Опьяненные чувствами

Гоорху всегда хотела умереть в полдень. Упасть камнем с крыши собора, разбиться, не чувствуя боли, не зная, каково это — умирать. Все лучше, чем подыхать в подворотне за вшивым баром, захлебываясь кровью и блевотиной. Отвратительно. Наверное, Он видел в этом высшую справедливость: Он дал ей жизнь, внезапно и совершенно непрошенно освятив своим сиянием гранитную глыбу, Он и забрал ее чужими руками. Грязными человеческими руками, горячими, как полуденное солнце. Сначала они забирались под нелепую кофту, дергали деревянные пуговицы, задирали подол юбки, а после — душили, вцепившись в белое горло до синяков и тихого хрипа. Город дышал фальшивым весельем, упивался пьяной агонией человеческих жизней. Какой-то час назад Гоорху дышала вместе с ним, двигалась в едином потоке человеческих тел, похожая на каплю в мутной реке, и смеялась. Она пила что-то, что они называли «шампанским», но не чувствовала вкуса — только шальное веселье, что растекалось по телу роем пузырьков и звуков. Теперь же… Гоорху не представляла, что будет — так. Что слабое человеческое тело, которым Он наделял ее каждую ночь, будет опорочено и запятнано, а она сама — сломлена. Разбита. Вот только… Гоорху расхохоталась, перекатывая голову по асфальту, и вперила невидящий взгляд в расцвеченное искрами звезд небо. В горле клокотал зов, но сдавленная гортань мешала ему взвиться ввысь. Как и ей мешало слабое человеческое тело, лишенное даже рудиментов крыльев — плата за возможность познать жизнь. Дышать полной грудью, а не стоять недвижимым истуканом на крыше собора. «Святого» места, в которое никогда не ступала Его нога. Она вспомнила: звенящая дрожь шахты, тревожный покой леса, тропинки, что вели всюду и одновременно никуда — дорожки в Его чертоги. Он живет на небесах, как говорят люди. Чушь. Он живет в самой глубине лесов, там, куда не заходят ни звери, ни люди, куда не залетают птицы, а только клубится вечный серо-зеленый туман. Проклятые места. Те, которые и следовало бы называть «святыми». Гоорху хрипло выдохнула, раскидывая руки, выгибая навстречу звездному свету изломанное тело. На камнях и белой коже тревожно багровела кровь. Приближался рассвет — она чувствовала это, — на мягких лапах подкрадывался к городу, и его лазутчики — первые желто-зеленые лучи — уже пронзали черную пелену ночи. Как высокопарно. Она смеялась бы над собой, как привыкла делать за многие столетия, но пережатое горло все еще не пропускало ни звука. Или ей хотелось так думать. — Ты долго будешь тут лежать? Ронгхар подошел к ней бесшумно, как и всегда. Встал на рассыпанные по асфальту волосы, глядя вниз мерцающими ртутью глазами, и его человеческое лицо показалось Гоорху как никогда отвратительным. Белое, плоское, бесшерстное. Она вздохнула, резко хрустнув шеей, и вывернулась в позвоночнике, как кошка, глядя на него с недовольством: — Ты все испортил. Я только представила, что умираю. Ронгхар фыркнул и переступил с ноги на ногу, звучно щелкнув каблуками. Этот звук до того напомнил Гоорху лязг когтей, что она вздрогнула. — Твоя игра в человека начинает выходить за рамки, Гранитная. Не перестарайся. Он отвернулся от нее и вышел из замызганного тупика. Гоорху дернула уголком губ и проворно встала на ноги. «Слабое и человеческое», да? Тело, что не чувствует ни температуры асфальта и воздуха, ни прикосновений, ни боли от ударов. Тело, в котором нет и капли крови — только речная вода и каменная пыль. Она равнодушно запахнула кофту, закрывая багровые пятна на белой коже, и с досадой кинула взгляд в темный угол — туда, где лежал не справившийся со своей ролью человек. Закрыла глаза: Он жестоко подшутил над ней, когда одарил разумом и бессмертием. Не обманул, нет. Ведь вечной жизни он ей не обещал.