пион

Незаметен тот миг, когда пион распускает свои лепестки. Время бежит незаметно, уходит от нас быстротечно.

Смешно наблюдать за тем, как его руки уверенно сжимают меч. Так, словно он рожден для багряной битвы, а не для того, чтобы жить степенно при дворце. В его глазах плещется пламя, и имя его горит еще ярче, чем взор. Коэн давно вырос. У него прямая спина, которая не сгибается ни от боли, ни от поклонов до земли. Теперь он благородный и гордый, как рьяный огонь. Еще день назад был ребенком, который не знал, что улыбка в покоях Императора — излишняя дерзость, а теперь уже юный муж, у которого за плечами мертвая тишина выигранных сражений и льстивый шум изысканных приемов. Коэн вырос быстро, как и положено тем детям, что просят тебя сыграть с ними в го, проигрывая неизбежно каждый раз. Волосы теперь собирает в хвост, обвязывая золотой лентой. Его слова — сталь, в которой еще еле слышны отголоски былой беспечной юности. Среди них он третий сын, но порой кажется, что первый — в нем куда больше благородства и строгости, чем хотелось бы. Он — обожженный сосуд, в котором последнее эхо детства смешалось с холодностью взрослого мужчины, который слишком хорошо знает, что ему должно делать, а что нет. В этом дворце все взрослеют слишком быстро. Печаль легкой шелковой лентой сдавливает горло, когда видишь его таким: знакомым и одинаково далеким. И все же каждый раз среди нефритовых колон и узоров красного дерева звучит неизменное: «Доброго тебе дня, брат Хакую» Чужая улыбка в эти редкие моменты ласкает взор. В чем-то еще мальчишка, но осколки детства ускользают из рук. Хотя, может быть, Хакую и рад потерять то, что знал прежде. Чтобы узнать то, что доселе было скрыто от взора. Подле больше нет того ребенка, которого он носил на руках. Но есть юноша, который смотрит на него с плохо скрываемым восхищением. Коэн не глупый, но наивный и непозволительно преданный своему (будущему) Императору. Хакую смотрит теперь уже на юношу, в которым еще может на силу отыскать прежние черты, и чувствует, как поток времени волной пронесся мимо него, разбившись о скалы бытия. Пока над его головой развевался военный герб империи, пока он каждый день вглядывался в тушь карт, Коэн взрослел. В его жестах и походке не осталось почти ничего из того, что когда-то было привычным. Как жестоки дни и месяца, как многое они отбирают. Хакую хотел бы еще раз увидеть того мальчишку, что любил цветы вишни и сказания старины. Хотел бы усадить его себе на плечи и показать, как высок мир. Ощущать себя старшим — чувство запретно приятное и затягивающее в себя. С ним расставаться труднее всего. Не сказать почему именно с Коэном оно казалось настолько ярким, настолько пряным и пьянящим. Именно его Хакую хотел бы назвать своим любимым братом, если бы, конечно, имел на то хоть какое-то право. Любимый брат превратился в любимого мужчину. Между ними изменилось многое — от касаний, до слов. Но все-таки в глубине чужих глаз можно было заметить того Коэна, которого когда-то давно отец велел называть учтиво младший братом и защищать от любых бед. Защищать теперь, правда, никого нужды не было. Коэн сам готов обнажить меч против любого, кто посмеет хотя бы мимолетно с отвращением или презрением посмотреть на наследника престола. Хакую находил это милым, даже если хладнокровие и ненависть в чужих глазах цвета дымчатой яшмы в такие моменты пугала даже Хакурена. Все, что могло быть неправильным, было правдой и истиной мира за пределами дворцовых стен. Тут не было места благодетели, которую воспевали книги. Только логово змей, среди которых ядовиты были все. Первый принц не являлся исключением, все-таки вся его жизнь — служение трону, который запятнан смертями. Невозможно быть императором, не имея за спиной прегрешений. Напротив, восседая над всем миром ты преисполняешься той скверны, которую побеждаешь — отбирая у других право быть нечестивыми, таковым становишься сам. Хакую всегда был согласен на такую сделку. Жизни поток нам не дано изменить. Только принять. Коэн был не такой. Это чувствовалось теперь столь отчетливо, когда он стал выше, сильнее, красивее. Жертвенный огонь пожирал все и очищал собой. Отец не ошибся, назвав сына в честь пламени, что жило в жертвенниках и убивало любую тьму. Истинный правитель. Даже будучи младшим, Коэн все равно выглядел так, словно трон создан для него, а он для трона. В глубине груди, под сплетением ребер, горело чувство, что именно его рука будет повелевать империей, а не твоя. И больно или хорошо от этого становилось, Хакую сказать не мог. Но слова и не были нужны. Им слова были не нужны. Дела государства оставались за порогом покоев. Ночи неспешно тлели на их ладонях, оба на краткий миг забывали слово «долг». Мальчик превратился в мужчину, и теперь все красноречивые взгляды он наконец понимал. Понимал, отвечая все той же неизменной улыбкой, которая принадлежала лишь Хакую. Нежность и доброта никогда не были действенными инструментами против первого сына Императора, но Коэн в этой битве всегда оказывался победителем. Его смех и его руки на собственных плечах были сильнее любого оружия, желаннее слов любой прекрасной наложницы. Один лишь Коэн знал, что значит одержать победу над наследником престола. Смешно, но главная слабость становилась главной силой. Коэн не предаст, не скажет слова лжи, не посмеет перечить. С годами он не растерял веры в то, что Хакую его господин, единственный достойный господин. Смешно, до дрожи и тошноты. Остается только принимать все эти дары, каждый раз отвечая объятиями на объятия. Коэн был его, и это неизменная истина. Был его еще в те дни, когда впервые взял чужую руку в свою. Был его, когда между ними были тысячи тысяч ли и когда они почти забывали лица друг друга в пылу сражения. Был его, даже когда они впервые встретились после долгих лет разлуки, и Хакую с трудом узнал в юном воине некогда несмышленого ребенка. Коэн был его по праву рождения, потому что они делили на двоих общую грязную кровь их проклятого рода. Кровь, которая даровала им власть над мирами, но и дарила так много страданий. Первое из которых они познали в душной тишине опочивальни. Страдание быть близко и одновременно так далеко. Страдание не позволять себе лишнего, но жаждать быть всегда рядом друг с другом. Коэн никогда не сопротивлялся — просто не мог и не хотел. Хакую не видел смысла сдерживать себя и отдавал все то, что мог отдать столь бездумно: любовь, поцелуи, касания, рваные и скомканные признания… Им было хорошо. И они молчали об этом, как молчат лишь те, кто связаны судьбой крепкими пурпурными нитями. Как молчат те, для кого безмолвие оказывалось громче любых возвышенных слов. Хакую улыбался ему без фальши, присущей всем, кто правит. Улыбался, словно бы был простым человеком, у которого есть выбор и право без раздумий распоряжаться своими чувствами. Коэн в ответ дарил такую же теплую улыбку, только более пламенную. Она сладко сжигала остатки того, что мудрецы называли душой. Коэн любил его. Хакую знал это. И знал, что любит в ответ куда сильнее. Жаль, что не мог сказать об этом. Он был рожден императором, который может лишь легким жестом дарить всем благосклонность, не смея показывать жестокому миру свои слабости. Коэн любил его — это была и сила, и величайшая слабость. Так многое им давали сплетение пальцев и тихий шепот в тенистых коридорах дворца. То, что называли счастьем, наполняло, словно бы мед, все тело, когда Хакую смотрел в чужие глаза. Смотрел, видя во взоре Коэна немое благоговение, ловя каждый оттенок чужих чувств. Чувств, обращенных только к нему одному. Впереди у них была бесконечно долгая жизнь, которую они могли бы пройти рука об руку. Но в груди зрели семена сомнений, они терзали ночами мысли. Даже если Хакую сжимал в руках юношеское тело, а Коэн тихо говорил с ним ни о чем. Семена прорастали, а трон ускользал вместе с улыбкой мальчишки, который слишком быстро вырос. Скоро разгорится пожар.