Любимая игрушка

Сбитое дыхание сверху – единственный звук, разрывающий тишину. Он отражается от каменных стен, еле слышно проникает в коридор и, верно, достигает ушей в соседних камерах. Голос Учихи вполне мог бы его заглушить, но парень себе этого никогда не позволит. Стиснет зубы, игнорируя жжение в легких, насильно заставит себя дышать через нос. Даже, если больно, даже, когда тысяча едких слов оседает на языке, готовых метко полететь в это мерзкое лицо, он не издаст ни единого звука. Запястья саднят от наручников. Перехваченная под колено нога затекла. Очень жарко. Хочется спать. И как было бы здорово, если бы Хошигаки умел кончать быстро. Если бы пять минут, и все, Итачи, пожалуй, хоть отсосал бы ему, лишь бы только оставил в покое. Но нет. Он любил растягивать удовольствие. Приходил часам к трем ночи, сразу после ночного обхода. Первые пару раз Итачи, конечно, сопротивлялся, но потом рассудил, что, если он разденется сам и добровольно наденет наручники, все закончится намного быстрее. Избежать не вариант, твои права на пожизненном никого не волнуют. Плохо кормят? Скажи спасибо, что не подох еще с голоду. Охранник насилует? Скажи спасибо, что только один. А еще скажи спасибо, что в твоей камере, а не перед взглядами любопытных. И не забудь поблагодарить за то, что делает это собственным членом, а не посторонними предметами. Брюнет очень хорошо понимал, что и как именно может быть хуже, чем то, что он имеет сейчас, поэтому послушно принимал любое положение, в которое его пожелают поставить. Кисаме любил брать сзади, прицепив наручники к металлической основе кровати. Итачи, пожалуй, тоже отдавал предпочтение этой позиции. Так он не видел этого лица, а жесткий матрас помогал глушить собственное дыхание. Но так, увы, они создавали в разы больше шума, поэтому в большинстве случаев парень оказывался на спине с закинутыми вверх руками. Кисаме вжимал цепочку наручников в кровать, да так сильно, что пальцы начинали неметь. Часто закидывал одну из ног себе на плечо, но сегодня решил прижать ее к груди брюнета, больно сомкнув пальцы под коленом. Уровень удовольствия охранника бесил не на шутку. Он запрокидывал голову, прикрыв глаза и блаженно выдыхая с каждым медленным толчком. Выходил почти до конца, чтобы потом плавно двинуть бедрами навстречу. Наслаждался каждым сантиметром и прекрасно понимал, что не обязательно причинять боль, чтобы Учиха знал свое место. О, избей он его до полусмерти, было бы легче. Физическая жестокость воспринимается проще психологической, там сразу понятно, кто агрессор, а кто жертва, и, если повезет, можно сдохнуть у него в руках и никогда больше не видеть этого лица. Но, если это просто, разве интересно? Куда приятнее приходить сюда, когда пить кофе под карты станет скучно, посмотреть, как покорно твоя игрушка раздевается, изогнуть ее как-нибудь, пройтись по бледным ребрам руками, пережать шею, пока входишь в дырку, которую для тебя уже заранее растянули, потому что сегодня твоя смена. Даже дней уже не помнят, но всегда знают, когда тебя ждать. И ты никогда не спрашивал и не спросишь, но ведь это почти что согласие. Мог бы сопротивляться хотя бы из гордости, мог бы убить, как убил отца, как выдавил жизнь уже из нескольких заключенных в этой дыре, сил-то уж точно достаточно. Но, ха, на казнь уже давно никого не отправляют, максимум тебе набросят еще пару десятков лет на имеющуюся пару сотен, что это поменяет? Охранники будут знать, и ты будешь страдать. Во много раз хуже, чем сейчас. Умолять потом будешь о смерти. Поэтому раздвинь послушно свои ноги, прими в себя член и будь благодарен за то, что имеешь. Выдох застрял где-то в горле от пронявшего тело озноба. По коже мурашки. А можно, блять, побыстрее? Член поднимается, сколько не говори ему, что нельзя, и вот это, пожалуй, унизительнее всего. Не то, что он с тобой делает. Не приказы, что ты исполняешь покорно. Нет. То, что ты чувствуешь каждый раз, потому что тело привыкло. Ему давно уже не больно, напротив – очень приятно. Оно хочет изгибаться, хочет стонать, хочет быть взятым быстрее и жестче. Будь ты таким же тупым, как этот животный порыв, жить было бы проще. Но у тебя, блять, есть гордость. Ты еще помнишь, как к тебе относились там – на свободе. Понимаешь, как тебя воспринимают остальные в этой дыре, и пусть тебя ебет хоть тысяча охранников, ни один заключенный не посмеет и дернуться в твою сторону, потому что это последнее, что он сделает. Ты это знаешь. Они все это знают. А эта мерзкая тварь сейчас медленно входит в тебя, закатив глаза от удовольствия, потому что ты в этой игре король – да, но он, блять, игрок, и ему плевать, сколько у тебя сил внутри нее, ибо ты его фигура. – Хн… – слишком глубокий толчок срывает жалкий выдох. Это не стон, о, нет, но это слышимый звук. Неприемлемо. Сожри себя за это в свободное время. Хошигаки этого, правда, не услышал. Он сам-то еле держит свой голос под контролем. Настолько зациклен на собственных ощущениях, что вообще не воспринимает никакой информации извне. Давление наручников, вдруг, ослабевает, едва не сорвав с губ облегченный выдох. Шершавые пальцы тут же стягивают длинные волосы на затылке. Итачи прикрывает глаза. Сил нет смотреть на эту мерзость, чувствовать пальцы на себе, ощущать движения члена в заднице, сжимать стальной хваткой жесткую простынь, чтобы руки не дернулись и не придушили ублюдка его же наручниками. В мыслях он сделал это уже тысячу раз, и самое ужасное – это понимать, что ты можешь. Не делаешь этого не потому, что не способен, не потому, что страшно, а потому, что это взвешенный выбор. Будь они за пределами этих стен, разговор был бы совершенно иным. – Кх, – едва не подавился воздухом, когда пальцы пережали шею. Ладно, черт с ними. По крайней мере, движения становятся быстрее. Хошигаки очень быстро перешел на мощные рывки, заполнив все пространство вокруг своим шумным дыханием. Ждать осталось не долго. Брюнет плотно смыкает бледные губы, потому что стон просится наружу, как никогда. Очень остро не хватает чего-то мягкого и горячего на члене. Чего-нибудь по-женски нежного. А еще бы стакан вискаря. Может, попросить? Возможно, тогда эти ночные визиты будут хоть как-то сглаживаться в памяти. Охранник простонал чуть громче, чем следовало бы, наконец, достигнув оргазма и толкнувшись в парня в последний раз на сегодня. Пальцы сжали шею, слегка перекрыв кислород и подарив, пожалуй, самую мерзкую боль, какая вообще существует, - ощущение, будто какая-то из артерий вот-вот лопнет, не выдержав давления. Руки едва не дернулись вниз, готовые попасть локтем прямо в сустав. Итачи еле удержал их на месте. Он оценил свое терпение в пять секунд. Четыре… три… Шумный глоток воздуха, стоило лишь пальцам разжаться. Еще бы чуть-чуть, и гордость бы одержала победу. Знал бы ты, как тебе повезло. Учиха распахивает глаза. Уже ведь всё, да? На второй раз мужчину еще ни разу не хватало. Но член все еще в заднице. Еле заметно пульсирует, отходя от оргазма, навевая мысли о том, как приятно бы было отделять этот орган от тела ублюдка. Грубые пальцы обхватывают напряженный член брюнета, и тому приходится оборвать себя на полувдохе, чтобы не простонать в голос. Да зачем, блять? Недостаточно унизил еще? Хошигаки, несомненно, знает, до какой степени Учиха это ненавидит. Резко двигает рукой, сжав пальцами практически до боли, и с упоением наблюдая за тем, как брюнет отворачивает голову вбок, кусая собственные губы и пытаясь выместить из мыслей даже возможность того, что в руках этой мрази ему сейчас хорошо. Ну, нет. Наслаждаться этим – значит сдаться. И пусть мышцы непроизвольно напрягаются, пусть легкие сковывает судорогой, пусть сперма стекает на живот, но ему не хорошо. Это тело все еще принадлежит ему, и, если он это ненавидит, то и тело его это ненавидит, что бы там оно сейчас не говорило. Наконец, Хошигаки выходит из него, мгновенно поднимаясь на ноги и принимаясь застегивать штаны. Темные глаза по обыкновению уставились на серую стену. Там где-то есть пара длинных трещин, которых в ночном мраке не видно, но он точно представляет их перед глазами, потому что пялится на них уже третий год. Они не плохо отвлекают от происходящего на периферии, а это сейчас остро необходимо, ибо там тот самый внимательный взгляд, что так любит скользить по бледному телу. Самое смешное в том, что этот верзила на самом-то деле самый адекватный охранник в этом чертовом месте. Не докапывается ни до кого слишком уж сильно, умеет закрывать глаза на мелкие нарушения, достаточно честный, чтобы можно было обратиться за помощью. Нет, он, конечно, не доброе солнышко, такие в тюрьмах не задерживаются, но все же, чтобы именно он… Хотя, если подумать, странно не то, что он насилует кого-то, а то, что это делает только он. Уж кто-кто, а Итачи бы не удивился, обнаружив себя пущенным по кругу в охранной будке на каком-нибудь обеденном перерыве. Не такое уж редкое явление, а пожирающих взглядом в свою сторону он уже насобирал достаточно. Но никто, кроме Хошигаки, так и не притронулся к нему. Никто из охраны по крайней мере. Заключенные, разумеется, пытались, но после парочки смертей смекнули, что лучше не лезть. Темно-синие брюки перекрыли обзор, но парень продолжил пялиться в ту же точку, представляя, что этой ноги перед ним нет, и он все еще смотрит на стену. Один из наручников щелкнул, освобождая правую руку. Больно. Сегодня, видимо, натер до крови. Мог бы Хошигаки занимать куда высшую ступень в иерархии этого дерьмового места, чем казалось на первый взгляд? Вполне. Стало быть, пока ему это интересно, Итачи будет игрушкой, которой он не пожелает делиться. Убить его хочется ничуть не меньше, но между одним или несколькими мерзкими гадами, разве выбор не очевиден? – Хочу выпить, – выдохнул Учиха, впервые за все время обратившись к нему. Мужчина замер, позабыв на секунду о том, что убирал наручники на место. Обмен взглядов, настолько прямой и непривычный, что брови охранника дрогнули. Да. Смотри и понимай, что уходишь отсюда живым каждый раз, потому что тебе позволяют. Любого в этом месте ждет ад, если они хоть пальцем притронутся к тебе, но они очень даже могут протащить тебя по этому же самому аду перед смертью. Игра всегда стоит свеч, если серая камера – все, что тебе в жизни осталось. Знай это. – Я не собираюсь объяснять алкоголь на досмотре, – бросает мужчина. Смешок. Будем притворяться, что есть позвоночник? Интересно, можно ли терять уважение к человеку, если его изначально и не было? – Если ты в состоянии объяснить свои ночные визиты сюда, объяснишь и это, – протянул Учиха холодно, мысленно готовый хоть к пинку в ребра за наглость. Уже максимально расслабившийся, чтобы не дай бог не ответить тем же. Но пинка не последовало. Ничего не последовало. – Ничего не обещаю, – бросил Хошигаки, покидая камеру. Совершенно уникальная смесь эмоций, когда подмывает рассмеяться, но в то же время ощущаешь себя так мерзко, что вот-вот блеванешь. Угадал, значит. Действительно любимая игрушка. Если подумать, это даже профитно, его ведь действительно никто не избивает. Он в потрясающей физической форме, это не подвергается риску, пару раз в неделю он кончает в чужую руку, и никто не требует большего. Но, блять, как же омерзительна мысль о том, что его трахает вот это мягкотелое создание. Ладно бы это был Хатаке, тому в глаза смотреть страшно даже Учихе. Тот тебя голыми руками убьет, если захочет. Вероятно, боли было бы больше, но подчиняться кому-то физически и морально равному не так унизительно, как быть взятым тем, кого ты и человеком-то с натяжкой считаешь. Нет, это жалкая, трусливая тварь, дорвавшаяся до положения силы, умудрившаяся прижать тебя к земле и искренне ликующая тому, что получилось. Учиха медленно принял сидячее положение. Сперма стекает вниз по животу, но ладно хоть его собственная. Взгляд падает на скомканную на полу одежду. Парень проводит рукой по волосам, откидывая чуть влажные пряди назад. Когда-нибудь эти же самые руки сомкнутся на шее охранника, а темные глаза, наконец, увидят, как жизнь покидает это мощное, но бесполезное тело. Если повезет, это будет последним, что он сделает. Если нет – помучается пару дней или недель, пока остальным не надоест развлекаться. Не очень-то важно, как именно он покинет этот мир, дальше его ждут котлы преисподней, и он шагнет в них так же гордо. Возможно, когда-нибудь скоро он пропустит по стаканчику с этой мразью. И будет с упоением ждать, когда выдержка закончится.