Ее такой вырастили

Занзас была, если смягчить, той еще стервой, а если правду — настоящей озлобленной сукой. Жизнь вырастила ее такой: с гневными алыми глазами (я тебя разъебу, если подойдешь), с сухими губами в кривой ухмылке (иди нахуй, придурок), с громким грубым голосом (Скуало, блять). Ее учили быть без сострадания, жалости, любви и тепла. Из нее растили убийцу, что должна затолкать в глотку свои мне-противно и мне-жаль вместе с я-не-могу. Если задохнется — ну что же, значит и вправду слаба. Она хрипло смеется на просьбу-приказ Тимотео, который соизволил ненадолго выпустить ее из клетки и снять с поводка. Давным-давно, в темных улочках Палермо, где воняет гнилью и помоями, Дон всея Вонголы никак не ожидал, что подберет скулящего щенка, который превратится в такую суку. Теперь, после Колыбели, он держит ее на крепкой массивной цепи, с шипами — показывает где ее место, а Занзас откровенно поебать на это. Потому что если захочет, если и вправду всерьез пожелает, то самолично перегрызет ему глотку без всякого официоза. И даже не поперхнется — сам учил. Занзас не знает, что такое семья, что такое нормальная девичья одежда (намекаешь на то, что я слабая, уебок?). Зато она все-таки знает, что такое слезы. Не часто, совсем-совсем редко, они капают с ее глаз. Ей, будем откровенны, отвратительно до глубины ее прогнившей душонки от этого проявления слабости. Но именно когда Скайрини плачет, никто к ней не подходит — лучше уж самому сдохнуть в подворотне без свидетелей. Потому что Скайрини не привязывается, потому что Скайрини просто так никогда не плачет, потому что Скайрини заставит захлебнуться в ее же слезах. Потому что слезы Скайрини — оружие массового поражения, показатель того, насколько же она зла и заебалась. Это, конечно, не кольцо на цепочке, но охуевшее лицо дорогого отца (будем честны — мрази) стоило того, чтобы разрыдаться у Колыбели. Не как те мелкие скулящие сучки, которым купили не розовое, а голубое платьице. О, Скайрини плачет совсем по-другому. Зло, агрессивно, Занзас не сдерживает слезы, кусает губы, дальше сгорает где-то внутри, ошметками разлетаясь по оставшейся после пламени ярости пустоши, но смотрит резко, нахально, прямо в лицо, в глаза. Она смотрит вперед, грубо вытирает почти что кровавые слезы с подбородка, скрипит зубами, скалится, как дикий зверь — тигр, подцепивший бешенство. Выжигает бордовыми глазами внутренности свидетеля ее ебучей слабости. Все стараются убежать от Занзас подальше, потому что она нестабильна, потому что она в конец охуела. Потому что если увидишь ее слезы, то тебе не жить. Никак. Скайрини плакала далеко не всегда и уж точно не из-за какой-то там грусти внутри или чертовой боли. Скайрини плакала, показывала свою слабость, свою ненавистную сторону девушки, лишь перед избранными. И те самые избранные захлебывались всю свою жизнь. Как личное проклятье, Занзас преследовала их везде, повсюду, заставляла давиться ее же слезами, тонуть, выталкивая любой воздух из легких. Потому что они были избраны на смерть. — Вдыхай, сука, мои слезы. — Занзас скалится, шипит и хрипло смеется, закидывая голову. Тимотео перестает дышать. (Наконец-то, блять)