На кончиках пальцев

      Джуни снится темнота. Не та темнота, что окружает его последние пять лет с тех пор, как он последний раз был на льду, а совсем другая, страшная, чёрная. Ещё более чёрная, чем та, что бывает наяву.       Он кричит, распахивая глаза, и чёрная темнота сменяется обычной, а его за руки хватает, зовёт, утешает Ицуки.       Под пальцами – шершавая поверхность столешницы и её округлые края, Джунхван слышит, как к двери приближается знакомый шаг: улыбается уже этому и, по привычке держа руку чуть перед собой, выходит в коридор. Ключ щёлкает в замке и Джунхван улыбается, поворачивается, словно сейчас увидит: о, Ицуки опять с пакетами, полными продуктов. Яблоки?       – Ты купил яблок?       – Да, и мёд, хочу кое-что приготовить.       Спокойный-спокойный голос.       Сначала вернулись звуки: шум крови в ушах, пульсация в шее, голоса и противное пикание аппаратуры.       – Проснулся?       Странно было: ведь Джуни казалось, будто его глаза открыты, а ничего не видно. Он пытается открыть их снова, но только убеждается: открыты! Неужели в помещении так темно, что он не может разглядеть и собственного носа? Тогда как его видит обладатель голоса?       Какая-то... очень была дурная шутка. Джунхван слушал голоса Трейси и Брайана, слушал, как хрустит яблоками на соседней койке Ицуки Уно, свалившейся со скейтборда Нейтана и неудачно ударившийся головой (Шома перепугался за брата до смерти, и, со слов Ицуки, они с Нейтаном чуть ли не на руках несли его в медпункт, доразвлекались). Джунхван слушал, трогал рассеянно всё руками и не понимал, как же так получилось.       Прямо на официальной тренировке, и вот так – головой. Всегда же перекатывался, сгруппировывался, ему же далеко не впервой падать, и вдруг – так.       Брайан сказал – болт слетел.       А Джунхван даже не плакал, всё шуткой дурной казалось по первости.       Когда обоих – его и Ицуки – выписали, Джунхван по звуку приучился уже отличать то, большое яблоко Ицуки ел или нет.       Яблоки.       Вкусные сочные звонкие зелёные яблоки.       С умопомрачительным запахом.       Они съехались около полугода назад, вскоре после того как, поцеловавшись в мокром после дождя парке, поняли, что не хотят быть порозонь.       – Такая досада, – говорил тогда Джун, – я только мельком видел твои фото в сети и совсем не помню, как ты выглядишь.       – Зато ты прекрасен.       И он чувствовал, как краснеет.       Лицо Ицуки, его волосы – то скользящие, лёгкие и прямые, то спутанные и жестковатые – кончиками пальцев Джунхван касался мягко его носа и губ, чувствовал дыхание. Это тогда было.       – Долго.       – Что?       – Ты долго держишь руки на моих губах.       Джунхван ойкает, краснеет и отстраняется, но ладонь Ицуки – тёплая и мягкая – ложится на щёку, останавливая, он делает шаг и целует.       Замершими губами губ касается.       – Надо же.       – А? – Испуганно и не веря в реальность того, что сейчас ощутил, уточняет Джунхван.       – У тебя губы ещё мягче, чем я думал.       Он тыкается в ответ наугад, почти промахивается, но кончиками пальцев гладит крепкую шею под воротником куртки, вдыхает запах кожи и мокрого парка, и чувствует, чувствует, чувствует.       Джунхвану снится темнота. Ещё более чёрная и более страшная, чем та, что рядом с ним уже пять лет с тех пор, как он последний раз был на льду. Она такая потому, что в ней нет ощущений на кончиках пальцев, нет шершавой поверхности столешницы, скрипа спелого яблока, мягкости любимого лица и температуры спокойного дыхания.       Она пугает его и он просыпается в криках, а Ицуки подскакивает с постели следом, обнимает, утешает и возвращает – в темноту обычную, полную запахами и ощущениями, звуками и тем самым, что не назовёшь никаким чувством, чем-то гораздо большим, чем всё, что ощущает тело: его темнота полна ласки и любви, с которыми он ни за что не захочет расствоваться.       И которые страшно боится в одночасье потерять, как потерял казавшееся неотъемлемым... зрение.