Разбитые

Pov Мисселина Вино и сигареты — это все, что нам осталось Я начинаю привыкать лежать на кровати без сна, уперевшись пустым взглядом горящих от слез глаз в потолок, и думать о тебе. Начинаю привыкать к бутылке вина, стоящей у самой кровати, чтобы не пришлось далеко тянуться. Начинаю привыкать к твоей пепельнице и остаткам твоих вишнёвых сигарет. Ты забыла их, когда в спешке собирала свои вещи, и я хотела было передать их тебе через Геральда, но поняла, что не смогу. Мой сон — твои объятия Я не могу уснуть без тебя. Мне сложно прекратить неосознанно тянуться к твоей кровати за твоей рукой, провалившись в дремоту, а потом просыпаться, не нащупав ничего, и рыдать. Сны смеются надо мной, наверное. Если бы они были людьми, как бы они смеялись? Уверена, точно так же, как ты, когда уходила. Немного грубо, натянуто, но так же проникновенно и разрывающе сердце, как если бы ты смеялась искренне. А мой космос — гематома Впечатай меня в стену, чтобы я осталась дома В очередной раз откидываю одеяло в сторону, осознав, что мне слишком жарко, и рассматриваю крохотный синяк. Это ещё одна вещь, которую ты мне оставила. Мне нельзя было прикасаться к тебе, верно? Мама запрещала трогать острые предметы. А ты, Бекка, острее любого холодного оружия, любой сабли, любого меча. И вот теперь посмотрите на меня. Ни одно лекарство во всем мире не способно помочь мне, вылечить меня, потому что это не лечится. Это даже не болезнь, понимаете? Это проклятие. Ты — моё проклятие. Тебе так сильно хотелось оттолкнуть меня? Я настолько тебе неприятна, Бекка? Ответь, прошу тебя, я умру, если не узнаю. Или нет, лучше продолжай молчать, я не вынесу ответа — маленькое сердечко, что бьётся сейчас, как закрытая в золотой клетке птичка, с треском разобьётся. Знаешь, мне кажется, что это нечестно — вот так без спросу селиться в моей голове, полностью сливаясь с моим разумом и делая меня последней сумасшедшей. Ты так не считаешь? Уйди прочь, молю тебя, не омрачай мои последние школьные дни. Думаешь ли ты обо мне? Так, как думаю о тебе я? Вспоминаешь ли меня и мои губы… губы. Твои губы не выходят из моей головы. Такие сладкие, будто мед, и смертоносные, как самый ужасающий своим действием яд. Ты цианид? Или рицин? Наверное, все-таки цианид, но почему я ещё жива? Моё угасание недолгое, я знаю, но безумно медленное. Что мне нужно сделать, чтобы ускорить это? Боль, страх, поцелуй Я в мельчайших деталях помню каждое твоё движение в тот день, когда, умирая от страха и сердечной боли, тянулась к тебе за робким поцелуем. Это было так давно, что я, кажется, должна забыть, но не могу. Скажи, ты наложила на меня проклятие? Ты заколдовала меня? А в груди двенадцать пуль Мне казалось, что я помню каждый изгиб твоих губ, немного бледных и часто потрескавшихся, но это оказалось не так; я ни разу не заметила твоих искривленных брезгливостью и презрением гримас. Как не видела я и тонкий холодный расчёт в глазах. У тебя прекрасные глаза, ты знаешь об этом? Синие, как льды Сибири. Глубокие, как озеро Байкал, и такие же чистые. Мне казалось, что я могу прочитать все, о чем ты думаешь, но не получилось. Надеюсь, со временем я научусь видеть людей насквозь, как это делаешь ты, а пока буду просто вздыхать, понимая, что в очередной раз доверилась не той. Страшно думать об этом. Страшно думать о тебе. Больно думать о тебе; но тратить бесчетное количество часов на то, чтобы прекратить эту пытку, ещё больнее. Поднимаюсь с кровати, пытаясь утереть спекшуюся кровь с губ, хотя прекрасно знаю, что это не поможет вытравить металлический привкус из горла. Кровавое марево витает вокруг меня. Я заболела и постоянно кашляю кровью. Наверное, это связано с твоими вишневыми сигаретами, к которым тянется моя рука сейчас, или же с частыми отлучками на маленький балкончик, где я, собственно говоря, и курю. Пустит корни сквозь меня вишня Неловко — я ещё не научилась управлять зажигалкой так же виртуозно, как это делала ты, — зажигаю сигарету и делаю затяжку, снизу доверху наполняя лёгкие вишней. Скоро она прорастет, я уверена. Ты посеяла её семена у меня, и я чувствую, как они растут, как наполняют мою грудь стройными рядами, сплетаясь друг с другом корнями. Я знаю, что совсем скоро это сломает мне ребра. Дышать становится все труднее с каждым днем. Пока я выдыхаю тяжёлый густой дым, смотрю на увядшие цветы. Когда-то они оплетали колонны и счастливо тянулись к солнцу, но не сейчас. Их иссохшие, изломанные стебли похожи на мои вены, такие же тонкие, бледные и хрупкие. Мои синие ветви тоже так быстро рвутся, как эти едва зелёные веревки? Уверена, что так. Уверена, что в один день я это проверю. Я стала слишком редко поливать цветы. К тому же, вино — не самое лучшее средство для этого. Усмехаюсь, тушу сигарету о деревянную балку и кидаю окурок в пепельницу. Цветы подождут. Придёт Геральд и обязательно их польет; он всегда это делает, когда приходит, но я не всегда его пускаю, хотя сама не знаю, почему не могу позволить этому нежно влюбленному несносному демоненку утешить меня. Наверное, потому что не хочу, чтобы через месяц он стал таким же, как я, — дать ему любовь не могу. Закусываю губу и неосознанно глажу деревянную балку, смахивая с неё пепел, упавший с сигареты. Столько воспоминаний связано с этим балконом. Ты помнишь, сколько рассветов мы здесь встретили? Вместе, держась за руки так крепко, будто нас вели на расстрел. Впрочем, это было почти так, по крайней мере, для меня. Внутри будто снаряды взрывались, знаешь? Мой магнитофон я поставлю на балкон Пусть другие люди нас слышат, видят, ненавидят А помнишь, как я сидела на этой самой балке, вот здесь, где остались крохотные отметины от моих ногтей, и уговаривала тебя поцеловать меня ещё раз? Ты смеялась, качала головой и отвечала, мол, не здесь, мой белокурый ангел, слишком много людей смотрит на нас. Я вскидывалась и, глядя на студентов, копошащихся, будто муравьи, легкомысленно отвечала: «Пусть. Пусть смотрят и завидуют». А теперь завидовать остается мне. Да, смотреть, как счастливые студенты бурно обсуждают предстоящий выпускной, решают, сколько ящиков глифта нужно взять, суматошно бегают в поисках лучших нарядов, и завидовать. Могу только стянуть с себя пропахнувшее отчаянием белое платье, которое ты так сильно любила, и лечь в ванну. Так, как я делаю это обычно — полностью погрузившись на дно, пока воздух в лёгких не закончится. Или пока Геральд не вытащит меня за волосы. Но я не открыла ему дверь, хотя слышала настойчивый стук; зачем? Pov Ребекка Облизываю губы и потираю виски, пытаясь снять напряжение и сделать хоть что-то, чтобы навязчивая боль ушла. Она преследует меня с того самого дня, как я переехала от тебя. Преследует, как и твоя тень, которую я вижу везде, даже в собственном зеркале, у которого сейчас стою. Ты стала моим чудом. В жестоком мире, где никто не может быть другом, где каждый защищает только свои интересы, ты стала моим личным лучом солнца, мягко обволакивающим щеки, но не обжигающим. Я стала твоим самым близким другом. Единственным, кажется, — Геральда не в счёт, никчемному демону никогда не светит даже пальцами коснуться твоих совершенных губ. Я хотела прошептать тебе на ухо: «Я опасна, мой белокурый ангел, прошу, не порежься. Не сломай свои до ужаса хрупкие кости, когда будешь бежать за мной босиком, даже не пытаясь утереть слезы». Но я молчала. Ненавижу себя за это. Снег вдруг в комнате Холодно. Ежусь, хватая себя за плечи озябшими пальцами. Надо закрыть окно, но я не хочу. Пронзительный ледяной ветер кутает меня, заставляя вновь и вновь думать о том, что я пока что живая, что я все ещё могу чувствовать и ощущать внешний мир, от которого отгородилась. Босиком на потолке Ненаглядная моя прелесть Согнувшись, опираюсь на туалетный столик, пытаясь раскрыть глаза. Больно. Не чувствую ног; они окоченели и, кажется, посинели. Завтра будет очень больно, но это будет завтра, верно? Во мне — смерть. В тебе — жизнь. Наверное, именно поэтому я очарована тобой, мой белокурый ангел. Наверное, именно поэтому слезы влюблены в меня. Они сжигают мои глаза, прожигают веки и оставляют после себя уродливые мокрые дорожки. Я почти вижу в зеркале отвратительные язвы, остающиеся после них; моргаю, и все пропадает. Я схожу с ума, да? Я чувствую, как твои вечно холодные руки утирают мне кровавые слезы, но стоит мне открыть глаза, как ты исчезаешь, растворяшься. Я могу лишь представлять, что это ветер сдул твой силуэт, и беспомощно ругаться на него. Поэтому я не открываю глаза. Я стою, протягивая к тебе руку, и глажу бархатную белую кожу; касаюсь ломкого хрусталя тонких ключиц; запускаю пальцы в спутанные светлые волосы и мысленно утираю тебе остатки убежавшей с зацелованных мною губ помады. Прости, мой белокурый ангел, я слишком слабая и жалкая. Я должна была остановиться. Должна была откинуть в сторону все свои планы и остаться с тобой, но, испугавшись своей влюблённости, я так же побоялась снижать скорость. Мне жаль, Лина. Правда жаль. В какой раз я предпочла карьеру своим чувствам? В какой раз я жалею об этом, потирая плечи руками с сорванными ногтями? Беру в руки истертую, засаленную записку, на которой чернеет короткая фраза «Скоро буду», написанная твоей нежной рукой. Всё, что у меня есть от тебя. Я отдам все, отдам свою жизнь, свое сердце, но эту записку, о которую я в кровь истерла подушечки пальцев, не отдам ни за что. Уходя, я старалась не брать с собой твоих вещей, хотя очень хотелось; я старалась оставлять как можно больше своих, чтобы ты меня вспоминала хоть иногда. Я никогда и ни на что так сильно не надеялась, как на твоё желание не оставить себе ничего чужого, иногда доходящее до абсурда. Я надеялась, что ты вернёшь их мне по одной, чтобы наших встреч было больше. Но ты не вернула мне ничего, и я не знаю, должна ли я радоваться этому. Я уходила, стараясь не смотреть в твои глаза, потому что я была слишком эгоистична, чтобы, посмотрев в них, разбить сердце ещё и себе. Бей мне по лицу, я уж точно заслужу Я хотела, чтобы ты меня ударила. Я этого заслуживала, я, черт подери, стояла, замерев, подставив тебе обе щеки, но ты, Лина, не шевелилась. Лишь твои руки дергались от желания смахнуть набежавшие слезы, сверкающие в свете заходящего солнца. Стало бы мне легче, если бы ты возненавидела меня? Определённо. Ты должна ненавидеть меня, мой ангел. Кровь вкуснее красных вин Поддавшись порыву, выпускаю воздух сквозь зубы и со всей силы бью по зеркалу. Осколки падают на туалетный столик, на мои ноги, больно врезаясь в кожу, но я, смотря на безобразные кровоточащие раны, могу думать только красных маках, что цветут у тебя на балконе. У нас на балконе. А цветут ли они? Надеюсь, что нет, но иначе быть не может — смерть близка, как никогда, она дышит мне в спину, она гладит холодным шелком своего чёрного платья мои дрожащие кости, пытается успокоить и призвать к себе в объятия. Изредка хищно скалится, показывая, как крепко сожмет на моем горле свои клыки, но я держусь. Надолго ли меня хватит? Она ждёт; и я жду. Однако, вопреки всему, сердце механически продолжает двигаться, бьётся, разгоняя кровь, что толчками выходила из так неосторожно порезанной осколком разбитого зеркала вены, по телу. Веришь? Мне противно все в этой чёртовой комнате. Белые шторы на окнах, которые так сильно похожи на шторы в нашей с тобой комнате, что когда я просыпаюсь, на моем лице расцветает улыбка. Я поворачиваюсь, твёрдо уверенная, что увижу тебя, и умираю, когда тебя рядом не оказывается. Я скучаю по тебе; веришь? Не церемонясь, срываю эту ткань, от которой до одури и головокружения неприятно пахнет хлопком и лавандой, и зажимаю себе порванную вену. Мне нужна помощь, но я слишком сильно тебя обидела, чтобы сейчас позволить себе позвать. Звезд за окном не видно. Они все спрятались. Даже луна, с укором сверкнув, исчезла, скрылась за облаками. Им всем стыдно смотреть на меня, стыдно проливать свой свет туда, где стояла я. Знаешь? Мне хочется кричать до хрипа в груди. Хочется разодрать себе горло, чтобы весь воздух вышел, чтобы вся кровь вытекла на деревянный пол, капля за каплей, чтобы в теле, которое теперь было опустошенной оболочкой — душа моя всегда была рядом с тобой, — не осталось ничего. Но я терплю. Я ругаюсь, цедя слова, будто чай, крепче затягиваю найденный в ванной жгут на руке и нервно сжимаю почти полную пачку мятных сигарет. Я никогда не любила вишню, знаешь? Но её обожала ты. Любишь? Опускаюсь на пол, прикрывая порез воздушной тканью — она скроет все, — тонкого халата, и, закрыв бледное лицо руками, выдыхаю твоё имя. Такое аккуратное и удивительно правильно подходящее тебе. Оно не может значить что-то развратное, как упрямо твердят мне все книжки, нет, ни в коем случае. Оно значит что-то светлое и мягкое. Дарящее надежду. Оно прокатывается по языку, оставляя после себя стойкое послевкусие вишни и боль. Оно скользит по моей коже, оставляя после себя бесконечное количество ожогов, которые уродливо расползаются по всему телу. Но я не возражаю. Я заслужила эту боль, и я почти в восторге от неё, потому что если любить тебя мне больше нельзя, — даже если ты простишь, я никогда не прощу себя, — то хотя бы страдать за свою любовь мне разрешено.