к ноге

      Эрика думает, блять, ну когда же закончится все это долбанутое дерьмо вокруг; когда настанет время радуги и крылатых пони, не поножовщины в темных переулках; не выковыривания серебряных пуль из-под ребер.       Эрика держит подбородок высоко, потому что плохим девочкам не пристало плакать и ныть, но дрожь попрежнему пронимает — предательский тремор окоченевших пальцев.       «Мне нужна белая волчица, редкость, неограненный бриллиант со сдвигом верности на подкорке головного мозга».       Его слова до сих пор рикошетят внутри, бьются друг об друга под выбеленными локонами, концами секущимися царапающими шею. Эрика последним помнит алый зрачок Кали, в свете полной луны разросшийся на пол лица, силу свою поющую в венах, а потом боль — трескающуюся такую, ломающую, оказывается, чересчур хрупкие женские кости — и ничего: пустоту, черноту — сплошное ничего без чувств и мыслей, как ночное угольное небо.       И после его — липкая к коже джинса, сбитая резьба во взгляде да губы-острые-бритвы, в ухмылочке бед-боя сложенные, не иначе. Он ворвался в сознание, вытянул словно тисками из мазута мокрой тяжелой земли, неправильно жестко схватив при этом за слишком бледные запястья — вот Эрика и помнит Тео; Эрика помнит того, кто ее из царства смерти вырвал безжалостно и быстро.       Потому что Рейес не набитая дура, она точно уверена, что была мертва.       — Ты, черт возьми, кто вообще такой?       — Теперь твой альфа.       А в первое мгновение хочется посмеяться: «ты? мой? серьезно, мальчик, я таких на ужин без костей сжирала; беги, позови мамочку». Но Тео глядит пристально, уверенно руку подаёт, а за спиной его ярко горят парами синие неоновые огоньки, и внутри у Эрики будто кто-то подчищает оставшиеся сокровенные нычки: имена, адреса, воспоминания.       — А кто я?       — Мой туз в рукаве, милая.       Твою мать. Эрику вскоре видит Скотт — Рейкен подсовывает ее, словно праздничную индюшку, красивую, нашпигованную сладкой ложью, чистенью, выхоженную — живую — и говорит, мол, не твоя больше, моя. А Рейес и не знает этого косоликого парнишку, как и совершенно не узнаёт веснушчатого рядом, что с объятиями бросается навстречу: «мне убить его?».       — Делай, что хочешь. — холодно бросает Тео.       И Эрика укладывает обоих на лопатки. Потому что снова жива. Потому что ей кажется, что она способна вообще-то; сила играет внутри, надавливая на заржавелые жилы, кипя, отдавая эйфорией в мозг; давай, девочка, покажи им; хочется испытать свой предел — как судьбу, что ли. Но Скотт не противится — это выглядит странно. Глаза, что должны алеть изнутри животным подчинением, страх порождать в кровотоке, черны и спокойны. Маккол на резкость Эрики отвечает лишь холодным рассудком, распахнутым взглядом и тёплой рукой, которая так не похожа на Тео, что Рейес аж отшатывается, пятится — его пальцы все ещё тлеют кострищем камина, не ожогами, на коже.       Неужели ты что-то вспомнила? Нет; только землю, пуды ее над головой и телом, тяжесть.       …А разве зрачки у Скотта не были цвета заходящего солнца когда-то?..       Но Эрика уходит, когда Тео подзывает, словно собачонку, свистом, не успевает эту мысль закрепить покрепче; она улетает. Потому что вожак зовёт к ноге, дорогая, сидеть, и она повинуется, склонив покорно голову. Вот и все. Рейкен отныне душит, как хомут, силки набрасывая потихоньку; не убежать, не поменять местами; маленькой полудохлой волчице не увернуться — лишь подчиниться и после лежать на полу рядом, ведь он держит ее на расстоянии поводка — эта девчонка редкость, любит он повторять Докторам, упустим, и все будет зря. А Трейси глядит косо, намагничено, словно ещё мгновение и полоснет ядовитым хвостом по артерии, гнить оставив там же, где Эрику и нашли, потому что Трейси ревнует. Потому что Трейси вроде бы даже любит, а не виснет скрюченной мушкой в рейкеновской паутине; есть что-то непонятное в ней среди запаха разлившейся ртути, что Эрика так и не может понять, но чув-ству-ет.       Связь, наверное.       Такую, словно когда-то и у Рейес была.       А она ведь вспоминает ночами беспокойными чужих людей: их образы, их контур, который рьяно слишком сплетается в красные нити да обвязывает по запястьям, уходящим в туман. Но не тянет, нет. Соединяет. Только вот после сон — сладкая полудрема — обрывается очередным свистом над ухом, от которого люди те эфемерные — практически ощутимые — уходят, их нигде нет, и Эрика, кажется, их никогда и не видела. Это похоже на замкнутый круг — в жизни ли, на шее ли сомкнутый, ещё не понятно.       — Просто ответь, зачем я тебе.       Женский томный тяжёлый шепот режет Тео последние несколько вечеров, когда он не может уснуть, свою верную белокурую шавку посильнее прижав к бочине, а последующие жаркие поцелуи дают мимолетную возможность ощутить себя не жертвой, наконец-таки во главе, альфа-самцом, который может сминать девичье тело, подчинять в улыбке ехидной сложенные губы, только потому что Рейкен этого хочет, а она молчит, слушается.       В ванной жёсткой щеткой затем сдирает порченную кожу, странной тягой гонимая стирать с себя слой за слоем, а потом глядеть в зеркало зверем: «твою мать, что ты творишь, идиотка?». И ненавидеть саму себя. Лучше быть мертвой совсем, чем так — как будто фантомная боль от потребности влиться съедает изнутри комариным роем; по капельке, по грамму, и смотри, там ничего не осталось.       Ты совсем пуста.       Эрика Рейес просто не понимает, зачем она здесь вообще нужна: бордовый искусанный рот похожий на прелое яблоко на лице, выбеленном луной и пеплом; все выпирающие кости и разум, булькающий в хаосе мыслей и снов. Эрика себя ненавидит. Снова.       И ненавидит его; того, кто приходит, стоит только посильнее зажмурить веки, до цветастых разводов за ними, до боли режущей, когда молишь, ну пожалуйста, пусть дневная кукла сгинет, не спугнет. Он же приходит под полночь, утянув за собой пустоту, прикинувшись синевой тени с тех выцветших фотографий, что мальчишка-Стилински подсовывает девушке в школьный шкафчик под вялые венки. Это похоже на одержимость сновидениями, ведь как бы этот кто-то не появлялся, а внутри — сердце считает кровяные толчки; медленный крах и на подкорке чувство нежности; он шепчет, держись, девочка, ты только держись, я к тебе приду.       За останками твоими.       За всей тобой.       И руки его по локоть в ее, Рейес, крови. И на улице темень, полнолуние на половину небесного полотна. И лицо его острое плачет, когда он целует ее обесцвеченные локоны. Он просит прощения тихо: «я не уберёг тебя, волчонок. я никого не спас. я обещал, что болезнь уйдёт, я тебя подвёл. я его подвёл тоже. я его убил, эрика».       Бой-д.       И Эрика вспоминает Бойда, словно удар под дых — как улыбался он сквозь чернеющую кровь, оседая; все хорошо, правда, мне не страшно, а в груди его сердце по инерции выбивало последний бит, проколотое когтями того, кому Вернон так отчаянно верил. И Эрика, оказывается, тоже верила. И любила.       Ее нежность к нему безнадежная, смертельная, жертвенная, преподнесенная на серебряном подносике с гравюрой «полная дура». Эрика смотрит в чертово надколотое зеркало, в бликах которого она не понимает, кто отражается — целостный он, этот человек? у него было прошлое — а потом на кулак собственный, разбивший в секунду раскрошенное стекло. Если она наконец-таки снова жива, то почему такое чувство, словно в легких попрежнему шипит песок; ее держат в заложниках неправильными плетьми и кандалами. Неправильной верой. Чужими глазами.       Эрика думает, блять, мне казалось, я сумею выстоять; мне казалось, я смогу дай бой.       Эрика думает, мне казалось, я смогу.       Но вода стекает по раковине вниз, розовея; за дверью Тео вновь подзывает к ноге, посвистывая под нос, а Рейес вот глядит на осколки и в висках:       «я иду к тебе».       — Я знаю.       «постарайся не слечь костями».              — Дерек…