И жить весной

Стоит Арсению выйти из подъезда, он тут же падает в объятия Антона — широкие и тёплые, — не успев даже воздуха утреннего вдохнуть перед тем, как его разом выбьет из груди. А парень держит словно тисками, не желая отпускать, а желая держать, чувствовать, пока голова не закружится. Или пока Попов не станет, в шутку недовольно ворча и причитая, отбрыкиваться. Здесь уж под настроение. — Ты меня задушишь, — жалобно доносится откуда-то из большой хлопковой рубашки, в которой потерялся Арсений. Антон прижимает к себе только крепче, внутри окончательно умирая от чувства безмерного обожания этого человека. После смиренного вздоха он всё же нехотя отпускает его и порывисто губами касается виска, замечая смущенный румянец Попова и мгновенную улыбку. — Я не хочу сегодня на пары, — шепчет Шастун. Арсений смотрит ему в глаза. Видит в них счастливый блеск и хитрые искрящиеся огоньки — видимо, от перспективы пропустить скучные, непонятные дисциплины. Арсений видит своё отражение на зелёной радужке. И ему отчего-то становится до дрожи и быстро бьющегося сердца так уютно и спокойно при взгляде на этого худого высокого парня в невообразимо огромной синей рубашке, который совсем-совсем близко стоит и за руку держит, что к чертям летит данное себе обещание не прогуливать пары. Потому что жить — по-настоящему, всей душой — и чувствовать сейчас хочется особенно сильно, нежели в другое время. Потому что сейчас хочется любить. И Попов улыбается до ямочек на щеках, притягивая Антона к себе. И руки сцепляет на спине уже как-то привычно, но всё равно до мурашек. — Я тоже не хочу, — отвечает он и, помедлив несколько секунд, добавляет: — надо взять плед или покрывало и перекус. И тогда можно не возвращаться до самого вечера. Стоя в маленькой прихожей и перекатываясь с пяток на носки, Антон с детским любопытством рассматривает квартирку, цепляясь за неброские мелочи и детали. Знает, что они определяют всё, потому и не может оторвать взгляд. Он замечает аккуратную стопку тетрадей на широком подоконнике, небрежно брошенную на спинку стула белую футболку, зелёный чай в стеклянном заварнике и большие прямоугольные оранжевые очки. Но с бо́льшим интересом он наблюдает за суетливыми, оттого кажущимися ломаными и незаконченными, движениями парня, что спешно собирает необходимые, на его взгляд, вещи в рюкзак. — Эй, зачем тебе этот ужасный учебник? — спрашивает Шастун, припоминая бордовую обложку книги по теории вероятностей и математической статистике. Арсений томно выдыхает; в голосе его слышится неизбежность: — Контрольная скоро, а я даже теорию не открывал. Антон фыркает и наигранно мотает головой, всем свои видом показывая разочарование в решении парня: умеет же тот найти невероятно подходящее время, чтобы почитать почти не отличающиеся друг от друга определения и формулы. — Это тебе. — Попов протягивает бутылку воды и тканевый мешочек с зелёными яблоками. — У меня уже места нет, — поясняет он и уходит обратно на кухню. Доносится звук открывающейся дверцы шкафчика, за ним следует металлический короткий скрежет — что-то поставили обратно на плиту. Держа в руках кружку и медленно мешая чайной ложечкой («против часовой», — отмечает Шастун), Арсений неторопливо возвращается к Антону. — Держи, ещё теплое. Шоколадный густой аромат с нотками восточных пряностей вмиг поднимается в воздух. Глубоко вдыхая, Шастун тянет носом и, уловив горьковатый запах, блаженно прикрывает веки. Какао. Господи, какао. Парень до безумия любит его. И стоящего напротив Арсения, смотрящего лучисто, пронзительно, любит ровно столько же и безгранично больше. Это на особом уровне частот и вибраций по коже близость: держаться за руки, идя по улице. И мимо пропускать косые взгляды вечно недовольных прохожих — пускай существуют в своем правильном мире. Арсений любит, когда Антон переплетает пальцы, а потом всегда смотрит прямо в глаза. Ему нравится чувствовать тепло и важность, притихшую в груди заботу и желание тактильности; ему нравится чувствовать — как бы запредельно громко не звучало. И как бы не казалось избито, ему нравится держать парня за руку. Антон ведёт, петляя по просыпающемуся городу: по паркам и безлюдным зелёным улочкам, вдоль шумных, кишащих автомобилями дорог и мимо низких домов, спрятанных в тени деревьев. Кажущиеся давними воспоминания оживают; в груди от них разливается точно такое же чувство дрожащего предвкушения, что и в выпускном классе, когда в последнем учебном месяце сбегаешь с уроков по подготовке к экзаменам — лишь бы свободой безмятежной надышаться да мысли разгрузить ненадолго. Всё кажется совершенно иным, будто бы вечная суета, привычным ритмом жизни ставшая, застывает в утреннем свежем воздухе, позволяя жаждущему сердцу ухватить каждый всполох. В ясном кристально-прозрачном небе невысоко шустро летают ласточки. Зашторенные окна отражают лучи солнца, что поднимается из-за крыш старых пятиэтажек. Арсений, замедляя шаг, останавливается около раскидистой черёмухи, усыпанной мелкими молочными цветами, и с неким детским восторгом смотрит на неё, словно на редчайшее чудо. У Антона голова начинает кружиться от всего сразу: от избыточного сладковатого аромата, повисшего в воздухе густым облаком, от до мурашек простого и одновременно загадочного Арсения. Он залипает на парня: тот беззаботно стоит под низкими ветвями и с присущим ему чувством умиротворения от привычных, незаметных вещей по-настоящему выглядит счастливым. От Арсения едва ли можно отвести взгляд. Шастун срывает тонкую веточку черёмухи и крутит ее между пальцами. Попов жмурится от солнца, тонкими слепящими полосами пробивающегося сквозь густую листву, и размеренно вдыхает цветочный запах. Отвлекшись от наслаждения красотой весенней природы, он смотрит на Антона. — Иди сюда, — губами, шёпотом зовет. Шастун подходит ближе и теряется в пронзительных голубых глазах окончательно. Потому что нельзя так смотреть: со вселенской нежностью и теплотой, прямо насквозь, навылет, чтобы одним лишь взглядом поделиться всем, что есть внутри. В Арсении чувств и ощущений столько, что хватит на все трещины и пустоты под ребрами. Антон поправляет челку парня, на что тот нарочно хмурит брови, и заправляет веточку черёмухи за ухо. И Арсений совершенно привычно чуть приподнимается на носочки, а Антон совершенно привычно чуть наклоняет голову — так удобнее по обоюдному согласию. У Антона губы сухие, но тёплые и ощущаются какао. Попов поцелуй разрывает, плохо, невероятно плохо подавляя приступ смеха, что застрял в горле першением. Он кладет подбородок на плечо Шастуна и тихо говорит, пытаясь совладать с собой: — Там бабушка за твоей спиной, — Арсений задерживает дыхание, чтобы не взорваться, и поджимает губы, — стой-стой, не поворачивайся. Там бабушка... смотрит на нас и крестится. Парень начинает дрожать от смеха — Попов чувствует. Знает, что Антон тоже поджимает губы и по привычке слабо мотает головой и щурит глаза. — Правда стоит и крестится? — шепчет Шастун. — Да. Очень активно. И причитает ещё что-то. — Ну тогда побежали, — весело говорит Антон, беря за руку и крепко сжимая пальцы. На вопросительный удивленный взгляд задорно отвечает: — а чтоб неповадно было. Он оборачивается на бедную старушку, повергнутую в шок от нахальства и бескультурщины современной молодежи, и, широко улыбнувшись ей, кивает головой, а после утягивает за собой Арсения, чтобы как можно скорее убежать из этого места. В городском парке почти безлюдно: лишь изредка можно встретить молодых мам с детьми да пожилых людей, выбравшихся из душных квартир. Продолжая крепко держать за руку, что Арсению начинает казаться, будто бы узоры с колец парня отпечатались и на его коже, Антон тянет за собой, уводя вглубь, дальше от любопытных глаз и громких звуков. Когда находится самое подходящее место, Шастун скорее забирает рюкзак и достает плед-покрывало (он так и не смог определить, что это на самом деле). И Попову только и остаётся, что молча стоять и, сдерживая искренний смех, наблюдать за суетливыми движениями напротив: как Антон с тяжёлыми вздохами пытается ровно расстелить плед на траве, а ветер раз за разом безжалостно аннулирует его намерения сильными порывами. Признаться, побеждает всё-таки молодой человек — надо было всего-то на проклятые улетающие уголки бросить тяжеленный учебник, воду и рюкзак и как можно скорее упасть, победно раскинув в стороны руки. — Ну что ты как морская звезда разлёгся. — улыбается Арсений и опускается рядом. Прежде чем сесть по-турецки, он чуть натягивает красные штаны на колени из привычки, чтоб не растянуть их, и мысленно благодарит придумавшего эти очень полезные разрезы. — Хочу кушать, — громко сглатывая, произносит парень и жалостливо смотрит на Попова. Арсений приподнимается, достает из рюкзака мешочек с яблоками и садится обратно, начиная развязывать случайно получившийся тугой узел, после протягивая на ладони самое крупное. — Никогда не любил зелёные яблоки, — объясняет Антон свой нахмуренный, сомневающийся взгляд. — Даже не помню, когда в последний раз их ел. — Шаст, не выделывайся, — мягко отвечает Попов. — Зелёные яблоки — это такая любовь. Приняв неизбежное, Антон ещё пару секунд вертит фрукт в руках, а потом, в мыслях, вероятно, произнеся: «была не была», первый раз откусывает. Происходящее напоминает сцену из немого чёрно-белого фильма: Шастун морщится от кислоты яблока — на переносице и меж бровей появляются забавные морщинки, — медленно разжёвывает, стараясь лучше распробовать вкус, и следом, на мгновение замерев, согласно кивает. Нравится. Наблюдать за эмоциями и реакциями парня, за отношением к некоторым вещам — одно удовольствие для Арсения. И он не перестанет удивляться и восхищаться, как в этом человеке может всего столько помещаться настоящего и сверх активного, что напрочь выбивает из рамок привычного, но дарит острое чувство жизни. — Ты так всю жизнь мою перевернёшь. Арсений благодарно улыбается, пропуская тепло внутрь волнами прибоя. Через парня он тянется за учебником и почти возвращается обратно, но Шастун останавливает его, кладя руки на спину и не позволяя пошевелиться. Между ними в словах нет необходимости, между ними на уровне невербалики понимание: в горящих глазах, в плавных движениях правды больше. Антон приподнимается на локтях и настойчиво касается губ Арсения. И Попову остаётся лишь терять себя в этом жадном поцелуе и тщетно усмирять колотящееся в груди сердце. Антон ложится на спину рядом с Арсением, подставляет лицо под полуденное греющее солнце и прикрывает глаза от яркого света. Растягивает губы в блаженной полуулыбке. Вслушиваться — особая привычка. Ему нравится замечать шорохи и негромкие звуки, нравится, как порывистый ветер поднимает шелест молодой листвы, как поют птицы и в траве жужжат насекомые. Времени теряется счёт; лёгкая беспечность заполняет пустоты в пространстве, но ощущение нахождения здесь и сейчас не становится от этого тускнее. Калейдоскопом в голове воспоминания: теплые, сверкающие жизнью и весной. — О чем ты думаешь? — спрашивает Попов, отрываясь от чтения наскучивших определений и формул по теории вероятностей. Парень лишь улыбается ласково и, не поворачивая головы, отвечает: — О том, что крайне рад факту твоего настолько плохого умения кататься на скейте — казалось бы, — что ты умудрился сшибить меня с ног. — Между прочим, моей вины тут ровно половина. Ты витал в облаках, парниша. — Я предчувствовал, что встречу тебя, — шепчет Антон. Внутри Арсения зацветает весна. Арсений смеётся, смотря на разбитые колени. Арсений смеётся, глядя на Антона, — угораздило же без ума, безоглядно влюбиться в этого тощего парня. Арсений смеётся, понимая, что к чёрту сейчас эту учебу и точные науки: ему бы лежать вот так, на траве, рядом с Шастом, греться на солнце, раскинув руки в разные стороны, и делиться ленивыми поцелуями. Антон будто мысли читает, будто на подсознательном уровне чувствует — забирает у Попова учебник и кладет его сбоку. А потом поворачивается к парню, кладет руку под голову и смотрит пристально-внимательно, пока Арсений наконец не сдаётся и не ложится также, придвинувшись до расстояния нескольких ощутимых сантиметров. Он тихо выдыхает, смотрит в глаза Антону и, отчего-то слабо кивнув, окончательно убивает расстояние: жмется к нему, словно просит заботы и любви, головой упирается в грудь и, ощутив тепло от тела парня, закрывает глаза. От непривычки к такой близости у Шастуна сердце в груди стучит, как у пойманного кролика, — того и гляди выпрыгнет. Он понимает, что проиграл в очередной раз. Арсения хочется любить. Хочется быть рядом и касаться, касаться, касаться. Проносится мысль, что звучит это избитой фразой с просторов интернета — Станиславский сказал, точно знает, — но только сейчас Антон понимает, что так оно и есть на самом деле. Хотеть касаться. Он касается: осторожно, не желая тревожить, слабо поглаживает парня по спине, по рукам, дотрагивается до висков и очерчивает брови, нос, скулы. И Шастун вдруг отмечает, что, непривычно для самого себя, проводит по коже Арсения как-то слишком нежно, вкладывая в это больший смысл, нежели до. Растворяясь от уюта рядом с Антоном, Арсений проваливается в сон. Слыша размеренное дыхание, Шастун и сам чувствует себя спокойнее. Чувство надёжности — что всё должно быть именно так, как есть в данное мгновение, — бьётся в груди. Попов просыпается от окутывающего, покалывающего холодом воздуха — уже вечер. Он смотрит на небо, а после слабо пихает в бок мирно сопящего рядом Антона. Тот, посопротивлявшись несколько секунд, недовольно ворчит и спросонья потирает глаза. — Ты бессовестный, — протягивает Арсений. — Там такой закат, а мы до сих пор тут лежим. По небесному полотну кто-то пустил реками краски. Цвета смешиваются, втекают один в другой и образуют невероятные оттенки, неподвластные для описания словами, — лишь художник в силах передать маслом на холсте да фотограф запечатлеть плоской фотокарточкой. А им, парням с острым чувством прекрасного в простом и обыденном, хочется здесь и сейчас: воочию увидеть разлитый по небу закат. Увидеть его объемным, почувствовать кожей последние лучи садящегося солнца да вдохнуть полной грудью прохладу. Поэтому они спешно собирают вещи в рюкзаки, недовольно ворча, что плед не помещается вместе с учебником, и бегут за дома, туда, где кончаются постройки высокие и начинается зелёное поле. И смысл теряет всё вокруг по щелчку, в один миг. И неважным становится, что кроссовки промокают от вечерней росы, а комары надоедливо жужжат и кусаются. Им бы только стоять, замерев, впитывать все ощущения, почти не дыша, и ждать, пока сердце в груди перестанет беспорядочно биться. А оно всё не успокаивается, предательски стучит, да так сильно, что видно через футболку. Им бы просто видеть и чувствовать. Арсений убирает телефон после пары снимков и смотрит на небо с блеском в прозрачных глазах. Антон смотрит на Арсения и поправляет его челку. За солнце в глазах Арсения Антон готов отдать всё без остатка. За лёгкий ветер, желанной свежестью после жары запутывающийся в волосах, за распускающиеся в венах розоватые цветы яблони, за звонкие трели птиц в душе, за размытые тени, украшающие кожу затейливыми узорами. За весну — отдать всего себя. В груди щемит, но совершенно не больно. Острое осознание нахождения здесь и сейчас пронзает волной искрящего тока, позволяя чувствовать как никогда — на грани опустошения балансировать с закрытыми глазами. У них в крови — юношеский максимализм и стремление к прекрасному, что взрослым почти не доступно. У них в крови течет жизнь. — Я люблю май, — с кроткой восторженностью шепчет Арсений. — Я люблю тебя. И возвращаться домой около шести утра, и обессилено в одежде на кровать падать, но чувствовать себя абсолютно счастливыми. И Антон спит на лекциях на следующий день после прогулок теплой ночью, но точно знает, что Арсений временами пишет стихи, дополняя их карандашными зарисовками, и без труда может сесть на шпагат. Арсений же, сидя на семинаре и с сонливостью безуспешно борясь, помнит, что широкие массивные кольца — огромная страсть Антона, а жуки майские вселяют страх одним своим присутствием в природе. До последнего дня откладывая, копить долги и получать так себе баллы за тесты и внезапно назначенные зачёты; наливая очередную кружку растворимого кофе, не спать ночами, абы как готовясь к еще одному провалу по физике, но приобретать гораздо большее во всех этих выматывающих обстоятельствах — получать согревающую любовь. Живую, дышащую и всепоглощающую.