***
Куини терпеть не могла когда сестра тащила в дом всякий сброд и мусор, щенков, змей, котят и чьих-то детей, но когда Тина притащила того британца с Якобом, — за одно это она готова была ее простить за весь бардак, который она устраивала все эти годы. Якоб был другой; привыкшая жить среди людей, словно в зеркальной комнате, бесконечно отражаясь в разумах и забывая свой настоящий облик, Куини поверить не могла, что бывает и так. Кроме него не существовало ничего; словно все зеркала завесили черной тканью и осталось только одно зеркало. В котором она отражалась идеальной. Никто никогда не делал ей такого комплимента, не сказав ей и трёх слов. Он обожал готовку и ценил вкусную еду; он, конечно же, думал обо всех тех же глупостях, что и все остальные мужчины, но он был добрым и хорошим и красивым, и это поражало Куини больше всего. Рядом с ним все окружающие ощущались далёкими и тихими; голоса не оглушали, чужие эмоции не сбивали с толку. Он делал мир более приятным и уютным местом, и Куини могла бы наконец найти себя настоящую рядом с ним. Тогда все случилось очень быстро. Услышав о том, что натворила сестра и о спешно вынесенном приговоре, Куини не потеряла ни секунды, и вся эта схема, выдуманная на ходу, сработала идеально; она списала все на простое везение. Она никогда не была бесстрашной, хитрой или расчётливой, она всю жизнь была слишком занята борьбой с миром и попытками найти себя. Якоб менял все; одно его существования стоило всех рисков и опасностей, и Куини скорее сама пошла бы на казнь, чем позволила себе потерять его. Даже когда Якоб сам принял решение забыть — она знала, что сделает все, чтобы быть с ним. Это было ее единственное желание; единственное, которое целиком и полностью принадлежало только ей.***
Несколько раз, оставаясь рядом с Гриндевальдом, Куини ловила отголоски его мыслей. Он закрывался от неё очень хорошо, но иногда… иногда проскальзывали какие-то тени, видения — почти всегда в них был рыжеволосый улыбчивый юноша, почти мальчик. Куини даже знать не хотела, кто это такой; что-то подсказывало ей, что это не слишком безопасное и полезное знание. Этот мальчик был постоянным спутником Гриндевальда — и Куини даже думать не хотела о том, что это значит и чем это может грозить им всем. Эти голоса в голове… они были проклятием и благословением; Куини была почему-то почти счастлива сейчас, когда она находилась на другом конце земли, не слыша мысли и крики их домоправительницы. И — она чувствовала вину и стыд за это, — она была счастлива, не слыша бесконечные мысленные диалоги сестры и её глупые фантазии о начальнике. Тина была для неё головной болью во всех смыслах слова. Младшая сестра с шилом в одном месте — никогда не сидит на месте, никогда не затыкает рот, никогда не перестает думать о какой-то ерунде, невыносимо. Когда она ложилась спать, то и сны они видели одни на двоих — так же, как делили кровать, маму, редкие вкусности от дядюшки и нарядные платья. Ей было душно рядом с сестрой. Тина всегда занимала слишком много места: и в кровати, раскидывая руки и ноги, как морская звезда, и в жизни, тараторя и выкрикивая всякие глупости, разговаривая с внутренним голосом в своей голове. Куини чувствовала, как задыхается в этом месиве чувств, слов, эмоций, и потому — Потому она начала говорить сама. Говорить так же, как говорила сама Тина: глупости, ерунду, все, что приходит в голову; очевидное и невероятное, возможное и невозможное. Это был единственный способ заткнуть Тину — или по крайней мере перестать слышать весь этот шум, который она производила — и это стало её второй натурой. Куини была просто парусом, флагом, флюгером на верхушке крыши: она просто следовала за ветром, просто указывала на него или летела туда, куда её несло. Голоса в голове были больше, чем она сама, и она потерялась в них.***
Ты такая красивая. Единственная мысль в голове Якоба, оформленная в словах, была всего лишь “ты такая красивая”, все остальное же было картинками, запахами, звуками, ощущениями — так иногда думали дети, ещё не освоившие речь; но мысли Якоба были ярче, полнее, длительнее и отчётливее, от них не кружилась голова и не хотелось тишины. Куини держалась за это чувство покоя и уверенности, которое она испытывала рядом с ним; держалась все то время, пока искала его. Это было похоже на поиск иголки в стогу; на гадание по направлению ветра: не успеешь поймать порыв кожей, чтобы понять, откуда он летит, как он тут же рассеивается и исчезает. Она помнила смутные городские пейзажи, виденные в воспоминаниях Якоба. Для него это были привычные декорации его жизни, и он не обращал лишнего внимания на адреса и названия улиц, по которым ходил каждый день; Куини помнила так же отчётливо, как и сам Якоб, поручни лестницы на станции, треснувшую плитку на поддерживающей свод колонне на платформе, углы и перекрёстки, которые видел Якоб по дороге на завод. Ей некому было показать эти воспоминания. Не у кого было попросить помощи. Искать Якоба с помощью магии было бессмысленно — на не-магов не действовали никакие поисковые заклинания, зелья и ритуалы, даже основанные на крови и волосах. Куини была на грани отчаяния; а вдруг он уехал? Может, он заболел? Или умер? После работы в МАКУСА Куини по нескольку часов в день прочесывала жилые районы Нью-Йорка в поисках знакомой станции и перекрестка. Когда она нашла ее, ей показалось, что она сходит с ума. Возможно, она уже сошла, когда вообще увидела его и захотела быть с ним. Пройдя на ощупь, по чужим воспоминаниям, Куини нашла завод, где он работал; ей сказали, что он уволился две недели назад. Аппарировав домой, Куини прорыдала всю ночь и утро.***
— Ваша дочь — природный легилимент, — сказал непреклонный голос, пока Куини разглядывала странные портреты на стенах кабинета. На портретах были странные люди и у них были странные мысли, не такие, как у нормальных людей (но кто сказал тебе, что это они нормальные?). — Ей нужно учиться контролировать этот дар. — Как это вообще возможно? — Это опасный талант, будьте осторожны… — дальше голос стал невероятно скучным, и Куини прислушалась к медсестре, которая сидела в подсобке и воображала себе какие-то невероятные вещи. “Зачем она трогает его там?..” — не успела подумать она, как мама схватила её за руку и утащила из кабинета в длинные темные коридоры больницы. Плоские скрипучие сыпучие голоса людей на картинах мелькали в её голове, не оставляя следов, только безвкусную пыль на зубах. Мама была огорчена, раздражена, мама была в ярости. Но не на Куини, поэтому можно было не волноваться. Она провожала равнодушным взглядом спешащих куда-то волшебников, едва поспевая за маминым шагом. С детьми ей было скучно, они думали и говорили как-то слишком странно, и никогда не дружили с ней, потому что она была слишком другой. Со взрослыми она была слишком маленькой и глупой, и даже пытаясь подражать их речи и мыслям, она больше походила на глупое артефактное зеркало, которое только и могло, что повторять, как попугай, за людьми, не имея собственного разума. Ей было не страшно терять себя в отражениях чужих разумов, потому что она никогда не знала, где кончается её собственный разум. Они пытались заглушить голоса в её голове, подавить её легилименцию зельями, амулетами, ритуалами — но тишина давила на барабанные перепонки и пугала сильнее, чем самый громкий шум. Куини делала все, чтобы продолжать слушать, потому что это казалось привычнее, безопаснее. В конце концов она просто привыкла изображать из себя примерную “пай-девочку”, как Милли Паркер, или как Роуз Колдуотер, делать вид, что лекарства подействовали и все прошло, и что она не слышит, как в чулане за стеной пыхтят толстые потные соседи, занимаясь какой-то своей отвратительной штукой, которую зовут “секс”. Хотя вообще-то и Тина слышала этих Доверов, для этого не требовалась врожденная легилименция — они совсем не стеснялись и не прятались. Когда пришло время ехать в школу, Куини научилась изображать нормальную девочку. Не читать магов слишком явно, не реагировать на чужие эмоции, из тысяч роящихся вокруг слов находить такие, которые были бы непохожи на чужие слова — хотя она никогда до конца так и не нашла своих, они все остались для нее неприятными сочетаниями звуков, чем-то вроде выученного, но не родного языка. Куини была лучшей ученицей первые два курса. Пока сестра не проболталась о ее даре, чтобы похвастаться перед подружками, а те не сдали ее преподавателям. — Это мошенничество, — верещала Дженнифер Медоуз, в чьей голове чаще всего появлялись правильные ответы. — Она подслушивает наши мысли и списывает! Это нечестно! Медоуз закатила скандал, и из-за нее Куини заставили носить мерзкий амулет на уроках, блокирующий ее легилименцию. И все снова смотрели на нее, как на урода с третьей рукой, или калеку, или гоблина, и все снова ненавидели ее и боялись. Из-за идиотки Тины. Она всегда портила все, к чему прикасалась.***
Найти Ковальски теперь, когда он уволился с завода, казалось невозможным. Куини без сил валялась в постели и смотрела в потолок; Тина крадучись ходила по квартире и слишком громко чувствовала себя виноватой. Хотелось бить тарелки и сжигать тряпки инсендио; хотелось орать до хрипоты, швырнуть чем-нибудь тяжёлым в стену. Боль, которую она чувствовала, явно была ее собственной; это было новым ощущением, но это совершенно не радовало. Тина была слишком невыносима со своими идиотскими размышлениями, настолько, что Куини просто накинула пальто на домашний халат и аппарировала вон. Бродить по ночному городу под заклятием дезиллюминации было странно. Боль отрезвляла. Боль не давала забыть о том, кто она такая. Несмотря на то, что Якоба не было рядом, он оставался в ее голове потерянным ощущением дома, невидимым магнитным полем земли, удаленным полюсом, на который ориентировались все ее компасы. Она не могла выдумать его, потому что она никогда ничего не выдумывала; она не смогла бы придумать такую любовь к нему и такую любовь в нем, которая изменила ее мир до неузнаваемости. Он был настоящим и он должен быть где-то, и она найдет его.***
Куини смотрела в темнеющее за окном небо и подслушивала без особого интереса мысли начальника отдела образования. Какие-то очередные нововведения в учебную программу Ильверморни были ей не очень интересны, но когда она сосредотачивалась на чьих-то мыслях, становилось легче не слышать всех остальных. Должность секретаря была довольно скучной; если бы она хотя бы работала шпионом, это бы имело хоть какой-нибудь смысл. Но Куини была простой секретаршей и ...какой-то немаг расплатился скорлупками от яиц окками — тоже мне, умники — придумали бы что поинтереснее, даже сплетню интересную сочинить не могли… — Куини, будьте добры, две чашки чая для мистера… Мисс Гольдштейн?! Окками, окками, это же та синяя птица-змея, подопечная Ньюта Скамандера, — несмотря на мнение окружающих, считавших Куини клинической идиоткой, у нее была отличная память. Ньют отдал ему скорлупки окками (перед глазами у Куини возникло витое гнездо с десятком птенцов цвета индиго), наверняка это был он. Серебро — залог — банк — булочная — Куини широко улыбнулась, глядя в пространство невидящими глазами — Мисс Голдштейн, я к вам обращаюсь! — сказал визгливый женский голос, но Куини уже ничего не слышала. Как лиса, вставшая на след, она уже не могла свернуть и бросить все на полпути. “Мы скоро встретимся, Якоб”, подумала она, сбегая по ступенькам главной лестницы МАКУСА, не слыша добрые усмешки вслед (ишь как летит, как на свидание). Где-то ёкнуло сердце одного доброго пекаря, который ужасно любил свою работу, а от чего — он и понятия ещё не имел.***
“Это все ради него, это все ради…” — Куини уменьшила чемоданы до спичечных коробков и положила в карман пальто, Куини спрятала кудри под берет, взяла Якоба под локоть, и так началось их изгнанничество. Он ведь такой глупый, не понимает, что к чему; он глупый и слабый, но у него есть Куини и она защитит его, как умеет. Когда они возникли на пороге дома Скамандера, в голове заверещал какой-то незнакомый голос (позже Куини осознала, что это тревога; она так редко тревожилась о чем-то, что не узнала ее, как нового соседа). Ньют состоял из любви и нежности, в его голове не было места людям, как и в его жизни, хотя Куини с удивлением обнаружила, что в его сердце все же нашелся уголок для веселого пекаря и одной слишком проницательной волшебницы. Но — — Нет, не надо, пожалуйста! — взвизгнула она, закрывая Якоба собой, нет, не трогай, он мой, не забирай его у меня. — О чем это он, дорогая? — глуповато хихикнул Якоб, а Ньют… Едва не расплакавшись, Куини отошла в сторону; у Ньюта был слишком… не-знаю-какой взгляд, встретить его и выдержать у нее уже попросту не было сил. Пока Якоб был околдован, он словно бы потерял себя. Зеркало, которое отражало только её, помутнело и исказилось, но все ещё светлело, когда отражало ее облик. Это было больно, видеть его таким и делать с ним такое, но у нее не было выбора; я не отдам его им. А теперь было больно ему, и Куини сама стала зеркалом, отражающим его боль. Но даже когда она сбежала с ночной улицы, чтобы не чувствовать это разочарование и досаду, боль никуда не исчезла, словно частичка Якоба осталась в ней.***
Гриндевальд один мог дать ей то, что она хотела. Другой мир, где она будет свободна выбирать и жить так, как хочет; другой мир, в котором она сможет быть с Якобом и не прятаться, как крыса. Он пугал её, конечно, его разные глаза пригвождали к месту любого, на кого он смотрел; поэтому никто не поднимал взгляд на его лицо. Но Куини привыкла смотреть людям в глаза, и потому Гриндевальд относился к ней по-особенному. Он в шутку называл ее “моя королева”. Куини слабо улыбалась и прятала руки в муфту, с которой не расставалась. “Это все ради Якоба” — твердила она себе, как мантру, как заклинание, как молитву, надеясь, что он простит её за глупости и совершенное над ним колдовство, за то, что пропала, за то, что… За то, что любит его слишком сильно и хочет для них свободы и счастья. Куини зажигает огонь в очаге и, зачарованно глядя в него, протягивает ладонь прямо в пляшущие языки. Те лижут ее руку, как преданный пёс, кожа чернеет, а Куини не чувствует боли, потому что она сама вся состоит из боли, словно сосуд, наполненный до краев. Где-то на другом краю земли ёкает сердце одного несчастного пекаря, который потерял любимую женщину.