Кража

...она смотрит. Нет, ей только кажется, что она смотрит. Её глаза закрыты; она больше не может этого видеть. На её ресницах дрожат капли слёз, дрожат и срываются одна за одной, растекаются по прозрачному стеклопластику. Она не замечает. Кольцо у неё на пальце, кажется, жжётся, несильно, но всё-таки, и снять его, конечно, немыслимо. Оно навсегда, как печать, как след на её сердце. Оставленное. Она не открывает глаз, касается лбом прозрачной поверхности. Крышка гроба - слово это не идёт не то что на язык, даже в мысли - очень холодная. Лоб горячий. И нельзя забывать... нельзя забыть, даже если избегать определенных слов, что там работает поддерживающая нужный температурный режим установка. Именно поэтому... Она открывает глаза. Всё-таки. ...он выглядит... Она смаргивает слёзы, но не делает попытки вовсе не плакать. Это невозможно. ...как живой. Совсем как. Будто бы только спит, она знает, конечно, что это иллюзия - температурный режим, хорошие условия, необходимый символ для Республики - ей всё известно, но она избегает определенных слов, особенно сейчас, когда она - на один промежуток, лишенный времени - не президент, а снова его жена и адъютант. Как вор, крадущий - у смерти, у времени. Она закрывает глаза. Открывает. Смотрит. Её ладонь - на стенке, скользит по стеклопластику ласковым жестом. Холодный материал. Горячие руки. Там есть небольшая кнопка, этого она уже не знает, тем более точно - её тогда чуть ли не держали под руки, где там запоминать, просто чувство - картинка - отблеск воспоминания мелькает под полузакрытыми веками. Она прижимается к гробу, глубоко вздыхая, зажмурившись, слёзы продолжают стекать по ресницам, и рука, на которой надето обручальное кольцо, почти неподвижна. Почти мертва. Пальцы действительно находят нужную кнопку - чувство-воспоминание не солгало. И она продолжает кражу, не останавливаясь на малом. Ей слишком, слишком мало - действительно, слишком, чтобы думать о возможной поимке, о том, что кто-нибудь мог бы заглянуть сюда и заметить её в неверном свете - в одежде, которой ей уже не положено, над открытым гробом её супруга. Напряженно-внимательно вглядывающейся в лицо. Будто бы только спит. Пальцы впиваются в стеклопластик, она держится за стенку гроба, опирается на неё, чтобы не упасть. Она не чувствует неудобства, не чувствует боли - вся её боль там, внутри, в отметине на сердце, и немного - на том пальце с обручальным кольцом. Она не знает, открыты или закрыты её глаза. Неважно, совсем неважно. Она наклоняется - как головой в омут. Поцелуй холодный, как воздух, который она вдыхает и который вырывается облачком пара из приоткрытых губ. Температурный режим, она знает, разумеется, она всё знает, и всё равно целует его - ещё раз, словно бы в детской сказке, где поцелуй любящего сердца побеждал смерть. Она не может остановиться, ей больно, пальцы сжимаются сильнее, и очень трудно удерживать равновесие, когда так хочется падать - падать бесконечно, цепляясь за эту иллюзию настоящего полёта. Того, чего никогда больше не будет. Другой рукой - более живой - она гладит его по щеке. Касается пальцами - пальцы помнят, вся её кожа помнит, всё существо, даже если этих воспоминаний так мало, каждое - драгоценный бриллиант. Пальцы скользят по шее, за воротник, под шарф. Каждое - драгоценность, и нет разницы, если часть драгоценностей будет фальшивыми, потом ведь даже не отличить, когда пройдёт время, а оно неизбежно пройдёт. Она мешает прикосновения и поцелуи, ей жарко - больно - горячо - даже в этом температурном режиме, даже рядом со смертным холодом. Она сжимает колени, всё же хорошо, что по уставу в форме не предусмотрены юбки, даже в парадной - не обязательны, а она всё-таки в полевой. Она продолжает видеть сны по ночам - она видит сон сейчас, наяву, она продолжает желать его, но разве преступно для жены желать мужа? Нет, разумеется, нет. Её ладонь спускается по его телу, ниже, ниже, ещё. Она крадёт - у смерти, у времени. Ей было мало - всегда слишком мало, но ведь нужно молчать, нужно - не это, другое. От неё почти всегда было нужно что-то другое. Она открывает глаза. Неожиданно для себя самой. Ей трудно смотреть, на ресницах ещё остаются слёзы, но она смотрит, отлично зная, чувствуя, понимая, что он вовсе не спит, что он ей не ответит - даже иллюзией, фальшивкой, обманом для будущих долгих ночей. Что-то в ней живёт, обжигает, болит, только это бессмысленно. Даже так. Она дрожит, осознавая, что только что не сделала. Не сделала бы, в любом случае - всегда, при любой краже, есть предел того, что может унести с собой вор. Она сползает с гроба, перестав держаться, опускается на колени. И ещё несколько минут плачет, уронив лицо в ладони.