—
Он сотню раз прокручивает это в своей голове — благо теперь у них есть целая вечность на это. Целая вечность в звоне рабских оков, чтобы сожалеть о своих ошибках. Рейден говорит, что это его вина, но Фуджин знает — брат просто защищает его, словно принимая очередной удар в сражении на себя. От памяти не защитишься, а о ней Шанг Цунг позаботился отдельно: иссушенное тело Лю Канга долго затмевало собой их взор, занимая каждый свободный угол в сознании. И кто в итоге оказался плохим учителем? Вопрос безмолвный, грани букв не режут языков, но он всегда между ними, стоит только Рейдену оказаться перед колдуном. У него на запястье синие бусины — одна к одной как ещё одно напоминание — сорванные с мёртвой шеи Избранного. Его ученица — не корм времени, она отсвечивает ровным гранитным лицом и золотящимися искрами на кончиках пальцев, когда они возвращаются доложить об успехе, принося с собой огонь пожарищ, сломанные судьбы и сломленную волю. Во славу Новой эры это делать так же приятно, как переломить о колено позвоночник. — Внешний мир покорён вашему влиянию, повелитель. Неразбериха в мыслях не касается слов. — Следующим падёт Земное царство. Фуджин свой голос почти не узнаёт. Куда грубее, чем обычно, будто в горле у него навсегда застряли кости, что они с братом перемалывают в чужих мирах. «Всегда» в холоде и пустоте целого ничего на заре времён — это очень долго. Голос весьма бездушный. — Хэнвен, ты отправишься с ними, — у неё ресницы дрожат в золотом обруче. — Взгляни на свой дом прежде, чем он падёт передо мной. Фуджин думает о том, как пепел покрывает тела. Одинаково сыпется и на любимых, и на любящих. — Как пожелаете, мой повелитель. У Хэнвен голос словно отравленный равнодушием. Она опускает глаза, потому что хороший подданый — покорный подданный. Потому что кричать уже поздно. Потому что нельзя возвращаться туда, откуда ушёл в твёрдой уверенности, что это навсегда. Или потому, что в пустоте никто не услышит твой крик.—
Хэнвен восемь, когда она в первый раз калечит кого-то. Соседские дети с остервенением швыряют её с высоты, она падает плашмя, переломав несколько рёбер, но неизвестная сила бьёт их в ответ, защищая хозяйку. Она открывает счёт. Она никогда никому не рассказывает о кровавой каше в глазницах соседского ребёнка, после которой спина отца отгораживает её от прежней жизни. «Тебе здесь не место» — это было вычерчено на его лице давно, но, когда ей исполняется десять, слова впервые обретают звук, а следом и вес. В двенадцать она всё-таки возвращает тот удар отцу. Он держит раскроенную голову старшего сына на коленях, и таким навсегда застывает в памяти Хэнвен, словно чернильное пятно на тонкой бамбуковой бумаге. Она помнит это, потому что тени прошлого ярче магического света, вытравливают всё и без того безрадостное пространство внизу. С холма хорошо видно грозу на горизонте. Поля, поднятые на острие, тяжело дышат чернотой. Шторм утихнет, исчезнут выжигающие и без того сжатые зрачки молнии, и ураган разметает чужой прах. Хэнвен силится ощутить грозовой фронт вдали на вкус. Она уверена, он кислотный. Вот бы он чувствовался, как дом. Тогда было бы оправдание тому, почему она совсем ничего не ощущает, глядя на обломки знакомых ей жизней. Обгоревшие стволы миндальных деревьев больше не прикрывают развороченные склепы. Она любит цветы, но в ней самой столько безвестных лет цветут только бесформенные синие гиацинты, тошнотворные жёлтые акации и жгущие красные маки синяков, ссадин и переломов. Их она быстро учится вырывать с корнем. Учитель говорит, что садовод из неё получился бы лучше, чем колдун, а Хэнвен не знает — принять ли это за комплимент. Когда Фуджин возвращается один, без брата, она отмирает глубоко внутри, но взглядом не прикасается. Буря не для любования, девочка, она для благоговейного страха перед силами, что больше твоего существа. — Когда я ребёнком видела этот сад в последний раз — он впервые за много лет зацвёл. Тогда она услышала: «Это — хороший знак», но спустя столько лет в ошмётках цветения и хороших знаков она совсем не похожа на дитя доброго предзнаменования. Словно слепец Хэнвен на ощупь ищет грани надписей на надгробных плитах. Время стёрло все слова, чужие имена не режут ей взгляд узнаванием в них родных. — Думаешь, останется ли хоть кто-то, чтобы рассказать наши истории? В конце концов, Фуджин не был таким, как его брат и в правильных гранях Небесного храма, так с чего бы ему быть сейчас? В нём сила, которая Хэнвен и не снилась, уживается в наивностью, на которую у неё гораздо больше прав: по происхождению, по сроку жизни и по способностям. — Важнее, кем мы будем в этих историях, — у неё нет улыбки, только прошитый задумчивостью взгляд. — Впрочем, Богов не судят. Не тебе печалиться об этом. Есть участи много хуже, чем вечность служить самодельному богу. Быть его божественным рукотворным уродством — одна из них. Хэнвен знает — она всего лишь ходячая бомба. Теперь знает. Однажды поглощённой энергии накопится столько, что годы ударов вырвутся из-под её контроля. — Когда я решил жить среди людей, мой брат не оценил, но если бы не это, я бы никогда не увидел тех поразительных вещей, что они делали, как они обращали свои слабости в величайшую силу. Хэнвен завидует. Она может уйти, раствориться, рассыпаться в перебежках между мирами и никому не будет дела. Она бы согласилась даже на кого-то такого же заносчивого, каким в черноте её зрачка был Рейден, знать бы только, что он задаётся вопросом — жива ли она? Она бы согласилась забрать хоть всю боль, пустоту и неверие всех миров, все проклятья Старших Богов. В ней много места, она бы утрамбовала это всё, обменяла на одно «Будь осторожнее», выкрикнутое в пробоину её брони. — Ни одна сила по своей природе не может быть хорошей или плохой. Свет сквозь толстые облака падает шлепками. Он ядовитый. В её силе нет ничего красивого или светлого. В том, что они сотворили здесь — тоже. Пожалуй, это большая привилегия — дышать полной грудью на пепле, создать нечто прекрасное посреди разрушительного уродства. И Хэнвен впервые за долгий по её меркам срок прикасается к своей магии, как к дару, не к проклятью. Отшелушивает всю черноту со стволов, пускает по ветвям жизнь, как по трубопроводам вен под своей фарфоровой кожей. И сад оживает нежно-розовым мирным прошлым. Миндаль в цвету неподвижен. Хэнвен взглядом припадает к собственному творению. Ветки словно высеченные из камня. Обмани время, пусти его вспять, создай искусственную жизнь — словом, притворись будто ты по-настоящему владеешь ситуацией. Миндаль в цвету едва колышется, вздрагивает, раскачивается. Оживает в движении. Лепестки сыпятся, заворачиваясь узорами в воздухе. Хэнвен ловит один такой лепесток. Он пахнет последним летним закатом и прелой землёй. Его срывает с её ладони лёгким прикосновением. Облако ласкового ветра обсыпает выскобленную землю и волосы Хэнвен миндальными поцелуями. Она оборачивается, и Фуджин впервые за долгий по своим меркам срок видит, как она улыбается. В штормовом фронте блестит усталый покой.