Письмо белоснежной сове

Англия, графство Норт-Йоркшир. Холодные хвойные леса простирались настолько далеко, что и конца края не видать. Я наслаждался этими видами уже больше семи лет, с самого момента моего побега из родного гнезда. Юному отпрыску древней семьи необходимо было взлететь из-под родительского крыла и больше никогда не возвращаться. И этот выход означал начало хороших времен для многих из нас, но для меня это означало конец. Наша семья никогда не разделяла взгляды современного общества, оставаясь оплотом старых дореволюционных ценностей. Порядки отца давили на меня с малолетства, что уж говорить о моей бедной матери. Я не мог уйти от них, прячась в тайных каморках с какой-нибудь книжкой. Это продолжалось до того самого момента, когда мама, сильно заболев, не выдержала скандалов отца и начала бредить. Бред ее затрагивал все потаенные углы их отношений с главой рода, которые до этого она мастерски смягчала, лучисто смеясь и подыгрывая этому тирану. Я за свою жизнь пережил много трудностей, и видел много мерзостей, но знать, что отец снова начнет терроризировать и без того слабую маму стало для меня последней каплей. В тот вечер стоял ужасный крик в тихой гостиной. Я уже плохо помню, о чём был разговор. Только урывками снова и снова мелькают слова, брошенные отцом в порыве гнева. Он обесчестил мою мать своим грязным поганым ртом, растоптал все то доверие, которое у меня росло в груди как больной подснежник, с трудом рвущийся вверх. Я не мог его видеть, после звонкой пощечины я уже ничего не слышал, не замечал, бежал без оглядки в свою спальню. Отец ударил меня за справедливые, громкие, острые слова. Может, я смог бы его понять, но мне это не нужно. Мне его присутствие отвратительно. Я прочел в коротком письме от моей тетки, что Елизавета Крайфер умерла во сне. И эта новость убила цветущую в моем сердце надежду на душевное спокойствие. Я знал, что так она и кончится, но все равно в моей душе закрался страх за будущее. Я боялся, что не смогу пережить ее смерть, но увы, я нашел в себе силы. После долгих лет, которые я провел в гробовом молчании и ожидании какого-то чуда, я крепко задумался, почему она умерла именно после моего побега. Желал ли этого отец? Кто его, черта, знает… Я пришел к мысли, что она могла услышать сквозь пелену сна наши крики. И ее сердце не выдержало. Виноваты были мы оба или только мой отец? Узнать это мне не представилось возможности. Ни одно письмо не дошло до адресата за столько лет моего путешествия по Шотландии, по краям, мною ранее не изведанных. Я ждал от отца чего угодно: весточки, короткой телеграммы, одного хотя бы слова, черт бы его побрал, но ничего не приходило. Я уже отчаялся что-то узнать о своей семье. И в конце концов я перестал о них думать. Забылся в вязании и исследовании природы шотландских берегов. Я жил в городе Фрейзерборо и растворялся в жизни простых людей до последней капли. Сова ласково клюнула рукав моего пальто, поднимая на меня взгляд своих золотых мудрых глаз. Мне всегда казалось, что это был человек, запертый в птичьем скелете, потому что эти глаза говорили о многовековой мудрости, несвойственной ни одному живому существу. Я глубоко ушел в свои мысли. Я даже не смогу вспомнить, о чем я так сильно задумался. Помню лишь морской берег, свистящий ветер над головой, норовивший стянуть с меня хлипкое заштопанное в локтях пальто. Сова кивнула мне, повела крыльями и громко ухнула. — Пора, милая, — проговорил я, ласково ведя рукой по ее белоснежному оперению. Она была столь же невинна, как и солнечный свет в весеннее утро. Гордая птица нетерпеливо перебирала лапками по рукаву. Я вручил ей письмо, и она мигом взяла его в клюв. Зашевелила крыльями и ухнула мне на прощанье, улетая далеко-далеко на север, и мне было все равно, куда ведет ее ветер. Боюсь, она снова не дойдет до адресата.