Когда весь мир молчит

      Он привык запоминать. Многие вещи остаются отпечатанными под веками картинками, уловленными безупречной памятью фотографиями. Тихие и спокойные — но только в его голове, как осколок зеркала в шумном поле волнующейся травы.       И он так привык хвастаться за них, как за последнее, что у него осталось — так и было в каком-то роде.       Хватался и рассматривал, понимая, что они вот-вот улетучатся и растаят — неуловимые мгновения, непослушные и насмешливые. Габриэль их не заслуживает, в конце концов, о чём ему ясно давали понять все на свете. И потому так странно смотреть сейчас на то, о чём он раньше мечтать не мог.       И потому так странно смотреть…       Воспоминания прежде ластились к нему, прижимались к уставшей памяти, но это не может сравниться с тем, как сейчас прижимается к нему Сэм.       Габриэль смотрит и налюбоваться на него не может. В это даже не верится. Почти. Но никуда не исчезает ощущение тёплой кожи и дыхания, скользящего по плечу, как скользит по траве ветер. Но никуда не исчезает утренний свет, мягко лежащий у Сэма на тёплой щеке. И ладонь у Габриэля лежит на его покрытой старыми шрамами спине.       Сэм дышит медленно и спокойно, и дыхание у Габриэля, кажется, ещё медленнее и тише, будто он Сэма разбудить боится. Он ведь сам осознаёт, как это странно и глупо, и улыбается осторожно — зачем улыбаться осторожно?! — какой он дурак. И чем он заслужил это — не фантазию, не мечту, не иллюзию очередную, — а живое и тёплое настоящее?       Чем он заслужил, чтобы Сэм прижимался к нему так? Чем заслужил, чтобы Сэм доверился ему настолько?       Вот оно, настоящее. Габриэль, кажется, успевает каждую пылинку в сонном свете рассмотреть. И каждый листик яблони за окном сосчитать. И сколько веснушек у Сэма на щеках. И пусть, что их не особо много — расцеловывать бы все. В конце концов, в самых красивых созвездиях тоже не особо много звёзд. Хотя разве Габриэлю об этом знать? Фанат научных книг тут явно не он.       И целовать редкие веснушки удобнее, и делать вид, что это не специально, тоже — может, Габриэль вовсе не к веснушке на линии подбородка губами прижаться хочет. Но не сейчас. Не разбудить бы Сэма только… И надо уже прекратить улыбаться осторожно.       Сэм во сне улыбается тоже — словно понимает даже сейчас, какой Габриэль дурак. Габриэль и сам себя так ощущает — будто бы вернулся в юность, которой у него вообще-то не было. Будто очнулся от сна в это утро не только в буквальном смысле. У Сэма поразительный дар оживлять всё вокруг. Или это работает только на нём, Габриэле? Или это правда волшебство какое-то человеческое, неподвластное никому? Или об этом и вовсе не стоит думать — да и как думать, когда вновь накрывает осознанием, что Сэм — со всем своим волшебством, со всем своим светом и мраком, болью и умением дарить надежду — спит у него на плече, и весь мир сворачивается сонным клубком вокруг их кровати. Вокруг их комнаты.       Вокруг их дома.       Это действительно их дом. Они уже засыпали вместе, но не здесь. Они уже засыпали где-то вместе, но тут, на старой кровати, спать гораздо лучше. Будто их запутанные дороги переплелись и привели сюда, в обычную комнату. Будто их дороги — ведь и правда не должно было этого случиться! — наперекор миру и всем соединились.       И миру осталось смириться и послушно лечь солнечным светом у Сэма на спокойном лице. И Габриэлю осталось смириться с тем, что он не сможет и не захочет сбежать от этого человека, который сначала стал ему целым миром, а потом взял за руку и весь мир ему показал.       И весь мир — странный, нелепый, настороженный мир — приветливо расцвёл красками словно по волшебству. Опять по этому волшебству, доступному только Сэму.       Небо за окном расцветает розовым. Раньше оно звало его. Да и теперь зовёт, но иначе — и можно просто сидеть с Сэмом вдвоём и смотреть на него и знать, что никто над ними не станет смеяться, даже язвительный Дин. И можно смотреть, как небо отбрасывает нежные полоски, и они путаются во вьющихся волосах.       Габриэль осторожно (опять осторожность несчастная!) косит взгляд и смотрит, как тёмные пряди путаются в его собственных волосах. Сэм красивый. «Настоящая принцесса», — и он сам улыбается этой мысли. Осторожно, конечно. Сэм устал — пусть отдохнёт от кошмаров, от всяких поджидающих на утро дел, от необходимости волноваться и думать об этом дурацком мире.       Сэм выдыхает во сне что-то и жмётся ближе, а Габриэль обнимает его крепче, кусая губу. Он не железный вообще-то, чтобы Сэм к нему так прижимался всем своим тёплым телом. Можно потом разбудить его мягким поцелуем. И, конечно, продолжить то, что они делали вечером, когда сбежали от их сумасшедшей семейки и Дина, переключившегося со своим неловким идиотским флиртом на Кастиэля.       Солнце растекается по комнате, а в груди растекается нежность, горячая и золотистая — такая же золотистая, как свет, оседающий на веснушках и на растрёпанных волосах, на спокойной улыбке и на руках.       Габриэлю впервые спокойно тоже и хочется вновь закрыть глаза и утонуть в мыслях. Утонуть в странной, незнакомой и пугающей вере, которая расцвела внутри после прикосновений Сэма, рукопожатия и насмешливой ухмылки Дина, ободряющей улыбки Кастиэля и Джека, пристающего с какой-то книжкой.       Габриэль закрывает глаза на секунду и разрешает себе поверить.       Может быть, прошлое никогда их не отпустит. Может быть, будут дни, когда миру не захочется стоять в стороне, и вместо света в комнату скользнут кошмары. Может быть, однажды небо снова позовёт его настойчиво и обвиняюще. Но у Сэма всегда будут его объятия.       А у Габриэля всегда будет их семья. Странная, почти невозможная, отчего-то принявшая его после всего, через что они прошли. Семья, не закончившаяся на крови.       Сэм морщится от очередного лучика. Кажется, его привычку рано вставать не победить ничем, но Габриэль уж точно не позволит вставать ему так рано в выходные. И в другие дни тоже. Наверное.       И дыхание становится другим — Габриэль очень чутко ощущает любой сбой. Сэм замирает в его объятиях, ещё не в силах до конца проснуться.       Наверное, Сэм тоже до сих пор не верит, что всё это настоящее.       И потому Габриэль обнимает его ещё осторожнее и нежно прижимается губами к веснушке на подбородке.       — Доброе утро, радость моя.       Сэм пытается открыть глаза и жмурится. Габриэль невольно радуется тому, что Сэм не видит его улыбку. Дурацкую. Влюблённую.       Но, кажется, поцелуи в нос и в веснушки — чёртово искушение, он не мог удержаться — всё же говорят куда больше. И Сэм, кажется, щурится не только от солнца, но и от удовольствия.       — Доброе утро, — хрипло отзывается он и улыбается.       И глаза у него сияют.       Габриэль думает о том, что запомнит это навсегда. Не позволит этому раствориться ни в каком мраке и ни в каком безграничном небе.       Разрывать объятия не хочется и не нужно. Пальцы переплетаются, переплетаются их дыхания, и кольца шуршат слегка — бумажные. Вчера был очень весёлый вечер, и Габриэль не помнит, кому принадлежала идея. Наверное, Дину. Спасибо ему, что же.       Небо за окном затихает, и даже солнечные лучи ускользают. Сэм перебирает его волосы, сонный, не до конца проснувшийся и довольный, и улыбается. Знает же, хитрец, что с Габриэлем своей улыбкой делает.       Габриэль закрывает глаза снова, и рот дёргается в усмешке: надо же, правы оказываются люди. От чего убегаешь, к тому и придёшь.       Придёшь и перестанешь бояться быть таким по-дурацки счастливым.