Старый кабак

Если быть честными, братец все проебал: Олимп, храмы, смертных. Из гордого громовержца превратился в… Посейдон не могла подобрать слова лучше, чем «лузер». Зевс превратился в лузера. Сейчас, в двадцать первом веке, никого не волновали молнии на небе, никого не пугали грозы, и только дети да собаки вздрагивали во время грома. Люди давно разгадали, как оно все на самом деле работает. Это убивало Зевса. Буквально высасывало из него все жизненные силы, никакая амброзия не помогала. Да и сама амброзия превратилась в жуткую гадость. Посейдон лет сорок назад заглядывала к братцу в гости: пыль на золотых статуях отлично подчеркивала сгорбившуюся фигуру на истертом троне, а та буро-зеленая жижа в заплесневелом бокале, которую Зевс величал Пищей Богов, на вкус была еще хуже, чем на вид. Посейдон не помнила, почему решила ее попробовать. Кажется, проспорила тогда Амфитрите, но причина спора давно выпала из памяти, а тот мерзкий вкус теперь останется с ней навсегда, где-то на кончике языка. Даже дешевый ром, плескающийся сейчас в граненом бокале в ритм волнам за стенами, не наводил столько тоски, как место, которое считалось ее домом. (На самом деле, Олимп никогда не был для нее домом, но кого это интересует). Посейдон знала, что не зря выбрала море (жеребьевка, серьезно, Зевс, ты поверил, что она не получила то, что хотела?). До сих пор изучено лишь пять процентов океана, и моряки все еще молятся на удачу перед каждым выходом из безопасности гавани. Молятся не кому-нибудь, не своему Иисусу — такому же ложному, как его Отец, как остальные божки, появляющиеся и исчезающие за прошедшие тысячелетия. Они молятся ей. Ей — Океану, Морю, Рекам. Да даже чертовы прогулочные лодки на искусственных озерах нет-нет, да вспоминали, у кого просить защиты. Посейдон чувствует тихие слова благодарности и просьбы о помощи, они где-то внутри звенят серебряными колокольчиками. Они помогают по утрам подниматься с кровати, а по вечерам погружаться в темные глубины океана. Вы знали, что самые крутые вечеринки в двадцать первом веке происходят на дне Марианской впадины? Кето, правда, могла подпортить всем настроение своим невыносимым характером, но Форкий всегда развлекал их чудесами. И, поверьте, на суше такие чудеса никто не видел. Женщина кожей ощущает тихие просьбы о помощи каждый раз, когда кто-то из моряков открывает тяжелую дверь и выходит в вечер и осеннюю бурю. Дверь в этом баре была крепче стен, она единственная не шаталась под порывами сильного ветра. Но Посейдон нравилось чувствовать стихию на коже и вздрагивать вместе со стенами, вдыхать холодный воздух, наполненный озоном, ощущать на языке соль долетающих в глубину зала брызг. — Страшная ночка, сестрица. Аид садится напротив, его темный плащ и темные волосы отлично вписываются в это мрачное место, только белое лицо неестественно блестит под оранжевыми лампами. — Ты еще бледнее, чем при нашей последней встрече. Посейдон допивает остатки рома, смешанные с каплями морской воды, нанесенной с улицы, через левое плечо показывает бармену знак, чтобы тот налил ей еще. Что хочет дорогой братец — пить, слышать, делать — она не спрашивает. Может, пару тысяч лет назад женщина знала его вкусы: молоденькая девочка в конце знойного лета, парочка войн, развязанных Аресом, свежие качественные души. Власть над Олимпом. Теперь ей не было до этого никакого дела. Старший брат совершенно точно выглядел лучше младшего. Аиду не нужны вера и сказки про загробную жизнь. Достаточно непрекращающегося потока мертвых. Мертвые тоже могут верить, не хуже живых. Пока не истончатся настолько, что перестанут существовать остатки их душ. Хорошо, что их поток никогда не иссякнет. — А ты в этом гадюшнике цветешь и пахнешь. — Середина осени, а ты не со своей женушкой? Они молчат. Посейдон молчит, потому что ей нечего сказать брату. Раньше она искала его, пыталась встретиться в те редкие моменты, когда он высовывал нос на поверхность. Сотни лет, тысячи неудачных попыток, миллионы отказов. Посейдон умная. Посейдон понимает, когда ей говорят «нет». Теперь точно понимает. Ей приносят еще один бокал с ромом. Ветер на улице завывает свои унылые мотивы. Аид молчит. — Пока, мисс П! — ее от дверей окликает молодой парень. Губы кривит в лихой улыбке. Он сразу в глаза бросается, потому что матросы вокруг него взгляд в пол опускают, стоит им встретиться глазами с Посейдон, а он рукой в воздухе машет, ее внимания совершенно не опасаясь. Женщина в ответной улыбке расплывается, у нее словно формы мягче становятся, когда она на парня смотрит. — Удачи, Джек. В пальцах крутит мелкую монету. То ли пенни, то ли кизикин*, настолько старый, что давно не блестит на свету. Показывает Аиду на одной стороне криво отчеканенный профиль, в котором уже ничего распознать не удается, но по ее хитрому прищуру и так понятно, кто это, после чего подкидывает монету в воздух. Матросу не надо долго повторять. Он за несколько длинных шагов подходит к ней, монету в очередном броске ловит. — Спасибо, мисс П! — кажется, у него улыбка еще шире, а походка легче. Когда он к своим возвращается, те тоже веселее намного, никакой угрюмости на обветренных лицах. Голоса громче, когда они наперебой пытаются до монеты дотянуться. Посейдон вздыхает, когда в баре становится тише, сразу за захлопнувшейся дверью. Пальцы опять все соленых каплях. — Любовник? — с презрением спрашивает Аид, обтирая намокшие руки о свой плащ. — Дальний родственник. Трита на меня обиделась и разбушевалась, не слышишь? Не хочу, чтобы с ним что-то случилось на море. Она снова колючками покрывается, словно морской еж. Мгновение — и никакой доброжелательности. У Посейдон не осталось для него улыбок и тепла. Ей на себя тепла не хватает. Особенно осенью, когда у Кето в очередной раз портится настроение, Форкий развлекается вместе с сестрой, Амфитрита начинает припоминать каждую супружескую измену и перечислять имена всех живых потомков, которых собирается убить, Сцилла подначивает Харибду не впадать в спячку и голодать вместе с Гидрой. И только Тавманту достаточно загадок и нескольких моряков на перекус. Они снова молчат. Аид задумчиво рассматривает что-то на стене за правым плечом собеседницы. Посейдон знает, что там висят старые черно-белые фотографии. Она сама их туда лет тридцать назад вешала. Лица почти стерлись, трудно разобрать кто изображен. Размытые фигуры хорошо вписываются в размытые стены этого места. — Что ты забыл здесь, Аид? — А ты? Посейдон молчит. Очередной бокал рома подходит к концу, когда она начинает говорить. — Все здесь, — она обводит рукой темный, пропахший сигаретным дымом зал, — мое. — Старый портовый кабак? — презрительно хмыкает Аид, липкие деревянные столы, рассохшиеся от соленой морской воды, вообще не впечатляют. — Не портовый кабак. Моряки: матросы и капитаны. Корабли. Порт. Все они так или иначе — мои. И этот старый портовый кабак тоже. Амфитрита подарила его уже не помню на какую годовщину. — И зачем? — Мне нужно, чтобы в меня верили и мне молились. Знакомься, это мой храм. — Старый кабак? — Каждый выживает, как может. Аид хмыкает. Действительно. Ему одному тут выживать не было смысла, он уже мертвый. Родился мертвым и живет мертвым, и глаза черные мертвы, и кожа бледная мертва, и души у него никогда не было, поэтому миллионами собирает чужие. Посейдон эту мантру давно не повторяла, но она на языке и в мыслях совершенно привычно лежала, только губы плотнее стискивай, чтобы вслух ее не произнести. — Что тебе надо, Аид? — говорит медленно, проговаривая каждую букву, чтобы ни одного лишнего звука не вырвалось. Мертвый. Мертвый. Мертвый. — Здесь давно никто не умирал. Хотел узнать, почему. На улице становится темнее и холоднее, хотя до ночи еще далеко. Каждый удар ветра ощущается все сильнее, и даже сквозь стены слышно шум дождя и неспокойных волн. Внутри лампы дрожат, вместе с ними тени танцуют по стенам и полу. Посейдон их раньше не видела, даже в самые страшные бури. Братец с собой притащил подковровых монстров, ей их потом еще несколько дней прогонять придется. — Узнал? Помещение пустеет непривычно быстро, даже старые завсегдатаи с красными лицами и седыми бровями, давно не выходящие в море, словно истончились, стали прозрачными незаметными. — Твои маленькие монетки. — Они ничего не значат, Аид, — Посейдон улыбается, — всего лишь старые побрякушки. Мужчина в ее лицо внимательно вглядывается, но она непривычно холодна и спокойна. Даже пальцы на опустевшем бокале не дрожат, как бывало раньше, когда Посейдон пыталась свой гнев в узде удержать. Кабак дрожит, словно на него обрушивается огромная волна, темным гребнем пытаясь смести неуклюжее здание, уволочь за собой в море, по дну протащить, чтобы похоронить в самой темной глубине. Аид тоже улыбается в ответ. В пятнах оранжевого света кажется, что у него вместо рта огромная черная дыра, а лицо все от смеха перекошено, как у тех клоунов, которых всегда пугалась Амфитрита. Хлопает дверь, светильники мигают, потревоженные прорвавшимся внутрь ветром, Аид продолжает улыбаться. — Кажется, твои маленькие побрякушки действительно не работают. Бокал тяжело опускается на столешницу, вслед за звоном разбитого стекла вздрагивает кабак. У нее вопрос на лице синими чернилами прописан, но мужчина делает вид, что не замечает. Это вообще не его дело. Аид медленно поднимается со своего места. Посейдон встает следом. Ей не нравится ни его самодовольная рожа, ни тени, пляшущие на кончике плаща. Ее бесит надменность братца, его затылок и тяжелая походка, когда он выходит из ее бара. — Что ты сделал? Посейдон догоняет его на улице. У нее рука неожиданно тяжелая, когда на его плечо опускается в попытке задержать и оттолкнуть. Пальцы в его плечо впиваются до боли, но Аид все равно внимания на это не обращает. — Спроси у своей жены, что сделала она. Ты никогда не умела выбирать себе партнеров, — он руку ее легко со своего плеча скидывает, Посейдон этого достаточно, чтобы выбросить остатки контроля в волны, бушующие за ее спиной. — По крайней мере я не крала маленьких девочек у их матерей, — она с силой толкает его в плечо, и волны за причалом повторяют ее движения. Толчок. Нервирующий стук капель по голове. Бурлящее у самых берегов почерневшее море. — Ненавижу тебя, — его пальцы на ее шее сжимаются, после того, как Посейдон спиной о стену ударяется с глухим стуком, неразличимым за шумом дождя. Аид любит, когда хрупкие кости ломаются в его руках, словно веточки, только Посейдон тяжело назвать хрупкой. Она хрупкой никогда не была. Когда Зевс победил Кроноса и освободил своих братьев и сестер из чрева отца, они уже были богами: сильными, могущественными и бессмертными. — Так же сильно, как ненавидит тебя Персефона за испорченное детство? — она в ответ в его руку вцепляется, пытаясь оторвать подрагивающие пальцы от горла. Еще одна вещь, которую Зевс проебал — их детство. Конечно, не настолько важная, как мировое господство, но все равно было немного обидно. Аид предпочитал не помнить о Темноте, в которой провел многие годы. Намного больше, чем остальные родственнички. Все они не хотели о ней вспоминать. О пустоте, в которой оказались. Неприятно ощущать, что ты перестал существовать. Только когда он сейчас к Посейдон всем телом почти-прижимался, воспоминания из детства, которого не было, появляются сами собой. Как они с Деметрой и Гестией к нему жались, прячась от всепроникающего Ничего. Помнил, как она боялась Темноты. Аид в ответ тогда смеялся, мол, ты же хочешь жить в море на свободе, а море такое же темное (она тогда о море совсем смутное представление имела, честно говоря). Он всегда над ней смеялся и никогда не рассказывал истории, о которых его умоляли сестры. Но разрешал прижиматься к себе. Ему мысль о собственном несуществовании тоже не нравилась. Воспоминания обрушиваются вместе с острыми каплями ледяного октябрьского дождя, словно он снова в той Темноте, но хриплый смех Посейдон развеивает наваждение. И он снова стоит на причале рядом со старым портовым кабаком под порывами бури, приходящей с моря. Аид разжимает пальцы, и Посейдон делает глубокий свободный вдох. И снова смеется. Губы кривит, словно карикатура; качающийся фонарь только эти чертовы искривленные губы высвечивает да в голубых глазах отражается. — Хочу переломать все двести семь твоих костей, — он всем телом прижимает ее к стене, его бледные пальцы подрагивают, так сильно хочет почувствовать, как ломаются ее позвонки. Аид всегда ненавидел своих родственников. — Могу только мечтать об этом. Они так близко к друг другу не были тысячелетия, и его запах — пепла, застоявшейся воды и мокрой дорогой кожи — кружил ей голову. Или все дело в том, что он снова шею ее сжимает, до пяти темных полос, которые еще несколько дней — непросительно долго! — будут на коже фиолетово-желтыми отметинами-напоминаниями. Амфитрита опять устроит скандал. Аид смотрит ей в глаза и ищет в них насмешку, презрение, вызов. Любую причину, чтобы свернуть сестре шею, именно здесь, на мокрых досках причала в метре от воды, которую она так любит. (На самом деле ищет хоть немного тепла и старой улыбки, той самой, которой у нее для него не осталось). Посейдон к нему тянется, как тянулась тогда в Темноте. Она, в отличии от них всех, от воспоминаний не отказывалась, просто оставляла для себя самое главное. Посейдон помнит, что у нее не было детства, потому что помнит, что было вместо него — Темнота. Темнота научила ее морю. Темнота объяснила ей про Аида. Она тянется к нему, не отрывая взгляда от бесконечно черных глаз, еще сильнее прижимается к его руке, нервно-трясущимся пальцам, пока не касается его огрубевших губ. На них соль и старый табак, она вкус чувствует, когда языком медленно проводит. Аид чертыхается, отпускает ее резко, делает несколько шагов назад. Ладонью ее слюну стирает, отплевывается. На его лице отвращение. На его лице вожделение скрывается за темными волосами, облепившими мокрое лицо. Посейдон снова смеется, когда он вокруг носится вместе с бурей, снося с причала все незакрепленные предметы. Канаты, цепи, ящики, мешки — все улетает в воду, когда он в ярости пинает их ботинками за сотни фунтов. — Ненавижу тебя. — Я знаю, — Посейдон смеется вместе с ним, и буря уносит ее голос на море. К тем, кто уже никогда не вернется назад.