по имени, вкладывая в голос всю ту ненависть, что испытываю к ней. Спотыкаясь о сухую траву и камни, быстро подхожу к Максиму, вставая между ним и Ребеккой. «Прочь, — говорю я. — Он мой. Никогда ты не заберёшь его у меня, никогда не отнимешь». В этот момент руки находящегося на грани сердечного приступа Максима очень холодны, и я на ощупь нахожу его ладонь, сжимая в своей. «Она ближе», — шепчет Максим. И тогда я открываю глаза. «Ближе», — говорит мой несчастный Максим, а я смотрю на пустынный уступ перед собой, на котором нет никого кроме нас, отвечаю — не воздуху, но Максиму, что она не сможет обойти меня. И переступить через меня тоже не сможет. Пока я жива, ничего она нам не сделает. Я приваливаюсь спиной к груди Максима, чтобы вернуть его из мира сумасшествия своим теплом и говорю: «Видишь? Она отступает». Никого так и нет перед нами, но Максим заворожено повторяет «отступает», вдыхает полной грудью прохладный морской воздух и отчаянно сжимает меня в объятьях, зарываясь лицом в мои волосы. Потом мы доедаем заветрившиеся бутерброды, а я убеждаю его, что это не слёзы на моём лице, а морские брызги, и послушно жую сыр, не чувствуя его вкуса, хотя кусок в горло не идёт. Максим спокоен и расслаблен. Я никогда не решусь спросить его, помнит ли он о произошедшем приступе, но, судя по его поведению, он всё-таки ничего не помнит. В отличие от меня. — Какой чёрт принёс нас на этот богом забытый кусок побережья? — весело интересуется он у меня, с удовольствием доедая бутерброд. — Бывает же… Мне кажется, в это время года пляжи Средиземноморья были бы предпочтительней. Как ты считаешь? Я говорю, что полностью с ним согласна. И мы выбираем, куда поехать. Мне всё равно, но Максим не оставляет меня, и я соглашаюсь с любым выбранным им местом, любой страной, городом. Лишь бы подальше отсюда. Максим абсолютно нормален теперь, он выглядит нормально, говорит нормально. Он в состоянии работать, общаться с людьми, поддевать меня, как во времена нашего знакомства. Он по-прежнему влюблён и ласков. Этот период после приступа — лучшее, что бывает теперь в моей жизни. Он иногда просит даже, чтобы я продолжила занятия живописью, удивляясь, почему больше не рисую. Но я знаю, что если возьму в руку карандаш, то всё, что я смогу изобразить — это берег моря и высокую худую женщину, стоящую напротив такого же высокого и худого мужчины. У мужчины будут безумные глаза и лицо моего мужа. Мне хочется выть от безнадёжности, но Максим ласково прижимает меня к себе и говорит: — Ты спишь на ходу, милая моя? И, похоже, совсем замёрзла. Поехали отсюда. И тогда я открываю глаза.